Гавриш весело кивал головой, усердно работал челюстями, украдкой подмигивал Никитке и то и дело отщелкивал 'в него рыбьими головками. На протяжении всей трапезы он гримасничал, занятно двигал плечами и сам давился от смеха. Никитка отвечал ему тем же, тоже, конечно, украдкой от взрослых. Ведь большие не любят, когда дети играют дичью или рыбой: это может обидеть добрых духов и испортить охоту.
— Сегодня промазал по селезню, а ведь почти из-под ног вылетел, — с грустью сообщил Егордан. — До сих пор в толк не возьму: как это вышло?.. Всего два заряда осталось.
— Оно и понятно, — тихо сказал дед, — вчера парни чересчур громко хвалили тебя за меткость, вот и сглазили.
А мальчики увлеклись своей тайной игрой и не прислушивались к разговору взрослых.
— Сиди и не зыркай! — грубо прикрикнул вдруг Егордан на сына.
Егордан был человек тихого нрава, но изредка все же поругивал сыновей и сам потом вместе с ними печалился. В таких случаях он гладил загрустивших шалунов по головке своей мозолистой и шершавой, как доска, ладонью и ласково при этом приговаривал:
— Я ведь не вас ругаю, а только шалости ваши. Что же, если вы иной раз лишнее себе позволяете…
Но непонятно было, почему он сейчас, в столь радостный день, так неожиданно вспылил. Никитка очень обиделся, даже кусок не шел ему в горло. Почесывая затылок, мальчик сидел с опущенной головой, искоса поглядывая на отца. Вот отец поднес рыбку ко рту, но вдруг уронил ее на землю, и из глаз его выкатились две крупные слезы. Блестя на солнце, они медленно поползли по щекам.
Этого Никитка уже не мог выдержать. Он вскочил на ноги, юркнул в шалаш и забился в уголок. Его душили подступающие к горлу слезы. Было непонятно: то ли он обиделся на отца, то ли жалел его.
Немного погодя Егордан подошел к шалашу и тихо позвал сына:
— Никита!..
Мальчик повел плечами, отвернулся и всхлипнул.
Отец подошел к нему, прижал его к своей широкой груди и дрожащим голосом зашептал:
— Никита! Ну, будет! Ну, довольно, миленький дружок мой!.. — Наконец ему удалось немного успокоить сына, и он ласково сказал — Зачем же ты, милый, заришься на чужое масло? Нехорошо ведь быть завистливым…
А когда мальчик с негодованием отверг его подозрения, он смущенно добавил:
— Мне-то ведь показалось, что ты на чужое масло заришься. Тут я и подумал: «Неужто мой сын так всю жизнь и будет с завистью глядеть на чужое добро?!» Вот я и накричал на тебя с горя, ну и сам… и сам вдруг ослаб… Чернушка сдохла, Рыженького отняли… Дедушка с бабкой, мать и я всю жизнь мучились в батраках. Думали, может, вы хоть станете людьми. Где уж там! И вы такими же нищими растете. И Чернушка пропала, и Рыженький…
— Да пусть хоть все пропадет! — перебил его Никитка. — Пусть! Вот мы с Алексеем скоро вырастем…
— О, это уже слова настоящего мужчины! — радостно воскликнул Егордан. — А я, глупый человек, чуть не поддался горю…
Вышли они из шалаша не только примиренные, но и обнадеженные мечтой о будущем.
За три дня жизни в тайге они вдоволь поели свежей рыбы да еще заготовили значительный запас жареных и засушенных на барчу гальянов. Осматривать и переставлять верши Егордан ходил сам. Старик и мальчики оставались кухарить. А в свободное время Никитка читал хрестоматию для внеклассного чтения, которую он всюду таскал с собой, и рассказывал прочитанное Гавришу. Дед тоже не дремал. Он обнаружил поблизости тетеревиный ток, за два дня огородил там большой участок и расставил петли. А на третий день он уже принес двух красивых и воинственных косачей.
На четвертый день, рано утром, едва только сели за чай, неожиданно появился Дмитрий Эрдэлир.
Оказывается, за время их отсутствия власти объявили мобилизацию якутских мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати шести лет. Вот князь и послал его ночью в тайгу за Егорданом, хотя тому уже давно перевалило за сорок.
— А что, если мы не явимся и будем скрываться в тайге? — предложил Дмитрий, рассказав о новости.
— Да что ты! — изумился Егордан. — Куда же я скроюсь с маленькими детьми да со стариками!.. Как же нам быть? Хоть бы учитель с фельдшером были здесь, а то и посоветоваться не с кем. Мне ведь уже за сорок, зачем же меня-то вызывает князь!
— Это они нарочно в такое время подгадали, когда нет ни учителя, ни фельдшера, — с досадой проворчал дед Лягляр.
— Ну, раз зовут, надо идти. Видно, ничего не поделаешь, придется вечерком собираться. Может, ты с мальчиками тут побудешь? — обратился Егордан к отцу.
— А как же это я без тебя?.. — и дед Лягляр поперхнулся слезами. — Я без тебя не могу…
— А мне кажется, рано-вато еще нам плакать. — Эрдэлир растерянно поглядел по сторонам. — Да, мать у меня умница была, — с грустью добавил он, — вовремя, оказывается, умерла. Тоже бы говорила сейчас: «Я без тебя не могу!..»
Сняли верши и петли и к вечеру тронулись в обратный путь, нагруженные запасами мелкой рыбешки.
