Возле них появляется гибкая, как тальник, молоденькая девушка с нежными карими глазами. Парень смущенно топчется на месте.
— Значит, вы приехали? — радостно спрашивает девушка у парня.
— Приехали, Майыс… И мы приехали… Теперь будем видеться каждый день.
— Ну… Здравствуй, Дмитрий, — тихо говорит девуш-каг становясь вдруг серьезной.
— Здравствуй, Майыс, — весело отвечает парень и, отбросив сено, неожиданно обнимает ее.
— Ой! — Девушка испуганно отталкивает его и вбегает в юрту Лягляров.
— Говорил я тебе — заходи в дом! — гневно восклицает Дмитрий, обращаясь к Никитке, и берет вола за повод.
Обиженный Никитка медленно плетется к двери.
Так однажды осенним днем Дулгалах внезапно оживился. Сразу появилось множество новых людей и животных.
Эрдэлиров четверо: старуха Дарья, ее старший сын Федот, худой, длинный, угрюмый человек, его тихая жена Лукерья и Дмитрий — младший сын, приземистый черноволосый парень со смуглым лицом и смеющимися, озорными глазами.
У Дмитрия добрый нрав, он всегда весел и вдобавок наделен от природы дарованием комика. Смеется сам редко, зато всюду вносит смех и оживление. Спокойно и непринужденно сыплет он скороговоркой шутливые слова, от которых светлеют унылые, молодеют старые, ободряются усталые.
Заходит, бывало, Дмитрий со двора в юрту, голосом, движениями и жестами подражая кому-нибудь из соседей, и люди, зная его повадки, хором отгадывают, кого представляет их любимец.
В награду за веселый нрав и бесстрашие дали ему односельчане прозвище его деда, когда-то прославленного на весь улус охотника, косаря и лесоруба, — «Эрдэлир», что значит «ранний». Так и остался он, в отличие от всех других Дмитриев, Дмитрием Эрдэлиром, а вся семья его — Эрдэлирами. Настоящая же их фамилия была Харлампьевы.
Тихая красавица Лукерья, жена Федота, первая в наслеге и жница и мастерица, всегда молчалива. От нее, кажется, сама по себе отскакивает всякая грязь и сплетня. Только на очень уж несправедливый упрек мужа она слегка прикусит пухлую нижнюю губу и тихо процедит сквозь мелкие жемчужные зубки:
— Как бы не так!
Лукерья — любимица маленького Алексея, которому она и сама отвечает взаимной привязанностью. Алексей зовет ее неизвестно откуда дошедшим до него нежным русским словом «мама», а родную мать называет столь же милым якутским «ийэ».
Что касается Никитки, то он в неразлучной дружбе со старухой Дарьей, потому что она знает много сказок, прибауток, пословиц и поговорок. Бабушка Дарья владеет несметными сокровищами народной мудрости и щедро одаривает ими людей. Да и то сказать, такое богатство не только не убывает, а становится тем краше и драгоценнее, чем больше народу им пользуется,
В МАЛЕНЬКОЙ ЮРТЕ
Алексей часто болел. Не в силах плакать и даже шевелиться, он покорно лежал, глядя немигающими глазами в потолок, в темноту.
В юрте было тихо, взрослые передвигались бесшумно, как тени. Лишь изредка слышался приглушенный шепот:
— Уйдет он в эту ночь…
Потом боль возникала снова, и Алексей стонал, старчески морща лобик. Его поили теплой водой, чуть забеленной молоком. Никитке, как старшему, молоко давали реже. Семья голодала. По утрам хлебали отвар из сухих листьев дикого хрена, в полдень довольствовались супом из сушеной сосновой заболони, нарубленной в виде лапши, а вечером подавали только кипяток в помятом медном чайнике с дыркой вместо отвалившейся шишечки на крышке.
Бабушка Никитки Варвара, по прозвищу «Косолапая», жила отдельно. Это была полуслепая старуха, обладавшая острым языком и неимоверной силой. Из-за своего неуживчивого характера она почти каждый год меняла хозяев. В этом году она батрачила у Веселовых и вместе с ними приехала в Дулгалах.
Появляясь в юрте, Варвара вытаскивала из-за пазухи кружочек мороженого молока, взятый у хозяев, чаще всего без спроса. Потом 0‘на поочередно целовала внуков, обдавая их лица табачным запахом, и исчезала так же внезапно, как появлялась.
После ее ухода Федосья откалывала от молока кусок маленькому Алексею, Никитка в такие дни пил забеленный чай и радовался.
Алексей незаметно поправился и к полутора годам начал ходить на своих слабеньких ножках.
Земля Лягляров. Дулгалах (что значит «кочкарник») — дальняя безлюдная окраина наслега. На другом берегу спокойной и величавой Талбы-реки высятся цепи высоких гор. За горами начинается чужой наслег. Перевоз через реку, называемый дорогой Егоровых, — по имени братьев-богатеев — находится много выше Дулгалаха. В ясное осеннее утро оттуда доносятся протяжные крики, с противоположного берега кто-то требует лодку.
Проехать на тот берег из Дулгалаха можно только зимой, когда реку сковывает лед. Но и в эту пору всякая весть доходит до Дулгалаха с большим опозданием, к тому же неузнаваемо изменяясь в пути.
Где-то далеко-далеко войска каких-то четырех царей напали на царство хитрого Турка. Началась Балкан-вой-на. И хотя царство Турка нехорошее царство, наш российский царь по великой доброте своего сердца, всеми силами старается помирить воюющих иностранных царей.
