— Приведи-ка его сюда!
— Иди, Никита, сам подойди: легче будет!
Но мальчик отрицательно покачал головой.
— Я же сказала — приведите! — раздраженно крикнула старуха.
Харитина схватила мальчика и понесла его к старухе. Никита вырывался, но сильная женщина крепко держала его. В нос Никите ударило винным перегаром; старуха прижала его к груди, которая колыхалась, словно трясина, и принялась выщипывать волосы у него на висках. Ей было трудно ухватиться за коротенькие волосенки мальчика, и она ногтями раздирала ему кожу, приговаривая:
— Отец, что ли, у тебя богач, мать ли твоя больно знатная, что ты с жиру бесишься? Иль ты сударским стал и ничего не уважаешь на свете? Зачем шалишь?.. Чего глаза таращишь?
Взрослые что-то шептали, но мальчик ничего не слышал и только по движениям губ догадался, что ему советуют плакать. Он приоткрыл рот, чтобы зареветь, но так и не смог — не было голоса.
Наконец старуха выпустила Никиту. Глубоко вздохнув, она несколько раз ударила ладонью об ладонь, как это делают, когда стряхивают с рук золу.
Наклоняясь всем корпусом, вытягивая шеи и губы, домочадцы беззвучно шептали мальчику: «Беги», — и Никита мигом оказался за печкой. Ну что ж, он отделался довольно легко и мог еще радоваться, что старуха забыла или вообще не знала о том, что Никита когда-то побил ее внука Васю.
К нему подошла мать. Осторожно поглаживая ему виски, она плакала и тихо шептала:
— Сама я ни разу на тебя руку не поднимала, а вот… вот чужой человек…
Тут беззвучно заплакал и Никита. Он плакал не оттого, что ему сделали больно, а просто жалея мать, которая не смогла заступиться за своего сына.
Поздним вечером старуха встала. Она уселась перед камельком, спиной к огню, и, уронив голову, о чем-то задумалась. Засунув большой палец в рот, Алексеи уставился на старуху.
— Я приготовила теплую воду… Будешь мыться? — робко спросила хозяйка гостью.
Старуха Пелагея подняла голову, обвела избу близорукими глазами и уже было приподнялась, опираясь обеими руками о толстые колени, но, увидев стоявшего перед нею мальчика, снова уселась.
— Ты кто такой?
— Я Алексей.
— Чей сын?
— Мамин.
— Мамин!
Старуха погладила его по животу, обнаружила в рубахе дырочку и, просунув в нее палец, стала щекотать ребенка. Мальчик скорчился, прижал ногу к ноге, ноне двинулся с места. Вдруг старуха дернула пальцем и разорвала рубашку Алексея донизу. Потом она принялась медленно и сосредоточенно рвать рубашку на отдельные полоски. Вскоре от нее остались только спина да воротник. Упрямый мальчик, не вынимая большого пальца изо рта, молча стоял, глядя то на свой голый живот, то на старуху. Из полосок изорванной рубашки старуха скрутила куколку и, хихикая, протянула ее мальчику:
— На, играй!
— Сама! Съешь! — изо всей силы крикнул Алексей, топнув ногой, и, отчаянно размахивая руками, вдруг громко заревел.
Жирное тело старухи сотрясалось от смеха.
— Вот урод, да какой еще злой! Так бы и раздавил ногой, если б мог! Надо помереть до того, как он подрастет, а то убьет, пожалуй, раздавит, как лягушку. — Старуха с трудом поднялась, опираясь обеими ладонями о колени, и, направляясь умываться, добавила: — У меня там в санях две оленьи кожи. Пусть ваша батрачка, прекрасная мать этого грозного мальчика, выделает мне их на замшу и принесет в то воскресенье, Я еще дам ей два аршина ситца на рубашку ее сыну. Кому же охота умирать…
Всю неделю по ночам выделывала Федосья оленьи кожи и в следующее воскресенье, взяв с собой Никиту, пошла к Сыгаевым в Эргиттэ. Пришли они вечером. Князя не было дома, старуха лежала пьяная. Широкую кровать передвинули к камельку, и она каталась там на мягких перинах. У ног ее сидела пожилая одноглазая батрачка и чесала ей пятки. Старуха время от времени высоко поднимала то одну, то другую ногу, водила ею по лицу и шее батрачки и беспрерывно что-то говорила. Иногда она останавливалась и громко хохотала.
Вдруг резким движением ноги Сыгаиха пнула батрачку в лицо и крикнула:
— Пошла вон, кривая чертовка!
Батрачка скрылась, а старуха, с трудом усевшись на кровати, безумными глазами оглядела комнату, потом, посмотрев в сторону закрытой двери в соседнюю комнату, умоляющим голосом позвала:
— Анчик, милая, подойди-ка ты к своей глупой, дурной матери. Подойди, голубушка моя любимая, не брезгай своей дрянной матерью…
Из комнаты неслышно вышла и остановилась в дверях высокая девушка с большими, мечтательными карими глазами и длинной русой косой.
Старуха молча уставилась на дочь. Потом, нервно засмеявшись, спросила:
— Ты жива еще, милая?
Румянец с лица девушки стал постепенно сходить, тонкие губы ее задрожали, и она прошептала чуть слышно:
— Жива, мама…
— Не умерла еще?!
— Нет еще…
— А почему не умираешь?!
Девушка молчала. Она все ниже опускала свою прекрасную голову, потом закрыла ладонью глаза, и плечи ее затряслись.
