Из Красного Креста выходили люди. Некоторые из них отвязывали лошадей и уезжали. Никто не обращал внимания на Никиту.
Вот краснолицый якут в красивой шубе с бобровым воротником и в шапке из лапок черно-бурых лисиц вынес на руках маленькую девочку в беличьей дошке и усадил ее в сани. Идя рядом с санями, он стал выводить лошадь в богатой московской сбруе на середину улицы. Следя за ними, Никита не заметил проходивших мимо двух молодых людей. Потом он разбежался, собираясь прыгать. Но, на несчастье, хозяин лошади оказался в этот момент позади своих саней, и Никита, натолкнувшись на него, кувырком полетел в снег. Краснолицый якут споткнулся, что-то рассерженно забормотал и хлестнул Никиту кнутом. Но Никитка ловко увернулся, и плеть свистнула перед самым его носом.
Когда плеть снова взвилась вверх, один из прохожих с криком: «Стой!» — схватил якута за руку. Испуганный Никита вскочил на ноги. Молодой русский человек с густыми черными бровями на бледном лице держал за руку его обидчика.
— За что человека кнутом бьете, господин Филиппов? — сердито нахмурив брови и отпуская руку якута, заговорил он.
— А тебе какое дело? — огрызнулся тот.
— А ты думаешь, коли богатый, так можешь бить человека кнутом! — сказал подошедший молодой якут с блестящими черными глазами и круглым лицом, грозно оглядывая господина Филиппова. — Да этот мальчик на твое богатство скоро и плевать не захочет!
— А зачем он кидается на человека? — вдруг оробел богач.
— Мы ведь видели, он случайно налетел на тебя. А ты решил за это кнутом его стегать. Он хоть и бедняк, а человек…
— Кнутом человека бьет! Варвар!
Девочка, сидевшая на санях, позвала отца и захныкала. Услышав плач ребенка, молодые люди вдруг смягчились, а богатый якут уселся рядом с дочерью и уехал.
— Ну как, больно тебе? — спросил молодой якут у Никиты.
— Э, да он ничаго не сделал… Нич-чего!
— А ты и по-русски знаешь? — улыбаясь, спросил русский и склонился, заглянув Никите в лицо.
— Плохо знаю…
— Ишь какой молодец! А сам-то откуда? Приехал-то ты откуда?
— Нагыл улуса, Талба наслега… Далеко! — Никита махнул рукой на восток.
— Зачем в город приехал? — спросил якут.
— Хазаин хавараит.
В это время показались Егоровы. Больной шел, опираясь на брата, и жалобно говорил:
— Кто знает, дружок, поможет ли мне теперь лечение! Что-то не верится. Лучше уж вернуться на родину, в свой уголок.
— Мои господа, — прошептал Никита и проворно забрался в свои сани.
— Какой молодец! — сказал русский. — Ну, Сережа, пошли!
— С кем это ты разговаривал? — спросил Григорий, глядя вслед уходящим.
— Не знаю…
— Как же это не знаешь, а говоришь? — удивился Роман, — В городе не смотри на красивую одежду: могут вот этак заговорить, а потом пырнут ножом в бок, отвяжут коня и ускачут. Ты что, играл в кылы? — обратился он к Никите, увидя на снегу метки из сена. — Ну и распустили ж тебя, малец! Чей же это сын, что так задается? Думал я, что он сын сына Лягляра, а он, видно, сын первого богача. Такая тварь, того гляди, еще с уголовниками свяжется…
— А ну, дружок, поедем, — сказал Григорий брату, усаживаясь в сани. — Нечего с глупым мальчишкой препираться.
Никита сидел в санях и радостный и гордый. Как хорошо и смело молодые люди защитили его! Они не побоялись ни богатства, ни знатности того якута, — наоборот, сами еще чуть не напугали его. Сказал же один из них: «Этот мальчик на твое богатство скоро и плевать не захочет!» Вот бы крикнуть сейчас Роману: «Не грызи ты меня! Мне на твое богатство наплевать!» Как бы он удивился!
Потом Никита с усмешкой поглядел на тощую лошаденку с желтым обледеневшим хвостом, которая еле передвигала ноги:
«А еще говорит: «Отвяжут да ускачут!» Не шибко-то ускачешь на такой кляче! Она, вроде тебя, едва на своих кривых ногах тащится…»
— Ты чего это смеешься, Никита?
Никита опомнился и увидел изможденное, костлявое лицо Григория. Тот пытливо всматривался в него своими серыми глазами. Мальчик смутился.
— Чего смеется? — Роман даже обернулся. — Он, такой-сякой, наверное над нами смеется. Еще бы! Попал в город, успел уже познакомиться с уголовниками, чего же ему не смеяться над нами?! Что ему…
— Куда, куда прешь! Дур-рак! — прервал Романа чей-то страшный окрик.
Над ними возникли красные ноздри томского рысака, который чуть не наскочил на них и тотчас промчался мимо. Сидевший на облучке кучер успел хлестнуть их лошаденку кнутом по спине, но она только взмахнула хвостом. Зато седоки испугались. Никита спрыгнул с саней, лежавший на спине больной сел, а Роман, подняв левую руку, смешно втянул голову в плечи.
Оказывается, путешественники так увлеклись ссорой, что съехали на левую сторону улицы.
— Ты смотри, куда едешь! — укоризненно сказал Гри. горий, когда все успокоились и заняли свои прежние места.
— Непутевая у нас скотина! — Роман сильно натянул вожжи и хлестнул лошадь кнутом.
