ать угли в самовар.
— Что нового, рассказывай, — глухо промолвила Майыс.
— Н-нет, — с трудом выдавил Дмитрий, — рассказывай ты…
На этом и закончился разговор, и Майыс бесшумно ушла в хотон.
— Я поеду за Егорданом, — решительно заявил Дмитрий, тяжело вздохнув. — Потороплю там его да и помогу. Ружье у него с собой? — спросил он, с трудом отводя взгляд от проема в стене между жильем и хотоном.
— Н-нет, не брал. Вот его ружье.
Федосья указала на дробовик, висевший за печкой, и принесла сумочку с припасами. Дмитрий быстро схватил шапку и рукавицы, сорвал с гвоздя ружье, накинул на плечо сумочку и выбежал во двор.
— Дорожка его за сенной изгородью, за амбаром! — успела крикнуть ему вдогонку Федосья.
Немного погодя Никитка заглянул в хотон сообщить матери, что идет собирать капканы, расставленные на ласку. Майыс сидела на телячьей загородке, закрыв лицо руками, а Федосья стояла возле нее, опираясь на лопату, и тихо говорила:
— Негоже венчанной жене так горевать от встречи с посторонним. Успокойся, Майыс, родная! Может, и он, старик Василий, стал бы тебе мил, если бы… Для меня вот нет и не было милее моего Егордана. Разумом знаю и глазами вижу, что многие лучше его, а сердцем чувствую: дороже он мне всех на свете… Так, может, и старик Василий пришелся бы тебе по душе, если бы первым был…
Никитка тихо вернулся в избу и попросил Алексея, передать матери, что он пошел капканы смотреть. Покачивая засыпающего Семена, Алексей весело кивнул брату.
К вечеру Егордан с Дмитрием привезли два воза сена и двух огромных краснобровых глухарей.
— Еду я и вижу свежие следы глухариные. Вот когда досада взяла, что нет с собой ружья! — радостно рассказывал Егордан. — Доехал я до стога и только начал накладывать воз, слышу три далеких выстрела. По звуку — будто мое ружье, однако, думаю, быть того не может. Наложил я воз и уже стал подтягивать жердь, а тут откуда ни возьмись Дмитрий!.. Друг Эрдэлир, — обратился он к Дмитрию, — помогать, так уж до конца. Пойдем-ка попилим дровишек в честь пасхи, а?
— Давай!
На дворе зашуршала пила.
Откуда-то вернулся Василий Боллорутта и теперь мрачно грелся у шумно горевшего камелька, который Никитка растопил принесенными со двора только что наколотыми дровами.
— Кто приходил-уходил? — спросил старик необычно вкрадчивым голосом, обращаясь к жене.
— К нам приехал Эрдэлир! — с нескрываемой гордостью воскликнул Алексей, укачивая на руках маленького братишку.
— Вот то-то и оно: к вам он приехал или к нам? — пробормотал старик, зло поглядывая на жену.
— К нам, к нам! — Алексей подошел к старику с ребенком на руках. — Он увезет с собой Никитку.
— Уж не собирается ли он еще кого отсюда увезти?
— И я бы поехал, да меня мамка не пустит…
— Пошел отсюда! — прикрикнула Федосья на сына. — Уж больно ты разговорился!
Обиженный Алексей направился в левую половину избы.
— У меня, Федосья, нет особой чести говорить с твоим мальчонкой, — с каменным, неестественным спокойствием проговорил старик. — Хотел я поговорить со своей венчанной женой, да, видно, нет у нее сегодня желания удостоить меня словом… Тебя спрашиваю: кто сегодня приходил-уходил?! — крикнул он вдруг, обернувшись к Майыс.
Немного помолчав, Майыс тихо, но твердо ответила:
— Сам, наверное, видел, кто.
Старик молча оделся и вышел.
Немного погодя Никитка побежал в амбар, чтобы положить на место собранные капканы. В дверях он остановился. Старик Боллорутта был в амбаре. Взобравшись на скамью, он что-то искал на полке, беззвучно шевеля губами.
Посреди амбара за его спиной в полумраке висела на-коромысле большая пыжиковая доха с непомерно длинными, широко раскинутыми рукавами. Чуть покачиваясь на веревке, доха плавно поворачивалась из стороны в сторону. Из кармана ее торчало ухо рыси. Вот доха повернулась передом к старику, и мальчику показалось, что еще мгновение — и она подскочит к Василию, схватит его сзади за шею своими длинными руками. Обнимет преданного раба своего и, вся трясясь, неслышно засмеется над его скопидомством.
Никитка почувствовал, как у него зашевелились волосы на голове. Он бросился обратно и вбежал в избу как был, со своими капканами в руках. Остановился он только у родительских нар, на левой половине. Там Никитка тихо прикрыл полотенцем лицо спящего братишки, будто заслоняя его от чего-то страшного, и уселся на нары. Видимо, догадавшись, что Никитка чем-то сильно обеспокоен, Алексей подбежал к брату и пристроился рядом с ним. Мать куда-то вышла.
Вскоре появился Боллорутта. На его подергивающемся лице играла кривая усмешка. Он так дрожал, что не мог устоять на месте. Стараясь успокоиться, старик подошел к камельку, часто и шумно вдыхая воздух. Но ничего не получалось, он долго не мог прийти в себя, что-то, видимо, сдавило ему грудь, и он волновался все больше и больше. Прерывающимся от дрожи и негодования голосом, часто покашливая, он наконец заговорил:
— Там… в амбаре… В рукаве дохи была половина рысьей шкуры. Где она?