— Почему не умираешь? — закричала старуха и начала сыпать похабными словами.
Вытерев глаза ладонью, дочь резко выпрямилась и уставилась на мать немигающим, мстительным взглядом.
— Увижу ли я тебя мертвой, удавленной… — вот так. чтобы твой синий язык на грудь свисал?! Ох, порадовалась бы я, ох и посмеялась бы!
И старуха истерически захохотала, потом вдруг оборвав свой дикий хохот, удивленно оглядела избу и необычайно мягким голосом позвала:
— Иди, милая, сюда… Иди, Анчик, иди, дочка.
Девушка, словно решившись на все, стремительна подошла к матери.
Старуха чрезвычайно ловко схватила ее за подол платья, притянула к себе и начала колотить безжизненно поникшую Анчик по лицу, приговаривая при этом.
— Бедняжка, княжеская любимая дочь, упала в об морок… Упала замертво… Умерла, несчастная красавица, от руки своей матери-уродки!..
Потом она бросила девушку на пол лицом вниз пнула ее несколько раз ногой в спину и, хохоча, снова повалилась на кровать. Девушка не сразу встала и медленно, как бы нехотя, ушла в другую комнату.
— Анчик… Милую Анчик… — в ужасе шептали люди.
Старуха лежала, тяжело дыша, не двигаясь, — казалось, она задремала. Но вдруг, словно что-то вспомнив, подняла свою взлохмаченную голову и крикнула:
— Эй, Семен!.. Семен!
— Я здесь, барыня! — раздался веселый мальчишеский голос, и тут же из-за огромной печи выскочил парень лет пятнадцати. За ним высунулась растрепанная голова кривой Марфы.
— Семен! Ты жив? — изумленно спросила барыня.
— Жив! — охотно ответил Семен, на мгновение молодцевато скосив глаза в сторону Марфы.
В черных глазах Семена светились насмешливые огоньки и почти веселая настороженность маленького шустрого зверька.
— Жив ты? — переспросила пьяная барыня еще более удивленно.
— Жив, жив, матушка!
— А почему жив?
— А потому, что не умер.
— А почему не умер?
— А потому, что жив.
Так, забрасывая парня короткими вопросами, старуха медленно протягивала к нему руки. Юноша с большой услужливостью наклонился. Запустив все десять пальцев в черные густые волосы Семена, старуха начала трясти его. Парень не только не сопротивлялся, а так ловко кивал и мотал головой в такт движениям рук старухи, что почти не пострадал, но зато быстро измотал и утомил барыню. Держась одной рукой за волосы парня, старуха утомленно опустилась на подушки. Немного отдышавшись, она снова приподняла голову и чрезвычайно мягко проговорила:
— А теперь давай посмотрим на твое прекрасное лицо, Семен!
— Давай! — охотно согласился Семен.
Он облокотился на круглый столик, стоявший перед постелью, спокойно подпер голову ладонями и, улыбаясь, глядел на свою хозяйку.
Неуклюже ворочая свое массивное тело, старуха уселась, взяла со стола горящую свечу и стала внимательно рассматривать лицо, глаза и уши парня. А тот все глядел на нее и улыбался. Но в то самое мгновение, когда рука старухи с горящей свечой дернулась к лицу Семена, парень ловким движением головы потушил свечу и весело сказал:
— Погасла! Ты осторожнее подноси!
— Ах ты, плут, мошенник, ловкач! — захохотала старуха. — Как к тебе ни подноси — все гаснет. Тебя ни огонь, ни вода не берут. Всегда веселый… Не то что эта уродка несчастная! — злобно добавила Сыгаиха, обернувшись в сторону закрытой комнаты. — Упряма, как теленок! Не заплачет, не попросит пощады никогда! Не хочет красавица унижаться перед безобразной, грязной, пьяной старухой! Нет, я заставлю тебя признать меня матерью, бледнолицая дрянь! Родился же от кривой уродки такой молодец, а от меня эта белолицая тварь! — Вдруг, остановив свои узкие глазки на Федосье с мальчиком, старуха дико завопила: — А это кто такие?! Откуда взялись? Кто? Пошли вон!
Оставив на нарах сложенные куски замши, «гости» выскочили за дверь и направились домой. Чем дальше отходили они от усадьбы князя, тем больше злилась Федосья на богачку, у которой, видать, совесть совсем жиром заплыла. Сетовала она и на несправедливого, глупого бога, доброго как раз к дурным людям и жестокого, наоборот, к хорошим.
— Бога ведь вовсе и нет, — заметил Никита.
— И то… — подтвердила Федосья, но тут же, спохватившись, поправилась: — А может, есть, тогда грех так говорить. Есть он, да ведь и его богачи обманывают, много денег дают на церковь. А мы и рады бы дать, да нет у нас ничего. Понять бы мог. Постарел он, что ли? Давно живет…
К зимнему Николе Григорий Егоров сильно захворал. Заболела поясница, он с трудом поднимался и почти совсем не ходил. Привезли шамана Ворона. Проплясав до утра, гремя бубном и звеня побрякушками, которыми был увешан его наряд, Ворон сказал:
— Ночью, проезжая мимо могилы великого шамана Кэрэкэна, ты сильно кашлянул и потревожил покой старца. Разгневался великий Кэрэкэн и полоснул по твоей спине кисточкой, висящей на его рукаве. Смилостивился он на слезную мольбу мою, его недостойного потомка, и разрешил тебе поправляться, начиная р третьего дня.
На третий день Григорию стало хуже.