— Чего стоят теперь эти запреты! Царя сняли, а они еще запрещают чего-то! — послышался насмешливый голос.
Никита побежал домой с новостями. По дороге он срывал с ворот и стен бумажки барона Тизенгаузена о запрещении собраний. На мосту он увидел старика Насыра и с криком бросился к нему:
— Насыр Ниязович! Да, свергли!..
Старик погладил бороду и спокойно спросил:
— Постой, постой! Где он свергнут? Здесь, в Якутске, или там, в Петрограде?
— Там, там! Как можно здесь свергнуть царя!
— Все-таки я лучше сам пойду узнаю! — И старик зашагал к центру города.
Никита прибежал домой, сообщил старухе Рахиле все новости и не на шутку напугал ее, рассказав, что он срывал листовки барона Тизенгаузена, и даже показал, как он это делал. Потом Никита взял приготовленную старухой бутылку с молоком и побежал в больницу.
Там уже знали о свержении царя. Больные, которые могли ходить, собрались в коридоре.
Григорий Егоров лежал ничком на подушке и стонал.
— И ты, малец, обрадовался свержению царя? — Григорий поднял голову и вытаращенными глазами пристально глядел на Никиту!
— Как же не радоваться! — добродушно откликнулся Никита. — Все очень рады…
— «Все»!.. Тебе-то что царь сделал?
— Гнет богачей, господ… — начал было Никита, но, взглянув на хозяина, смущенно умолк.
— «Богачей, господ»!.. И ты туда же! Ох, беда, беда! Когда же приедет наш кривоногий и увезет меня из этого сумасшедшего города! Увидеть бы еще свою скотину, дом свой… Умереть бы в родных краях… С каждым днем слабею. Фельдшер все занят был, царя ходил свергать. Может, сейчас успокоится, добился своего. Ты, малец, куда это заторопился?
— Да ведь сегодня народное собрание!
— А тебе-то что?
— А как же! Сударские всех приглашали! — крикнул Никита, выбегая из палаты.
— Ох, беда, беда! И он туда же!..
Прямо из больницы Никита побежал к зданию Благородного собрания. В числе первого десятка нетерпеливых он толкнулся в дверь, но там стояли весьма решительного вида городовые. У самого входа возвышался пожилой толстый городовой с красным лицом, видимо главный.
— Ка-акой тебе митинг? — хрипло и лениво тянул он, расправляя рыжие усы. — Ника-кого митинга не будет. Пра-ашу, господа, расходиться, пра-ашу!
Люди в нерешительности топтались на месте.
На другом конце улицы показались солдаты. Их вел какой-то низкорослый военный, увешанный медалями, с огромной шашкой, волочащейся по земле. Он остановил свое войско, человек двадцать, и стал прохаживаться вдоль строя.
— Казаки… Есаул Казанцев… — настороженно шептались в толпе.
Со всех сторон подходили люди, в одиночку и группами. Они останавливались посреди улицы и постепенно сливались с толпой. Потом решительным шагом подошел к зданию Ярославский с товарищами. На рукавах у них алели красные повязки. Толстый городовой загородил собой вход, кашлянул в кулак и сказал:
— Виноват, господа… приказано… Виноват!
— Не мешайте! — очень спокойно сказал Ярославский и отмахнулся от толстяка.
Городовой смущенно посторонился. Ярославский дернул дверь, но она оказалась запертой.
— Сейчас! — Иван Воинов бросился к воротам и, толкнувшись в запертую калитку, перемахнул через забор.
Вскоре двери распахнулись настежь, и из помещения выскочил Воинов:
— Пожалуйста, товарищи…
Толпа хлынула за Ярославским в дом. С улицы бесконечной цепочкой тянулся народ. Внутрь уже невозможно было проникнуть, и люди толпились в дверях и на улице. Городовые сбились в угол. Краснолицый толстяк поманил рукой одного из своих подчиненных и что-то шепнул ему на ухо. Тот козырнул и побежал куда-то.
— Хотят вызвать подмогу! — раздался чей-то голос.
— Чего нам их бояться, когда сам царь ничего не смог сделать с народом.
Никита все-таки пролез в зал и уселся в первом ряду. На сцену уже вынесли стол, покрытый красной материей, и несколько стульев. Люди постепенно рассаживались, и шум стал стихать. Когда на сцене появился Ярославский с группой товарищей, все встали. Долго не смолкали аплодисменты и громкие крики «ура».
Ярославский подошел к самому краю сцены и пригладил копну волос.
— Товарищи и граждане! — зазвучал, покрывая шум, его уверенный голос. — В Петрограде, Кронштадте, в Москве восстали рабочие и солдаты. Власть царя свергнута, созданы Советы рабочих и солдатских депутатов…
Ярославский говорил о том, что царская власть гнала миллионы молодых людей на антинародную, кровавую, империалистическую войну. Это она наделила сотни тысяч людей оскорбительной кличкой «инородцы» и обрекла их на нищету и бесправие, а всю Россию превратила в тюрьму народов. Но теперь в городах и деревнях — повсюду ликвидируются органы царской власти. Трудящиеся города Якутска не могут отстать от своих братьев. Они должны разрушить царские учреждения, снять с должностей господ и захватить власть в свои руки.
— Долой кровавую царскую войну! — закончил Ярославский свою речь. — Да здравствует свобода и братство народов! Да здравствует свободная Россия! Да здравствует великий вождь революции Владимир Ильич Ульянов-Ленин!
