Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье…
Никитка прочтет весь стих, до конца, а после небольшой паузы скажет:
«На это послание ответил от имени сударских вот такими стихами сударский певец Одоевский:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки
И — лишь оковы обрели…»
Эти стихи он выучил наизусть за два дня. Еще он выучил басни дедушки Крылова «Ворона и лисица» и «Крестьянин и работник». Опытный рассказчик Дарьиных сказок, он с выражением прочитал все это домашним.
Обитателей избы рассмешило хвастовство глупой вороны. Даже мрачный старик Боллорутта и то вставил слово:
— Уж она, лиса-плутовка, придумает хитрости!..
А когда Никитка прочитал «Крестьянин и работник», Егордан с досадой сказал:
— Вот-вот! Мы всегда виноваты. Не надо было спасать его, черта проклятого, пусть бы съел его медведь!
Боллорутта же ничего не сказал, только сердито взглянул в сторону Егордана, покашлял и лег спать.
Никитка прочел еще веселый рассказ «За ягодами», где девочка Груня, уверенная в том, что она не побоится волка, ужасно испугалась зайца. Это та самая Груня, что увлеклась разговорами и мелкие ягоды клала в кружку, а крупные — в рот.
Дня за два до пасхи Никитка целый день помогал Боллорутте возить сено. Вечером старик торжественно поставил перед Никиткой тарелку с большим куском мяса. Тот отрезал себе немного, а весь кусок отнес на левую половину, своим.
Сегодня у старика, видимо, настроение было получше. После ужина он взял со стола свечу и, как уже случалось не раз, принялся разглядывать картинку с гробом, краснощеким здоровяком и стоящим за ним скелетом, рассуждая вслух о неизбежности смерти. Потом он поднес свечу к портрету болезненного человека.
— Так и не знаю, что за господин, — произнес Василий привычные слова. — Видать, сильно болен… — Он хихикнул и продолжал: — Скоро барыня взмахнет над ним косою. Слышь, Майыс…
— Да, взмахнула уже давно!..
Майыс и Федосья пошли в хотон. Старик лег, не раздеваясь, на нары.
Оставшись один у хозяйского стола, Никитка вскочил, взял со стола свечу и стал разглядывать неизвестного больного человека. Он без труда прочел надпись, напечатанную под портретом крупными буквами; «Н. А. Некрасов».
Никитка прильнул к мелким строчкам.
«Сейте», — прочел он по складам первое слово.
«Значит, говорит, что надо хлеб сеять». И Никитка с грустью подумал об отобранной у них пашне. Мальчик переходил от буквы к букве, от слога к слогу, повторяя для верности слова и постепенно убыстряя чтение.
Это он, Некрасов, написал «Мужичок с ноготок» про маленького крестьянского мальчика. Да, да, он!.. Как будто знакомы и эти слова, но где Никитка их слыхал! Что-то подобное однажды монотонно долбил, поминутно потягивая носом и запинаясь, неторопливый Пуд Болтоев из четвертого класса…
И вдруг огненный призыв этих мелких строчек осветил сознание Никитки, и от этого слегка закружилась голова, радостно забилось сердце.
Так бывает, когда идешь в зимнюю стужу, замерзший и голодный, по незнакомой лесной тропке — и вдруг неожиданно возникает перед тобой приветливый сноп искр из трубы теплого жилья, одиноко стоящего на опушке.
Так бывало в раннем детстве осенним темным вечером. Ты давно уже сидишь один в юрте и тихо плачешь, потом, утомленный, начинаешь засыпать, прислонившись к столу. И вот неожиданно открывается дверь, и ласковый голос матери зовет тебя.
Никитке и самому неведомо было, как дошла до него мысль поэта. Сердцем ли он угадал ее?.. Может, затронули эти мелко напечатанные строки его еще не пробужденное стремление, где-то уже таившееся в нем, но еще не осознанное разумом, не оформившееся в точные слова и пока лишь ждущее своего часа.
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ…
Может, Никитка даже и не все слова понял или, вернее, понял по-своему. Но так или иначе, горячее дыхание поэзии коснулось его детского сердца. Он забыл все — и то, что живут они здесь из милости, и то, что он еще маленький мальчик, сын бедного якута, и то, что рядом развалился на нарах хозяин. Он не чувствовал, как по его руке горячей струйкой стекал растопленный жир свечи. Он вглядывался в лицо Некрасова, видел перед собой большие, печальные глаза, до того живые, что вот-вот дрогнут ресницы и поэт приветливо посмотрит на него, Никиту.
Так, значит, Некрасов горячо зовет всех к добру и правде! Но, видно, сердца людские глухи и далеко не все следуют его призыву. Люди обижают и оскорбляют друг друга, воруют, обыгрывают друг друга в карты. «Замолчи, с ума сошла, что ли!» — орут они на свою мать, старенькую сказочницу, одетую в лохмотья. «Пошел вон, подлец!» — кричат они на детей. И все это огорчает поэта, заставляет его страдать. Ему причиняет боль и жестокость князей и несправедливость тойонов, он измучился, иссох весь, но не перестал петь, не перестал звать за собой лучших людей, нести в народ правду и справедливость.