— В кармане! — воскликнул Никитка, в надежде предотвратить что-то страшное, но никто не обратил на него внимания.
Майыс, отворачиваясь, прошептала:
— Не знаю, я там не была…
— Пронюхала!.. Отдала своему любовнику!.. — выдохнул старик.
— На что ему твоя рысь…
— Ах, ты так?! Решила высосать мое богатство! — Голос старика становился тверже и раскатистее. — Никак не дождетесь моей смерти! Все равно ничего не достанется вам, земле все отдам. Все ей…
— На твое богатство я…
Старик не дал ей договорить.
— Как! — вскрикнул он и, подскочив к жене, ударил ее кулаком в спину.
Майыс оперлась одной рукой о земляной пол и вскочила на ноги. Тогда старик пнул ее ногой в живот, и она сильно ударилась спиной и затылком о край невысокой перегородки, разделявшей избу на две половины. Старик поднял обе руки, и его растопыренные пальцы, похожие на корявые корни старой березы, уже готовы были вцепиться в ее пышные волосы. Но Майыс ловко отскочила в сторону и, скрестив над головой руки, крикнула не свойственным ей грозным и властным голосом;
— Не тронь!
Василий спрятал руки за спину так быстро, будто схватился за что-то горячее. Майыс тяжело опустилась на табурет и спрятала лицо в ладони. А старик устало подошел к камельку, сел к нему спиной, стянул с себя рубаху, положил ее на колени и тоже опустил голову.
Потом Майыс стала глухо и часто откашливаться, и вдруг у нее изо рта темной струйкой потекла кровь. Старик взглянул на жену уголком глаза и принял прежнее положение. Воцарилась тишина.
Внезапно дверь распахнулась настежь, и в избу с веселым грохотом полетели поленья. Это Егордан и Дмитрий подвезли на салазках дрова и теперь забрасывали их в дом.
Ворвавшийся в помещение морозный туман и доносящиеся снаружи голоса вывели мальчиков из состояния оцепенения. Они бойко принялись складывать пахнущие морозом и смолой скользкие дрова за печку. Старик отодвинулся от подкатывающихся к его ногам поленьев и приблизился к жене. Тогда Майыс тихо поднялась и стала подбрасывать в камелек свежие поленья.
С Талбы вернулась Федосья с ведрами, наполненными хрустальной водой, и поставила на огонь свой старый чайник.
Наскоро напившись чаю, Дмитрий, Егордан и Никитка уехали в школу. Провожавший их до Талбы Алексей долго еще прыгал на берегу с поднятыми руками и что-то восторженно выкрикивал.
ПРАЗДНИК
Влияние русского фельдшера становилось все более заметным. Теперь уже не было юрты, где его имя не произносилось бы с уважением. Начнут ли блекнуть от засухи первые весенние травы, дожди ли помешают осенней уборке, заболеет ли кто внезапно, дойдет ли слух, что в город привезли новую партию сударских, люди обязательно поинтересуются: «А что говорит об этом русский? Как думает фельдшер?»
Многие по совету Боброва посадили по нескольку картофелин на пробу, отгородили жилое помещение от хотона, стали по праздникам мыться в маленькой бане, пристроенной фельдшером к аптеке.
Да и лечиться стали иначе. Вековечный порядок был таков: заболел человек — прежде всего испробуй свои, не требующие затрат средства: кровь из уха серой собаки, навоз от рыжего вола, отвар из щепочек, отколотых от креста на могиле тезки, цветок подснежника. Не помогли свои средства — зови шамана, чтобы смягчил он гнев бесов, наславших болезнь. Не помог шаман — значит не от бесов хворь, а от бога: нужен поп. Богатые, конечно, могли съездить полечиться в улус или в город, а бедняк — тот просто сообщал брату и жене (разве что тайком от детей), на каком пригорке он хотел бы спать вечным сном и кто должен построить для него вечную земляную юрту.
Вот внезапно заболел человек. Не иначе как проезжий дух какого-нибудь умершего тойона стегнул его кнутом по пояснице, толкнул в печень, пнул в живот, клюнул в глаз… И умирая, человек этот думает только о шамане, который мог бы умолить, задобрить черта: если черт важный, то угостить его запахом паленой гривы, а когда дело идет о всякой бесовской мелкоте, просто изгнать ее, крича, танцуя и ударяя в гремящий бубен.
Бывает, что в такой момент распахивается дверь и в юрте больного появляется русский фельдшер с деревянным сундучком в руке. Смешно коверкая якутские слова, похлопывая рукой по своему сундучку, он весело покрикивает:
— Где болезнь? Зачем скрывал? Давай сюда!
И кажется, будто фельдшер собирается запереть болезнь в свой деревянный сундучок и увезти ее на расправу. А опередивший его шаман Ворон бесшумно уходит, делая вид, что случайно заходил сюда.
Впрочем, отступать шаман стал перед фельдшером не сразу.
В первую же встречу они через переводчика Афанаса горячо поспорили:
— Нет никакого черта! — сказал фельдшер.
— Нет, есть! — твердо ответил шаман, злобно поблескивая безумными глазами.
— А может он съесть человека? Ну, такого, что в него не верит?
— Может! — утверждал шаман.
— А