ди сама.
— Кажется, он мой сын! — обиделась Федосья, — и ходить он будет со мной. Пойдем, Никита. А тебе, Афанас, спасибо за то, что помог нам в пути.
— Значит, идешь просить? — неожиданно переспросил Афанас, садясь на коня.
— Иду просить. А ты?
— А я — бороться.
— Да мы с талбинскими богачами не справились, а тут покрупнее будут.
— Вот с крупных-то и надо начинать! Прощайте.
Легкой рысью Афанас поехал по другой дороге.
А наши путники скоро подошли к мостику через какую-то узенькую речушку, заросшую осокой. Вступив на мостки, Федосья для чего-то бросила в речку щепотку творога. А потом они напились воды, ополоснули туесок, помыли пыльные ноги и сели обуваться.
Нельзя в Нагыле, где много разных господ, ходить босиком, и нельзя женщине ходить с непокрытой головой, поэтому Федосья повязала голову платком, в который была завернута книга Сахарова, а книгу положила в туесок.
— Мама, а когда мы увидим Нагыл-реку? — спросил Никита.
— Ой, а это что? — испугалась почему-то мать. — Да это она и есть.
— Вот это и есть Нагыл-река? Тьфу-у!.. Эта вот лужа?!
— Не болтай! — рассердилась Федосья и, схватив сына за руку, быстро увлекла его прочь.
Отойдя подальше от речки, Федосья стала шепотом рассказывать Никите о том, как обидчива и мстительна эта речка:
— В старину один талбинец, увидев Нагыл-реку, воскликнул: «Нагыл, о Нагыл! Хоть и славят ее, а что она против нашей прекрасной Талбы! Вьется, извивается, тонкая как нитка…» И тут же вместе с конем*упал с мостика и утонул в омуте… Вот… Так ты, Никитушка, лучше помалкивай.
Множество таких неказистых речушек вливается в Талбу. Никита и решил, что им встретилась одна из них. А это, оказывается, знаменитая Нагыл-река, и мать, боясь ее гнева, нарочно, сохранила щепотку творога, чтобы принести ей в жертву. Никита смолчал, чтобы не обидеть мать, но про себя подумал:
«Такая невидная речушка, а какая обидчивая. Подумаешь! То ли дело наша Талба! Большая, а добрая!., Прав был тот человек с нашей Талбы!»
Мать и сын ступили на широкую пыльную дорогу, ведущую к нагылской улусной управе. Шли они усталые, изнуренные жаждой и голодом. Нестерпимо пекло солнце.
Вдруг позади загрохотали колеса. Поднимая клубы пыли, по дороге мчалась белая лошадь. В легкой городской тележке на рессорах, сотрясаясь всем своим разжиревшим телом, восседала на мягком сиденье Пелагея Сыгаева. Старый кучер сидел согнувшись на козлах и помахивал длинным березовым кнутовищем.
— Подвези нас, Пелагея! — крикнула Федосья, когда тележка поравнялась с ними.
Кучер придержал лошадь.
— Чего болтаешь! — крикнула старуха и отмахнулась от Федосьи.
— Ну, хоть сына! — попросила Федосья и, подбежав поближе, положила на тележку свой туесок.
— Пошла прочь!.. Поехали, старик!..
Кучер со свистом взмахнул кнутом. Туесок уехал, подпрыгивая перед старухой. Пелагея медленно и грузно согнулась и схватила его. Она поднесла туесок к близоруким глазам, осмотрела его и вдруг резко отшвырнула в сторону. Из туеска, перебирая на лету белыми листочками, куропаткой вылетела книга и шлепнулась в пыль, а сам туесок весело покатился под горку.
Подобрав свои пожитки, путники присели на заросший диким чесноком зеленый придорожный бугорок.
Глядя в сторону удалявшейся тележки, Федосья проговорила:
— Ну что за тварь! Разжирела, как крыса! Небось за выделку оленьих кож так и не заплатила мне, чертова кукла!..
