Не успел ликующий Афанас поговорить с фельдшером и Никитой за вечерним чаем, как прибыл из Намского улуса учитель Иван Кириллов — делегат съезда учителей. Снова собралась семья друзей.
Учитель и фельдшер расспрашивали Афанаса про жизнь в Талбинском наслеге. Оба разозлились, узнав, что председателем Нагылского улусного комитета общественной безопасности стал Никуша Сыгаев, а председателем комитета в Талбинском наслеге — Лука Веселов. Губастый, как рассказывал Афанас, проявил неожиданный энтузиазм, горланя на всех перекрестках, что он, мол, за новую власть.
За день до открытия съезда крестьян лидер эсеров Воробьев провел специальное совещание русских делегатов: на радость кулакам он изложил земельную программу эсеров, доказывающую «справедливость» деления земли «по фактической потребности хозяйства», то есть по количеству скота в хозяйстве. Вечером состоялся многолюдный митинг, где выступали большевики с разъяснением своей программы по аграрному и по национальному вопросам, а также по вопросам народного образования.
А на следующий день в клубе приказчиков открылся съезд. Хотя представители недавно организованной народной милиции с нарукавными красными лентами, на которых четко выделялись три черные буквы «ЯГМ», и оцепили вход в клуб, Никите все-таки удалось проникнуть в здание, затесавшись между Афанасом и Бобровым.
Никита ахнул от изумления, когда увидел в президиуме того человека, который стегнул его кнутом у ворог Красного Креста. Это и был тот самый Гаврила Филиппов, из-за которого сейчас стоял шум в зале. Одни кричали: «Долой Филиппова!», другие: «Даешь Филиппова!»
— Долой! — пронзительно взвизгнул Никита, забыв, что он случайный гость на съезде, но Афанас оборвал его, толкнув локтем в бок.
Поправляя на ходу пенсне, быстро подошел к трибуне Ярославский. Никита сразу забыл про своего врага Филиппова. Ярославский говорил о свободной жизни, о том, что богачи не будут больше угнетать бедных людей, не будут унижать малые народности. Он говорил о святых обязанностях делегатов, которым доверено решение важных дел.
— Пусть солнце свободы, равенства и братства действительно доставит вам свободу и счастье под красным знаменем революции! — так закончил свою речь Ярославский.
Пока на трибуне не появился другой оратор, в зале не смолкали аплодисменты.
Волнуясь, по-девичьи краснея, быстро-быстро говорил от имени учителей Кириллов. Он рассказал о громадной заслуге политических ссыльных в деле приобщения якутского народа к великой русской культуре.
— Земной поклон вам и великое спасибо, товарищи большевики, от имени якутского народа! — закончил Иван Кириллов, поклонившись в сторону президиума.
Еще не успел отойти от трибуны Кириллов, еще не встал председатель, чтобы объявить следующего оратора, как на сцену, грохоча коваными сапогами, вскочил низкорослый, коренастый молодой якут с коротко остриженной круглой головой. Он сам громко объявил о себе по-якутски:
— Я Попов, представитель чернорабочих! Наконец настало время бедняку не бояться богачей! Тот, кто раньше не имел голоса, теперь имеет. Вот… — широким взмахом руки Попов указал на неимоверно толстого черноусого адвоката Никанорова, сидящего за столом президиума, — вот против кого я хотел сказать правдивые слова! — Толстяк быстро откинулся на спинку стула. — Мы с ним из одного наслега. Он из буржаков и есть самый первый буржак. Как раньше был самым страшным у нас угнетателем, так и сейчас остался. Знаю, здесь он будет говорить ладно, будто жалеет всех, а вернется в улус — так же будет угнетать людей. Зачем он сидит на почетном месте? Зачем? Бедные люди, чернорабочие, просят убрать его. А если он останется, мы скажем: «Как были угнетенные, так и остались угнетенными». Просим отстранить его…
Поднялся шум. Председатель неистово звонил колокольчиком.
— А теперь я хочу говорить сударским людям, — продолжал Попов. — Слушайте меня внимательно! Наши приезжие улусные буржаки хотят отстранить вас от якутских дел, я это хорошо знаю и говорю чистую правду. Но мы, якуты-бедняки, хотим, чтобы вы, как и прежде, помогали нашим делам. Вы проливали свою кровь за нас… Если вы не поможете нашим делам, то мы погибнем. Буржаки съедят нас. Вы от нас не отстраняйтесь… Не отстраняйтесь!..
И Попов так же быстро исчез со сцены, как и появился.
— Это правда! — неожиданно воскликнул Афанас Матвеев и вскочил с места. — У нас в Нагылском улусе при царе Иван Сыгаев был улусным головой и наслежным князем. Царя свергли — так сын Ивана, Никуша Сыгаев, стал главой нашего улуса. Вот он сидит! — указал Афанас куда-то в битком набитый зал. — Вот он! Названия изменились, а люди те же… Всю дорогу от Нагыла до города мы с ним ругались, а называемся представителями одного улуса! Считайте его представителем от наших богачей, а меня — от наших бедняков… По-моему, как царя долой, так и буржуев долой…
— Долой!.. Правильно!.. — кричали из зала.
Съезд продолжался почти полмесяца. Рассматривались самые различные вопросы — от выработки положения о земском самоуправлении и подготовки к выборам в Учредительное собрание до борьбы с винокурением и картежной игрой. Медленно сменялись ораторы. Все время шла борьба между делегатами — бедняками и богачами из одного и того же улуса. Афанас Матвеев и Никуша Сыгаев в своих выступлениях беспощадно громили друг друга.
Делегатам роздали выпущенную большевиками листовку. В ней говорилось о том, что настал конец национальному угнетению и национальному бесправию и что якутский народ использует добытую свободу именно для того, чтобы развить свои силы в дружном, братском союзе с народами России.
С приветствием от имени съезда врачей выступил Серго Орджоникидзе. Он торжественно сообщил о возвращении в Россию великого вождя революции Владимира Ильича Ленина.
— Да здравствует великий вождь революции! Ура! — воскликнул Серго в конце своей пламенной речи.
— Ура! — загремел ответно зал.
Целые дни просиживал Никита на съезде, отлучаясь только часа на два, чтобы отнести своему больному хозяину бутылку молока. Убедившись в том, что Григорий Егоров не рад свержению царя, Никита скрывал от него «свое участие» в работе съезда.
Теперь он уже входил в здание клуба без робости и с достоинством, усаживался в самом центре зала, рядом с Афанасом. Милиционеры, стоявшие у входа, привыкли к нему и даже шутливо приветствовали его, называя «главным делегатом».
По настоянию эсеров и представителей тойоната[31] было вынесено предложение прекратить работу съезда «ввиду предстоящей распутицы». Разгорелся ожесточенный спор. В самый разгар спора в здание съезда внезапно ворвалась многолюдная демонстрация союза чернорабочих-якутов, организованная большевиками. Буржуазная часть делегатов в панике разбежалась. Демонстранты тут же открыли митинг, требуя установления восьмичасового рабочего дня и подушного надела в землепользовании.
Только через час после ухода демонстрантов вернулись сбежавшие делегаты, и съезд продолжался еще два дня. Однако эсерам и тойонату все же удалось отложить рассмотрение вопроса о землепользовании «до возобновления работы съезда после весенней распутицы…»
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вскоре после закрытия съезда приехал Роман Егоров с грузами сыгаевской лавки. В тот же вечер он с Никитой поспешил к больному Григорию, которому с каждым днем становилось все хуже и хуже. Всю дорогу Роман ворчал на Никиту, ругал «пучеглазого» за то, что он сбежал к русскому фельдшеру. А Никита молчал да посыпывал, но у самых ворот больницы не выдержал и злобно огрызнулся:
— Ты чего орешь-то!.. Царя ведь твоего давно нету!
— Что?! Что ты говоришь?.. — растерянно пробормотал Роман и затоптался на месте. — Ты что это, совсем сударским стал, а? Поглядите только на этого щенка!
— И стал! — взвизгнул Никита. — И стал! А вы, буржуи, хотите отстранить сударских, чтобы съесть нас? Не выйдет! Так и на съезде говорили…
— Полоумный!.. Ну, погоди у меня… — прошипел Роман и вошел в больницу.
Роман молчал, пораженный страшной переменой, происшедшей с братом. Еле выдавливая слова, Григорий прежде всего осведомился о скотине, его интересовало, сколько прибавилось у него жеребят и телят. А затем, еле отдышавшись, он спросил:
— А как люди мои? Как брат Михаил?.. Вези меня скорей, завтра же… Видишь, помираю… Хочу лежать в родной земле… Ничем не выделял меня твой русский фельдшер от остальных больных, хотя и взял десятку… Пропали десять рублей…
— Какие десять рублей? — тихо спросил Никита, вспомнив, что во дворе больницы Роман совал Боброву в руку пятерку, а тот сердито швырнул деньги.
— Молчи, щенок!.. Не твоего ума дело! — прошипел Роман. — Не говори ты, Григорий, при глупом мальчишке, он совсем сударским стал!
— Роман давал русскому фельдшеру пять рублей, а русский фельдшер не взял… Я сам видел… — не унимался Никита.
— Тот раз не взял, а потом… — растерянно забормотал Роман, глядя куда-то в сторону.
— Зови, Никита, русского фельдшера… Хочу проститься с ним… — выдавил больной.
Выскочив из палаты, Никита нашел Боброва и, волнуясь, быстро-быстро зашептал ему:
— Григорий Егоров прощаться хочет. Роман говорит: давал русскому фельдшеру десять рублей, чтобы хорошо лечил Григория.
— Какие десять рублей? — удивился сначала Бобров, но потом, видимо вспомнив что-то, весело рассмеялся, к удивлению Никиты, а не возмутился. — А! Давал, давал…
— Пять рублей давал, я сам видел. А ты бросил… вот так…
— Да, да!.. Только тебя ведь там не было…
— Был, был! — вскрикнул Никита. — Только за конь стоял.
— Вот как! А чего же ты прятался? Так бы и мучился до сих пор у этого шулера… как его?.. Пальца! Хорошо еще, что корова тогда сбежала, а то бы и не встретились. Жидковато еще, видно, вот тут! — фельдшер шутливо постучал пальцем по лбу мальчика и пошел куда-то, бросив Никите: — Сейчас приду!
Никита отправился обратно. В коридоре, у дверей палаты, стоял Роман.