Лошаденка потрусила немного, но вскоре опять перешла на тихий шаг.
Никита рассмеялся, вспомнив, как Роман, так смело бранивший его, испугался окрика кучера и долго сидел, втянув голову в плечи.
— Ты что смеешься, друг Никита? — спросил Григорий умильным голосом, будто и сам готов был захлебнуться смехом.
— Коня жалко, — неуклюже соврал Никита. — Обозвали, бедного, «дураком», а мы еще бьем его…
— А его ли это?
— Конечно, его… Другого-то дурака тут нет…
— Ну и плут же ты будешь, шельмец!.. — засмеялся Григорий.
Роман хотел было обернуться и сказать что-то, но, умудренный горьким опытом, продолжал глядеть вперед.
Доктор Красного Креста выдал Григорию направление в больницу. Но Егоровы прежде заехали на постоялый двор попить чаю. Никиту было решено оставить у Сергея Эрбэхтэя на всем готовом. Ему поручалось ежедневно бывать в больнице — носить своему господину еду.
— Если он только посмеет мне перечить, плохо ему придется, — сказала хозяйка, потрогав пальцем шишку под глазом. — Не даром же я буду кормить такого оболтуса!
— Если что не так — в морду и на мороз! — прошипел Роман. — Что же это он, думает жить в городе на всем готовом, да еще огрызаться…
Наконец поехали в больницу. Как только сели в скрипучие сани, Роман объявил:
— Григорий, придется нам поделить расходы за ночлег! Говорили, что за ночь берут с человека по полтиннику. Значит, с тебя самого да с парня рубль, да за лошадь тридцать копеек, да на угощение хозяев ухлопали трешницу, — стало быть, на твою долю полтора рубля приходится… Хорошо бы, счеты были… — Роман надолго умолк, видимо все высчитывал. — По-моему, — снова заговорил он, — на твою долю падает два рубля восемьдесят копеек. А по-твоему, сколько?
— А я не считал, — хлестко бросил Григорий. — Я не могу сорить деньгами и не стану по три целковых платить за водку, которая стоит тридцать пять копеек.
— Ведь я из-за тебя у них ночевал… Был бы я один, так и не заглянул бы в лачугу Эрбэхтэя, — вкрадчиво заметил Роман, покачивая головой.
— Нет, за водку я платить не буду. Мне ни к чему заводить дружбу с городскими богачами.
Долго ехали молча. Роман покашливал и ворчал на лошадь. Потом довольно грубо сказал:
— Ну что ж, тогда хоть за ночлег и за лошадь уплати.
— За лошадь тоже не буду платить. За то, чтобы свезти меня и мальца в город, ты уже давно получил пятнадцать рублей. Я веду счет деньгам.
— Что ж, лучше было бы, если бы я высадил вас на окраине города?
— Вот так бы и сделал! — вдруг закричал больной. — А то просто свез бы на берег Лены, да и столкнул там с обрыва. Так бы, пожалуй, лучше всего было!
Братья бранились долго, и Никита вдруг загрустил. У них в семье не водилось денег, и он не знал, что такое жадность к деньгам. Но он отлично знал, что толстые кожаные бумажники обоих братьев Егоровых набиты ассигнациями.
«Моя бедная мать целую зиму за три рубля бьется в хотоне богачей. Да и те рубли уходят царю на подати. А у вас так много денег, чего же вы ссоритесь?» — хотелось сказать Никите. Он с тоской вспомнил о матери, о братьях и чуть не заплакал…
— Ну, тогда уплати хоть рубль за себя и за парня. Или тоже не желаешь?
— В город я приехал лечиться, а не гулять. За то, чтобы довезти меня до больницы, ты уже получил пятнадцать рублей.
— Ну, а если в больницу сразу не примут? А если придется жить у Эрбэхтэя десять дней. Тогда как? Значит, вдобавок к тому, что я привез вас сюда, я должен еще уплатить десять рублей за постой?
— И заплатишь, дружок, если не сумеешь устроить меня, — сказал Григорий с ледяным спокойствием. — Да что мы так медленно едем? А ты, малец, гляди в оба: будешь потом ходить один, как бы тебе не заблудиться.
Роман обиделся и долго молчал.
Наконец он завернул в какой-то двор и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Вот и больница. Если умаслить тут кого-нибудь, приняли бы, конечно, быстрее. И ухаживать и лечить стали бы — по-иному.
Во дворе стояло в ряд несколько домов, над дверью каждого висела вывеска.
— А ну, дружок, горазд был ты хвалиться своим грамотейством. Найди-ка здесь дом, где лечат от внутренних болезней, хоть раз будь полезен! — с насмешкой обратился Роман к Никите.
Никита спрыгнул с саней, подбежал к первому дому и стал читать, еле разбирая диковинное слово.
— «Те-рапев-ти-ческое»… Не тот, — махнул Никита рукой и побежал ко второму дому.
Там он прочел: «Хирургическое».
Никитка постоял в нерешительности, так как это слово чем-то напоминало ему кашель больного.
— Не тот! — махнул он, наконец, рукой и побежал дальше.
Спутники последовали за ним к третьему дому. Там было написано знакомое слово: «Родильное». У четвертого дома с какой-то диковинной надписью тоже нечего было задерживаться. В отдалении, в самом углу двора, стоял последний, пятый дом.
— Значит, там, — уверенно сказал Роман и направил лошадь туда.
Он привязал ее к столбу и стал осторожно поднимать больного из саней. Никита первым добежал до двери и, задрав голову, стал читать замысловатую надпись: