В левой пазухе Эргиттэ, в доме старинной постройки, рубленном в лапу, с узенькими, маленькими оконцами, жила громкоголосая старуха Мавра, мать Павла Семенова.
Она была богаче всех старух в округе, за исключением Сыгаихи, и тоже слыла женщиной вздорной и дерзкой на язык. Двигалась Мавра быстро, суетливо, будто всегда куда-то спешила, и при этом поминутно озиралась, хмуря густые брови, высматривая что-то своими выпуклыми, круглыми глазами.
На северном краю равнины Кэдэлди владычествовала старуха Настя — высокая, сухощавая женщина с коротким горбатым носом, с толстыми, выпирающими впер. ед нижними веками. Когда она редкими, широкими шагами приближалась к лавке, резко и отрывисто произнося на ходу какие-то слова, женщины и дети боязливо расступались перед ней. Тощая, прямая, громкоголосая, она чем-то напоминала старого петуха.
Каждое ее слово было непреложным законом не только для супружеской пары старых и одиноких батраков, но и для самого старика мужа. Он почти круглые сутки лежал на нарах, беспрестанно балагуря и барабаня пальцами по берестяной табакерке. И потому-то, наверное, издавна так повелось, что и хозяйство, и скот, и даже самого хозяина люди иначе и не называли, как «Настин дом», «Настин старик», «Настина скотина»…
На востоке Кэдэлди жила старуха Кэтрис, мать учителя Ивана Васильевича Кириллова.
Говорят, что Кэтрис в молодости была первой красавицей. Даже сейчас, хотя годы ее перевалили уже за шестой десяток, стоит ей только взглянуть на человека своими мягкими, бархатными глазами, как и злой улыбнется и разгневанный успокоится. Кэтрис никогда сразу не выскажет своего мнения:
— Кто же это может знать, дружок!
Но если после этого заговорит она своим прекрасным, нежным голосом да, как всегда, спокойно и кротко, то и самые отъявленные спорщики сразу утихнут, потому что скажет Кэтрис только то, что нужно, и всегда правду.
Бывает, что на опушке темного лиственничного леса стоит одинокая березка, — видна она издалека, а никто не знает, почему она тут стоит, как сюда попала, когда здесь появилась. Так вот и Кэтрис, — выросла когда-то в бедной, многострадальной якутской семье красавица дочь… И только благодаря исключительной красоте ей «улыбнулось счастье»: она вышла замуж за богатого старого вдовца Кириллова.
Знатные соседки не простили Кэтрис ее простого происхождения. К тому же, овдовев, она обеднела, так как потратила почти все свое состояние на ученье сына. А сын, став учителем, навлек на себя вражду всей наслежной знати и попа, потому что подружился с русским фельдшером, которого сударские будто сговорились нарочно послать именно в Талбинский наслег Нагылского улуса, мутить здесь людей. Но беднота любила и уважала старуху Кэтрис, как любила и ее сына-учителя.
…Между двумя великими равнинами, на незаметных лесных полянах, были разбросаны юрты бедняков. Жили они дружно. В летние вечера все, от мала до велика, собирались где-нибудь в одном месте, шумели, развлекались, нарушая веселыми возгласами вековечный покой великих равнин. А если худосочная молодежь из богатых семей тайком от домашних тоже прибегала на веселье, го вскоре обязательно появлялись либо сами родители, либо их батраки и с укорами уводили маменьких сынков подальше от греха.
Лучший стрелок и природный артист, Дмитрий Эрдэлир был здесь всеобщим любимцем. Вокруг него всегда шумела молодежь; куда бы он ни зашел, всюду встречали его радостно и приветливо; с ним люди, казалось, забывали о беспросветной нужде и гнетущей бедности.
Часто бывали здесь и братья Котловы — оба по-своему прекрасные люди.
Старший Котлов — Андрей Бутукай — знаменитый плотник и столяр. Ему всегда сопутствует запах свежих сосновых досок, от него вечно разлетаются во все стороны щепки, и кажется, будто ходит он постоянно по стружкам да опилкам. Бывало, прищурит он один глаз, определяя, ровна ли кромка, и заведет веселые разговоры на самые разнообразные темы.
— Правильное это название: дро-бовик! — скажет вдруг Бутукай, не отрываясь от работы. — Он и стреляет-то со звуком «дро-дор». А вот централку следовало бы назвать просто хлопушкой за то, что шума от нее много, а толку мало.
Так начинается беседа о ружьях, об охоте.
— Вот мы считаем, — говорит Андрей Бутукай, — утку глупой птицей за то, что она садится на утиное чучело. А ведь это несправедливо. Попробуйте-ка надеть на пни человеческую одежду — все побежим поглядеть, никто не удержится…
Но больше всего Андрей любил рассказывать легенду об умном якуте, неизвестно откуда взятую им:
— В старину царь спросил у одного якута: «Чем вы там живы?» — «Землей!» — ответил якут. «Что же вы, землю, что ли, едите?» — спросил царь. «Царь-государь, и ты ведь землей живешь», — сказал якут. Царь сперва рассердился, хотел якута в тюрьму бросить. Тогда якут и объяснил царю: «Царь мой, сам посуди: молоко и мясо человек получает от скота; скот ест траву, трава растет на земле; хлеб, которым питаются все люди, тоже растет на земле; одежду делают из травы, дерева и шерсти скота. Все это на земле и от земли». Говорят, царь весьма подивился уму того человека и сказал: «Якуты — очень умный народ, оказывается». Видите, как, а?