Так говорят поп Василий в церкви да князь Иван Сыгаев в наслеге.
Несколько лет жил в Кымнайы, в самом центре наслега, дряхлый старичок фельдшер. Но прошлой весной он заболел какой-то болезнью, над которой сам оказался не властен, уехал в город и не вернулся. Ходил слух, будто он умер там, когда городские врачи разрезали ему живот, чтобы получше разглядеть болезнь. И вот в начале зимы вдруг прибыл из города молодой русский фельдшер и поселился в пустовавшей целое лето «аптеке»— так местные жители называли пункт медицинской помощи. Про него рассказывали, что, приехав, не пошел он, как это водится, ни к наслежному старосте — почтенному князю Ивану Дормидонтовичу Сыгаеву, ни к священнику— отцу Василию Попову, ни к почтовому начальнику Тишко, а в сопровождении сторожа аптеки, молодого парня Афанаса Матвеева, явился первым делом к учителю Ивану Кириллову. А этот самый Афанас и держится с учителем и фельдшером словно равный и беспрестанно тараторит по-русски, благо с малых лет вместе с отцом, сторожившим церковь, аптеку и почту, болтался среди русских.
Рассказывали еще, будто в воскресный день все трое не пошли в церковь, а устроили у учителя песни да пляски, на что отец Василий сильно разгневался, ибо и песни-то они пели против царя и бога.
Через несколько дней новый фельдшер неожиданно явился к Ляглярам.
Было это так.
Дверь вдруг широко распахнулась, и в юрту быстро вошел молодой русский человек с веселыми голубыми глазами, а следом за ним так же стремительно появился Афанас Матвеев. Потом степенно вошел старший из трех братьев Егоровых — Михаил, за ним несколько других якутов. Афанас выступил вперед и, указывая на русского, торжественно объявил хозяевам:
— Виктор Алексеевич Бобров, наш новый фельдшер!
Русский поздоровался с каждым за руку и уселся на правые, почетные нары. Обменявшись с хозяевами словами приветствия, Афанас обратился к Федосье:
— Говорят, у тебя есть бутылка спирта? Ты бы уступила ее фельдшеру.
— Ой! Да я ведь не знаю его.
— Это ничего, он тебе заплатит.
— Как же быть, Михаил? — спросила Федосья Егорова.
— Отдай. Он, видать, честный, заплатит.
— Аптеке нужен спирт для лечения, понимаешь? — проговорил Афанас. — В городе ему не дали, потому что спирт был отпущен старому фельдшеру. Тот выпил его вместе с Тишко, а сам умер.
— Никак у вас самих болят глотки? Говорят, спирт помогает, — улыбнулся Федот.
— Может, еще придется тебя лечить, — возразил Афанас. — Не веришь, что аптеке нужно?.. Ну и не верь.
— Я, право, не знаю, — колебалась Федосья.
— Отдай, Федосья: ведь просят и Афанас и Михаил, — сказала Дарья из своего угла. — А то фельдшер подумает: якуты мне не доверяют, значит и сами они обманщики.
Федосья молча вышла во двор, где под открытым небом стоял небольшой деревянный ящичек со всем ее добром.
Кто бы ни заходил к Ляглярам, непременно высказывал удивление: как, мол, в этакой юрте люди живут? Никитка каждый раз обижался, когда нелестно отзывались о его родном гнезде. Конечно, плохо, что стены из необстроганных горбылей то и дело цепляют и без того рваную одежонку. Но во всем остальном юрта казалась мальчику прекрасной.
— Вот страсть-то какая! Как же они живут тут?! — воскликнул кто-то.
Афанас Матвеев недовольно посмотрел и возразил:
— А куда же им деваться? Где лучше будет?
Наступило минутное молчание. Потом Михаил быстро проговорил, точно зерна отсыпал, привычные слова:
— Кто проживет здесь день, тому простятся грехи за год.
Во время беседы один лишь русский молчал и угрюмо оглядывал своими голубыми глазами нищенскую юрту.
«Выгонит он нас отсюда на мороз, а сам останется жить», — решил Никитка и, прикрыв ладонью голый пупок, незаметно стал отходить в левую половину юрты: как только заорет русский, юркнет Никитка в темный загон, где привязаны две коровы — своя и Эрделиров.
Федосья принесла бутылку и отдала Афанасу.
— Ну, пошли отсюда поскорей! — заспешили гости и, толкая друг друга, двинулись к выходу.
Ворвался со двора морозный туман, глухо хлопнула дверь за гостями, а страшный русский остался в юрте. Постояв неподвижно несколько мгновений, он стал медленно поднимать руку, но, коснувшись пальцами потолка, быстро отдернул ее, будто обжегся. Показав на покрытого чесоткой Никитку, фельдшер грустно проговорил, странно произнося якутские слова:
— Мыть надо! Я мыло дам.
— Нам мыло не надо, — покачала Федосья головой, — нам хлеба надо, чаю надо, мы — бедняки.
Русский сморщился, будто собирался чихнуть, и, причмокнув губами, вышел за дверь. Пока не затих вдали скрип полозьев, все молчали. Потом Федот встал, поправил горящие поленья и, обращаясь куда-то в запечную темноту, сказал:
— Заплатит ли этот русский? — Он постоял, все так же глядя в темноту, и вдруг оживился — А глаза-то у него синие-синие… У, черт!..