— Как же! Конечно, гусей! Ты и лебедей настреляешь!
— А что же! Может, и лебедей! Жаль, что прошлогодние два лебедя…
— Ну и хорошо! — прерывает жена. — Говорят, иногда это духи неба облетывают весеннюю зиму…
— Да говорят, — бормочет Григорий, вдруг смутившись. — Может, и так. Тогда, конечно, хорошо, что улетели они… — и спешит переменить разговор.
Однажды за чаем, оспаривая уверенность жены в том, что «все дает бог», Григорий сказал:
— Вдруг я подарю вот Никите жеребеночка-кобылочку? Может, я и на самом деле отдам ему жеребеночка. Тогда, глядишь, через десять лет он богачом станет, десятка три лошадей к тому времени выходит. Очень легко стать богатым! И бог тут ни при чем!
С тех пор Никита и во сне видит этого жеребенка и наяву не забывает, только и думает о нем: Жеребенок подрастет, станет лошадью и принесет ему еще кобылку. Никита подарит ее Алексею. И вот уже все жеребята подрастают, становятся кобылицами и все приносят жеребят. Вскоре лошади Лягляриных целым табуном будут стоять у дымокуров, чтобы мошкара не липла, мотая головами и жмуря глаза от дыма. У Никиты и Алексея будут лучшие лошади, лучшие дома, они окончат городскую школу и станут учителями — защитниками бедняков.
Федосья чистит хотон. К вечеру она сгребает большую кучу навоза, потом лопатой выбрасывает его в узкое маленькое окошко. Сама хозяйка, стоя на улице, складывает балбахи[24]. Хозяйка и батрачка постоянно ругаются. Забыв про работу, одна заглядывает в окошко, другая высовывается из него. Ругаются они весь вечер.
Изредка Григорий замечает:
— Егордан, видно, эти бабы никогда не перестанут. Что делать?
Егордан боится хозяина, потому не знает, что и ответить.
— Кто их знает… — нерешительно бормочет он и начинает шепотом уговаривать Федосью.
Но Федосья не унимается, — стоит только зато-ворить хозяйке, и она не желает оставаться в долгу.
— Наступить на мышонка, так и он запищит, — громко говорит Федосья мужу. — А ведь я человек, кажется. Хоть я и батрачка, а она богачка, а обиду терпеть тоже неохота…
— Опять мое богатство мозолит ей глаза! — восклицает Харитина. — Мне богатство бог дал…
— А мне почему не дает? — недоумевает Федосья. — Всю жизнь гну спину, а все батрачка. Почему же бог меня забывает?
— У него и спроси.
— Нет уж, ты у него спроси. Ты ведь с ним больше знакома.
Ответы Федосьи точны, остроумны, насмешливы, но ее удел — только обороняться, а не наступать. У Харитины огромное преимущество: она свободно орудует множеством унизительных словечек по адресу бедноты. И споры неизменно кончаются поражением Федосьи, ее обиженными всхлипываниями.
Никита сидит с книгой в руках у остывающего камелька. Мальчик взволнован. Едва сдерживая слезы, он строит планы избавления матери от Харитининых обид. Вот он становится взрослым, и они вдвоем с матерью переселяются далеко-далеко в тайгу Эндэгэ и там счастливо живут. Он охотится и рыбачит, а мать варит ему и шьет. Потом она становится совсем старенькой и, обняв его, тихо умирает. Уже мертвая, жалея своего осиротевшего сына, она льет слезы. Никита покрывает свою мертвую мать корой, а поверх коры набрасывает зеленые ветки, чтобы не тронули ее тела звери и птицы (в его представлении почему-то всегда лето)… С грозными глазами он мчится к Харитине, срывает дверь, влетает в юрту и свирепо и яростно кричит ей: «Моя мать умерла! Ты ругала ее, ты заставляла ее плакать? Вот теперь посмотрим, кто из нас заплачет! А ну, вставай, поговорим!»
Никита вскакивает, с шумом повалив табуретку. Все оглядываются на него, а он, отступив в темноту и не зная, как выразить свой гнев, вдруг начинает громко петь:
Богачи-кулаки жадной сворой
Расхищают тяжелый твой труд,
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
— Вот это да! — удивляется Григорий. — Вы все ругаетесь, а Никита молитву поет.
— Как же, молитву! — равнодушно замечает сын хозяина, флегматичный Андрей, окончивший прошлой весной талбинскую школу.
— Песню сударских, должно, поет, — догадывается разгоряченная ссорой хозяйка. — «Головы богачам-дуракам отрублю» — вот что он поет!
— Ну ладно, — останавливает хозяин жену. — Если по-якутски такое скажет, штаны ему спустим да высечем, а по-русски пусть себе болтает: все равно никто ничего не поймет. Это как кукиш в рукавице показывать. Мы-то не видим, нам и наплевать.
Григорий Егоров как-то поссорился со своим старшим братом Михаилом. Некоторое время они не ходили друг к другу, а встречаясь на дороге — не разговаривали.
Однажды вечером вся семья Григория собралась за чаем Ляглярины тоже пили чай на другой половине юрты. Когда маленький Семен вышел из-за перегородки и бесцеремонно подошел к хозяйскому столу, Григорий погладил его по голове и сказал:
— Зря этот человек на свет родился, на одно только страдание. Куда бедняку так много детей? Одного-то кормить нечем! Только нищих плодить…
— Как же можно так! — сказала Федосья вслух, а потом долго что-то ворчала про себя.
В это время медленно отворилась дверь. В помещение ворвался морозный туман, и через порог шагнул Алексей, одетый во все взрослое. За ним, кряхтя и охая, плелась старуха Анна — мать братьев Егоровых. Семен с криком бросился к брату.
— Мальчонка-то стоял за дверью и мерз, открыть не мог, — сказала старуха, подходя к камельку.
— Как же ему не мерзнуть, когда «зря на свет родился»…
— Сиди и не болтай! — проворчал Егордан.
— Глупости говоришь! Какая же это мать скажет, что ее дети зря родились… — возразила старуха, не понимая иронии. Потом, постукивая носками торбасов по шестку и грея ладони у камелька, она обратилась к сыну: — Григорий, я к тебе пришла.
Все притихли.
— К тебе пришла… — повторила мать, покашливая. — Говорят, твой брат Михаил сна лишился, из-за вашей ссоры печалится. Он беден оттого, что отделился от нас в те времена, когда твой отец знал еще, что значит грех перед богом и стыд перед людьми, когда мы еще были честными и бедными. Он тебе убай — старший брат, он первый мой сын, первая радость моя… Проси у него прощения и мирись сегодня же! Слышишь, Григорий?
Наступила напряженная тишина.
Наконец Григорий глубоко вздохнул и сказал:
— Я и не знаю, на что он сердится… Он ведь сам…
— А ты проси прощения, ты моложе его.
Опять помолчали, потом Григорий еле слышно повторил:
— Я ведь и не знаю, в чем моя вина перед ним…
Тут затараторила языкастая Харитина:
— А кто говорит, что ты виноват! Тебе говорят: проси прощения у своего убая — и все!..
Наконец Григорий согласился идти к Михаилу, и старуха ушла.
Немного погодя за нею вышел и Григорий, сунув в. карман полбутылки водки.
— Никита, сбегай узнай, — приказала Харитина.
Выскочивший Никита обогнал сперва Григория, затем медленно плетущуюся старуху и первым влетел в избу Михаила.
Хозяин дома сидел перед камельком. Его жена Елена пекла лепешки. Все их дети находились тут же. Крупные и сильные, похожие на отца, они напоминали утят перед взлетом.
Медленно вошел Григорий. Он молча вытащил бутылку водки, налил водку в чашки, стоящие на столе, и сказал:
— Выпьем, убай!
— Нет! — крикнул Михаил. Он вскочил на ноги, сорвал с вешалки старую шубу и шапку, быстро оделся и подпоясался длинным кушаком.
— Выпей, Михаил, и не сердись на меня.
— Нет, не хочу…
В это время появилась старуха Анна. Она стащила с головы Михаила шапку, что было весьма нелегко, так как голова ее едва достигала груди сына, сняла с него кушак и, подталкивая его в спину и слегка подстегивая кончиком кушака, сказала:
— Помирись, Михаил! Я скоро умру. Как я приду к богу, оставив на земле своих родных детей в ссоре? Как?! Скоро, скоро уйду к нему на суд, я знаю. И без того у меня вместе с вашим жадным отцом, должно быть, накопилось много грехов… Ну, Михаил, слышишь?!
Хотя Михаил и расчувствовался от слов матери, словно ребенок, однако, не поднимая головы, пробормотал:
— Не помирюсь… И угощения не приму… Он… Я в большой обиде на него… Возгордился он своим богатством, перестал уважать меня, умничает: «Зачем, говорит, тебе много детей, раз ты беден!..» Проехал мимо на коне и даже слова не сказал.
— Выпей, помиримся, — переминался с ноги на ногу Григорий, с чашкой и бутылкой в руках. — Прости меня, убай…
— Помиритесь, пока не отстегала я вас обоих как следует! — кричала старуха слабым голосом на сыновей-великанов.
Никита не выдержал, выскочил из юрты и пустился бегом домой.
— Ну что, помирились? — встретила мальчика Харитина.
— Старуха Аннушка побила Михаила. Собирается побить обоих.
— Пшел вон, дурак!
Никита даже не понял, в чем он провинился.
Дня через четыре умерла старая Аннушка.
Когда выносили старуху, Михаил, пожилой уже человек, как-то по-детски сиротливо протянул: «Мама!» — и подавился слезами.
— Ай-ай-ай! В таких-то летах о матери горевать! — рассмеялся Григорий — бедный сирота.
Младший брат Роман покачал головой, презрительно улыбаясь слабости Михаила.
И все три брата подняли на руки гроб матери, чтобы нести его в церковь, за шесть верст от дома. Старик отец равнодушно открыл перед ними ворота, будто выносили они ненужную в хозяйстве вещь, и вернулся в юрту.
Старик был совершенно безучастен, он даже не сказал ни одного теплого слова о покойнице жене…
Так и прожила добрая мать всю свою долгую жизнь бессловесной рабой этого человека.
Через несколько дней после смерти Анны выпал обильный снег. Старик возился на дворе. Он собирался пойти на кладбище, чтобы очистить от снега могилу своей старухи, но вдруг рассвирепел, вошел в юрту, бросил на нары шапку и рукавицы и закричал:
— Ах, вы, собаки! Так-то вы за скотом смотрите! Эта косолапая слепуха телок без присмотра пустила к проруби! Она это нарочно сделала, чтобы съесть их. Только и знают, что объедать меня!