Сколько лет он уже сидит в этой мрачной избе и учит сеять добро! Нет, глуха и слепа эта изба к его призывам. Здесь знают одно: не уйти от барыни с косой. А вот ушел же он! Некрасов давно умер, — Никитке это известно, — но и теперь не перестает он звать живых к добру и правде! Умрут и те, что живут сейчас, появятся новые живые, а Некрасов и к ним будет обращаться со своим призывом.
— Ну, как, Никитка, дознался, кто этот тойон? — неожиданно донесся с нар голос Боллорутты.
— Он не тойон! — резко обернулся Никитка. — Некрасов— певец… Он сложил песню: «Сейте разумное, доброе, вечное!»
— Не тойон, говоришь? — удивился старик и, помолчав, добавил: — Певец? Певцы всяко могут сказать. Друг мой, погаси свечу, а то она кончается…
Никитка затушил свечу и подсел к камельку. Старик вскоре захрапел и начал было во сне петь «Я мира сего бык могучий», но вдруг вскрикнул: «Ох!» — проснулся, закурил, и изба сразу наполнилась клубами едкого табачного дыма.
— Ложись-ка ты спать, — обратился Егордан к сыну со своих нар. — Устал небось? Ночью поеду за сеном, потом свезу тебя в школу… Да, — задумчиво произнес он после паузы, — конечно, есть люди, которые вокруг себя правду сеют. Например, Виктор-фельдшер, Иван-учитель или еще Афанас, Дмитрий Эрдэлир. И тот, кто написал про богача, что выругал своего спасителя за испорченную медвежью шкуру… Конечно, этот богач человек не «благодарный, вроде Федора Веселова… Ну, спи.
Хотя Никитка послушно лег, но сон не шел к нему. В сумраке потухающего камелька задумчиво и одиноко сидела Майыс, любуясь своими прекрасными косами. Но странно — чем темнее становилось в избе, тем светлее становилось на душе у Никитки. Да, и Некрасов, и Крылов, и Пушкин — все они сеяли правду… И долго еще шептал Никитка давно полюбившиеся ему строки:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Так сказал великий Пушкин сударским людям, врагам самого главного тойона — царя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы:
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы.
Так ответил ему от имени всех замученных сударских людей Одоевский.
А старик Крылов в осуждение жадным и неблагодарным богачам написал басню «Крестьянин и работник». Сеять правду и добро в народе зовет Некрасов. Оказывается, есть на земле никогда не умирающие, незабываемые, великие русские люди. Они против царей и тойонов, они на стороне бедных и обиженных.
Никитка заснул только на рассвете, после того как отец уехал за сеном, и поэтому встал поздно. Старика Василия не было. Женщины находились в хотоне. Никитка вместе с Алексеем пил чай.
Вдруг дверь широко распахнулась, и в избу влетел Дмитрий Эрдэлир. Мальчики разом вскочили с мест.
— Дырастуй! — крикнул Дмитрий, смешно подражая Павлу Семенову.
Вышедшая за чем-то из хотона Федосья обрадовалась Дмитрию не меньше мальчиков и прежде всего усадила его за стол.
Дмитрий пил чай и рассказывал, что его послал сюда Виктор Алексеевич за барином Никиткой, что Никитка крайне нужен сегодня в школе.
— Без отца он не поедет, — заявила Федосья. — Егор*» дан собирался сам доставить его туда, на воле повезет.
— А где он сейчас?
— В тайгу поехал за сеном.
— До каких же пор мы будем его ждать? Нет, брат Никитка, поехали. Да и конь добрый.
— А я тебе сказала — не пущу мальчика без отца! Возьмешь заодно и Егордана, пусть и бедняк посмотрит на вашу игру.
Дмитрий неожиданно рассвирепел, левая щека у него дернулась, и он грубо заорал:
— Эй, парень! Пойдем, говорю! А не то всех вас растопчу! И берлогу вашу разнесу!
Ляглярины рты разинули было от удивления, но разом рассмеялись, поняв, что Дмитрий передразнивает Луку Губастого, который прошлой весной приезжал за Никиткой и, несмотря на угрозы, уехал ни с чем, получив достойный отпор от бабушки Варвары.
— Ну, в таком случае буду себе валяться на ваших почетных нарах до приезда Егордана, — улыбаясь, сказал Дмитрий.
Но не успел он подойти к правым нарам, как из хо-тона вышла ничего не подозревавшая Майыс. Она вздрогнула и замерла на месте. Одновременно обернулся и Дмитрий. Некоторое время они стояли, глядя друг на друга и не произнося ни слова. Удивление Майыс было объяснимо. Но непонятной казалась растерянность всегда находчивого и ловкого Дмитрия, — ведь он-то знал, что едет в дом Майыс, знал, что увидит ее. Может быть, он удивился тому, насколько она изменилась. Вместо робкой и нежной девушки, его ясноглазой подруги, он увидел почти пожилую женщину с равнодушным, бледным лицом. Сверкнувшие на мгновение карие глаза Майыс тут же приняли холодное, безразличное выражение и скрылись за густыми светлыми ресницами. Осторожно поставив ведерко с молоком за печь, она тихо взяла щипцы и начала старательно подкладыв