ТРЕВОГА
Вот когда, оказывается, пришла настоящая беда!
Люди переходили из юрты в юрту, плакали, прощались. Попавшие в список просили грамотеев вырезать на дереве или на стене жилищ свои имена: пусть это будет памятью о них остающимся. Ходили слухи о самоубийствах, об умышленно нанесенных себе увечьях, о внезапном исчезновении людей. Рассказывали, что где-то в верховьях Талбы два друга повесились на одном дереве.
Крупные баи каким-то образом выпали из списков и тем самым освободились от солдатчины. Все они оказались либо наслежными князьками, либо улусными головами, либо писарями и уж во всяком случае не подходили под мобилизационный возраст. Выяснилось также, что все они издавна страдали всевозможными болезнями.
Никуша Сыгаев и Лука Веселов, как только узнали о мобилизации, сразу отправились в улусную управу и вернулись оттуда со справками о «негодности по состоянию здоровья». У Луки Губастого вдруг обнаружилась грыжа, и ходил он теперь согнувшись. Никуша Сыгаев тоже с трудом передвигал ноги, да и то лишь опираясь на палку; у него открылась какая-то давняя болезнь — оказывается, в детстве его лягнул жеребенок. Павлу Семенову и Роману Егорову поп выдал выписку из метрической книги, откуда явствовало, что они на неделю старше призывного возраста.
Егордан и Андрей Бутукай тоже обратились к попу за выпиской, но тот лишь накричал на них:
— Откуда у меня могут быть ваши метрические записи, глупые вы головы?! Ведь церковь-то здесь построили всего пятнадцать лет назад!.. Вас, должно, крестил наездом поп из нагылской церкви, а метрики отослал в город. Пишите туда своим друзьям-антихристам — фельдшеру и учителю, авось помогут вам уклониться от защиты царя и отечества…
Тем дело и кончилось.
В список попали бедняки да батраки. Бились они, настигнутые страшной бедой, словно рыба в неводе.
За двое суток до отъезда мобилизованных народ собрался в центре наслега, где вечером стихийно возник прощальный горестный пир.
Широкая долина огласилась стонами и рыданиями.
На опушке развели огромные костры из сухих бревен, заготовленных кем-то для постройки нового дома. К чему теперь жалеть добро!
До самых небес взвились огненные языки. Вскоре занялись молодые лиственницы и сосны, от чрезмерного жара хвоя с них осыпалась пеплом. Люди закричали, того и гляди вспыхнут юрты. Где-то визжали собаки, мычала скотина.
Поднялась суматоха…
Толпа бросилась к соседнему озерку. Таскали воду берестяными ведрами, чайниками, даже картузами. Но пламя взметало воду к небу и разгоралось все сильнее. Тогда мужчины вооружились кольями и стали откатывать горящие бревна в озерко. Бревна шипели и дымились, разгребая черную воду огнем, точно веслами, и наконец потухали.
Народ немного утих, но не успокоился.
У кого-то за бесценок была куплена яловая жирная корова. Ее тут же ударили топором по лбу, быстро освежевали, разделали и укрепили над костром котлы с мясом. Вое совершалось как-то поспешно, лихорадочно, в полном смятении.
В толпе слышались возмущенные голоса:
— Сын такого-то бая освободился… Зять такого-то тойона спасся…
Потом ропот стал еще более явственным:
— Почему забирают только бедных людей?
— Убежать бы надо! Чтобы в день отправки никого не нашли! — раздался в толпе сильный молодой голос.
— Это кто? Кто это там разоряется?
Князь Сыгаев, поп и несколько знатных стариков всматривались в толпу, прикрыв глаза ладонями.
— Ох, доиграются! У царя руки длинные, у закона глаза зоркие! Да кто же это там шумит?
— Это я! Я говорю! — и из толпы выскочил высокий, стройный Афанас Матвеев. — Пусть ваш длиннорукий царь сам за себя воюет, а мы не желаем за него да за буржуев кровь проливать!
— Составить протокол на него! Где Никуша? — засуетился князь. — Занести в протокол слова этого бунтовщика! Слышите, вы все будете свидетелями…
— Слышим! — кричали отовсюду. — Нам война царская не нужна! Не пойдем! Ты сам иди помогать своему царю.
Князь со своими приближенными молча отошел в сторону.
Самые сокровенные думы были высказаны здесь, самые затаенные чувства вырвались в ту ночь наружу. Тихие девушки, в обычное время кроткие и смиренные — кажется, пройдут такие по земле и травинки не пригнут, — открыто выражали свой гнев и, не стесняясь, оплакивали милых. Поблескивая серебряными украшениями, плавно, как лебедушки, приближались они к растерявшимся молодым людям и с рыданиями бросались им на шею.
Взволнованный Дмитрий Эрдэлир властно отстранил рукой старого Боллорутту, а сам остановился перед Майыс, не в силах вымолвить ни слова, беззвучно хватая ртом воздух.
Кажется, только одна Майыс пребывала в ледяном спокойствии. Она безучастно глядела своими немигающими карими глазами куда-то вдаль, поверх Эрдэлира, поверх толпы. Но вот что-то промелькнуло на ее лице, и она заговорила:
— Знай, Дмитрий: у меня всегда на душе светлело и дышалось свободнее, когда я вспоминала, что ты живешь близко и, может быть, тоже думаешь обо мне. А сейчас ты для меня… сейчас… Ну, давай простимся.