Он стоит, как всегда переминаясь с ноги на ногу, и, рассказывая, поглядывает на слушателей. Потом останавливается и, по давней привычке, задумчиво вытягивает губы. Если слушатели хвалят ум и смекалку того якута, Андрей так радуется, будто похвалили его самого.
— Летом, говорите, у нас слишком жарко?.. А это чтобы чаще купались! Зимою слишком холодно? Это чтобы воздух был чище, чтобы погибли всякие вредные насекомые.
Но еще лучше и милее младший брат — Иван Малый. Вот уж воистину мал золотник, да дорог! Иван Малый хоть ростом и не вышел, а работает за троих. Как начнет размахивать своей полуторааршинной литовкой, так целыми полосами сметает слежавшуюся траву, будто медвежьи шкуры в сторону отбрасывает. Опустит несколько раз тяжелый колун — глядишь, уже валится могучая лиственница, только ветвями удивленно разводит. А уж если гонится Иван за убежавшей скотиной, так он с легкостью перескакивает через изгороди и пни, — да ведь нарочно, просто так, чтобы людей посмешить. А то еще заложит ногу себе за шею и сидит как ни в чем не бывало, в недоумении поглядывая на людей: чего, мол, смеетесь? Или перебросит через плечо нож и достает его с земли зубами, запрокинув голову и перегибаясь через спину.
А погонится кто-нибудь в шутку за Иваном, он сначала от преследователя быстро убегает на пятках, а потом, глядишь, перекувырнется вдруг, да и улепетывает дальше на руках.
Из сил выбивается молодежь, подражая ему, а старики не нахвалятся Иваном. Он и Дмитрий Эрдэлир, смешно передразнивающий знатных людей, всегда в центре внимания, всегда развлекают бедноту на вечерних сборищах.
В семье Эрдэлиров произошли перемены. Прошлой осенью тихая Лукерья, жена Федота, неожиданно слегла от немыслимых болей в животе и через два дня умерла в страшных мучениях. У нее и раньше бывали такие тяжелые приступы, но они сравнительно быстро проходили. Лукерья, стыдясь чего-то, тщательно скрывала от всех свою болезнь. Но на этот раз она слегла, чтобы больше не встать. Приглашенный в последний час фельдшер ничем уже не смог помочь.
— Воспаление брюшины, — только и сказал он.
А шаман Ворон приписывал смерть Лукерьи нечистой силе, якобы отомстившей Эрдэлирам за дружбу Дмитрия с русским фельдшером.
Всю зиму мучились Эрдэлиры без хозяйки и работницы. Вдовцу труднее найти себе жену, и пришлось жениться Дмитрию.
Жил за Талбой-рекой зажиточный старик Филипп. Две его младшие дочери ухитрились настолько рано выйти замуж, что даже года им пришлось прибавлять, а то не хватало до венчального возраста. А вот старшая дочь Агафья, прекрасная работница и большая умница, засиделась в отцовском дому: уж очень она выдалась неприглядной. Была она чернявой и часто надувала свои толстые губы, отчаянно силясь не улыбаться, чтобы не обнаружить перед другими два огромных кривых зуба.
К весне, когда снег на горах начал таять и мимо просторной избы Филиппа потекли в Талбу шумные ручьи, веселый Эрдэлир пришел свататься к дурнушке Агафье. Филипп был рад и такому жениху, однако в душе все-таки не мог примириться с бедностью зятя. А с другой стороны, жених хоть и беден, но ведь и дочь некрасива — как раз пара.
Дмитрий не мог уплатить тестю калым, а потому и сам ни на что не рассчитывал. Но все-таки Филипп выделил уходящей из дому дочери старую корову с телком.
И вот однажды весенним утром Дмитрий Эрдэлир пригнал домой женино приданое. Обитатели юрты и соседи высыпали гурьбой встречать счастливого жениха.
— Эй, эй! Не толпитесь! В сторонку возьмите! Эй, смотрите в оба, а не то вся скотина разбежится! — громко выкрикивал Дмитрий.
Он на все лады менял голос, подражая погонщикам огромного стада.
А худая, старая черная корова, с белой отметиной на лбу и с одним обломанным рогом, все норовила убежать и плутовато семенила впереди, то и дело внезапно пускаясь вскачь. С грозным окриком подбегал к ней новый хозяин, ударял ее по костлявому крестцу тяжелой рукавицей и, отскочив в сторону, замысловато прыгал по снегу на одной ноге. Пестрый телок, очутившись на свободе, был, видно, тоже рад случаю попрыгать и не уступал в резвости новому хозяину.
С шумом загнал Дмитрий корову и телка в хотон, выскочил в жилую половину юрты, сорвал с головы заячью ушанку, смахнул со лба капли пота, подкрутил несуществующий ус и торжественно провозгласил:
— Бог щедр, да и добрый молодец удачлив! Что, аль не сразу заполнил я весь хотон рогатой скотиной?
Старая Дарья ликовала. Она пожелала сыну отныне не искать потерянного и не терять найденного.
В полночь, когда расходились гости, она сказала, что у нее нынче почему-то удивительно сладко кружится голова. А утром, удивленный тем, что мать слишком тихо спит, Дмитрий подошел к ней, потрогал ее худенькие, скрещенные на груди руки и отшатнулся. Старая Дарья уснула навеки…