Затихший зал всколыхнулся могучим «ура». Опять все встали и долго аплодировали. Встали и те, что сидели на сцене, они тоже аплодировали.
После митинга Бобров, Воинов и Петров вышли из Благородного собрания вместе с Ярославским. Никита догнал их на улице. Они прошли мимо большого каменного магазина «Коковин и Басов», углом выходившего на центральную улицу.
— Виктор Алексеевич! Куда мы идем? — спросил Никита; ему то и дело приходилось бежать, чтобы не отстать от взрослых.
— Мы — в клуб приказчиков. А ты куда? — спросил Воинов и локтем подтолкнул Петрова.
— С вами…
— Нельзя! — серьезно сказал Петров, смеясь одними глазами. — На митинге ты сидел с эсерами, вот и иди к ним.
— Что эсеры? — Шедший чуть впереди Ярославский замедлил шаги.
Воинов и его друзья смутились.
— Этот малец сидел на митинге между Куликовским и Воробьевым, — сказал Воинов. — Вот мы и шутим: «Иди, говорим, к своим эсерам!»
Ярославский молча посмотрел на Никиту.
«А что, если он меня прогонит?» — испугался мальчик и вдруг вспомнил про свою услугу.
— А я помогал Клавдии Ивановне принести с базара карасей, — сказал он по-якутски.
— Что говорит мальчик?
Петров, смеясь, перевел.
— Помню, помню!.. Он еще про царя говорил: «Царь — война, царь — тюрьма»? Молодец какой! — Ярославский похлопал Никиту по плечу. — Зря вы его к Куликовскому отсылаете. Он наш, наш! С эсерами да с меньшевиками не надо, товарищи, шутить, они еще не раз нам подгадят. Нам еще предстоит долгая и отчаянная борьба.
Они подошли к клубу приказчиков.
У подъезда висела афиша с названием сегодняшнего спектакля — «Доктор Штокман».
Воинов о чем-то тихо переговаривался с пожилой седеющей женщиной, стоявшей в конце длинного коридор а.
— Скоро будет антракт. Пожалуйста, раздевайтесь. В верхнем не впущу, — отчеканила она и вдруг перешла на шепот: — Здесь барон Тизенгаузен, городской голова Юшманов… и полицмейстер Рубцов тоже здесь… Снимайте шубы… Порядок!
Она, видимо, серьезно считала, что входить в театр в шубах — большой беспорядок.
Около Вешалки поставили рядом два стула, на них положили шубы и шапки. В это время, видимо, закончилось действие, из зала послышались аплодисменты. Ярославский с товарищами устремились туда, а Никита остался сторожить одежду.
В тот момент, когда распахнулись двери зала и в фойе показались первые зрители, раздался громкий голос Ярославского. Публика снова вернулась в зал. Никита подскочил к дверям и, чуть приоткрыв их, заглянул туда.
Ярославский стоял на сцене один и говорил так же, как в Благородном собрании. Напротив Ярославского в первом ряду сидел маленький, щуплый старичок с широкой красной лентой через плечо. Вытягивая свою худую шею, он прислушивался к словам оратора. У него был такой вид, будто он сейчас вскочит и крикнет: «Стой!» Рядом с ним восседала дородная дама в белоснежном шелковом платье.
Сообщение о свержении царя публика, за исключением первых трех рядов, встретила бурными аплодисментами.
Некоторые слова оратора приводили в полное смятение господ из первых рядов. Они, как по команде, оглядывались на старичка с лентой.
Вдруг и сам Ярославский посмотрел на старика сверху вниз.
— Господа! — жестко сказал он и быстро оглядел первые ряды. — Вы надеетесь вашими объявлениями запретить народу посещать собрания… Я вас предупреждаю, что мы начали организацию этих собраний и что они будут иметь для вас нежелательные последствия. Вы доживаете последние часы, и власть уже не в ваших руках, — власть в руках восставшего народа. Если вы добровольно не отдадите ее, тем хуже для вас…
В зале раздались громкие аплодисменты и приветственные возгласы. Сидевший рядом с бароном долговязый военный вскочил, звякнул медалями, и его шашка громко стукнулась о край кресла.
Сгорбившийся старик с красной лентой вдруг выпрямился и беспокойно огляделся по сторонам. Его толстая спутница откинулась на спинку кресла и поднесла к глазам платочек. Все дамы вокруг тотчас последовали ее примеру, и вот уже в первых рядах повсюду замелькали белые платочки. Старичок с красной лентой и остальные господа стали успокаивать своих дам.
— Мы, большевики, призываем якутский народ следовать примеру других областей и городов России и закрыть все царские учреждения, снять с должностей всех царских чиновников! — гремел голос Ярославского. — Пусть сгинет кровавое, темное царство царя! Да здравствует свободная Россия и ее свободный революционный народ! Да здравствует великий вождь революции Владимир Ильич Ленин!
Господа вскочили с мест. Они ожесточенно размахивали руками, что-то кричали, но их слова заглушались аплодисментами, и потому Никите казалось, что они попусту разевают рты.
Ярославский спрыгнул со сцены. Никита помчался к вешалке. Люди гурьбой стали выходить из зала.
Хотя на улице уже было темно, повсюду еще толпился и шумел народ. Ярославский и его друзья быстро пошли по самой середине улицы.