Долго они сидели так, наконец Федосья поднялась и, озираясь кругом, сказала:
— Куда бы нам пойти? Хоть бы сынка где-нибудь накормить досыта и уложить спать. Пойдем, маленький…
Переночевав у каких-то одиноких нищих стариков, Федосья с самого утра начала расспрашивать их, где живет Егорка.
— Да что пользы-то тебе от Егорки? — говорили старики. — Они и доят-то всего только одну коровенку. А потом Егорка не тихий человек…
— Как это не тихий?
— Да все со знатью ссорится. Не будет тебе от него пользы.
— Не о пользе я думаю, — отвечала Федосья. — Я хочу только повидать его… Я ведь не знатная, со мной ему ссориться нечего.
Старики рассказали, как найти нетихого Егорку.
Федосья была взволнована далекими воспоминаниями и поведала сыну давнюю историю:
— …Прошло с тех пор около сорока лег. Егорка моложе меня на три года был. Когда ходили за хозяйскими коровами, он не поспевал за мной и нисколько не помогал, а только мучил. С досады ударю по земле прутиком у самых его ног, ох, и прыгнет он от испуга, задерет свои потрескавшиеся босые ножки и тихо заплачет! Да слезы по грязному лицу размазывает… А очень любил меня этот мальчонка. И я любила его, все подкармливала украдкой… Нет, не просить иду, а увидеть его хочу, какой он теперь стал…
Миновав лесок, мать и сын подошли к маленькой юрте, обмазанной снаружи глиной. Дверь была открыта.
У трехногого круглого стола сидел черноусый плотный мужчина с живыми глазами и жадно ел похлебку. У него на коленях лежали рукавицы из телячьей кожи. Увидев чужих, сидевшая за шитьем низенькая молодая женщина неловко пошарила руками, стараясь прикрыть дыры на своем платье, но, разглядев не менее ветхую одежду пришельцев, сразу же успокоилась. Две полуголые девочки, игравшие на земляном полу, быстро поднялись и подбежали к матери.
— Что скажете? — спросил мужчина, удивленно посматривая на незнакомцев.
— Не узнаешь меня, Егорка? — волнуясь, проговорила Федосья.
— Нет! — удивился мужчина еще больше. — Погоди-ка, погоди-ка…
Он бросил свою деревянную ложку на стол и поднялся, вытирая губы ладонью. Потом подошел к гостье и долго разглядывал ее, весело поблескивая глазами и наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Вдруг он широко раскинул руки, словно для объятья, почему-то чуть-чуть присел и воскликнул:
— Никак девочка Федосья пришла ко мне?! Ты ведь девочка Федосья?! Твой, твой голос! Да и нос такой же большой… И голова лохматая… Ты?
— Я, Егорка… — тихо сказала Никиткина мать, оглядывая себя, будто и сама не вполне была уверена в том, что она Федосья.
Ткнув Никитку в грудь, Егорка спросил:
— А это кто?
— Мой мальчик. У меня три сына.
— Три? Вот как! Этот-то у тебя совсем большой. Наверное, старший?
— Что ты, друг! До него четверо умерло. Мне ведь уже без малого пятьдесят.
— Э, хватила! — Егорка почесал затылок, что-то соображая. — А может, и так: что год, что сутки. — Только сейчас, видно, вспомнив, что следует поздороваться с гостями, он протянул Федосье обе руки. — Ну, здравствуй, здравствуй! Все же встретились!.. Вот моя жена, вот детишки. Мои еще маленькие… Акулина, чайник скорей! Ведь это девочка Федосья пришла, да еще с таким большущим сыном!
Поговорили о том о сем, вспомнили детство. Удивлялись, как быстро прошли года. Федосья рассказала старому другу о павшей скотине.
— Да стоит ли горевать! С такими сыновьями и старость не страшна, на всем готовом будешь жить!
Тут Егорка вышел во двор и вернулся с полукругом масла фунта в два. На масле четко отпечатались швы от донышка берестяной посудины.
— На, Федосья, как раз половина нашего запаса!
Увидев это, жена Егорки стала быстро-быстро перебирать лохмотья, которые она зашивала. Никита заметил, что у нее даже уши покраснели.
Федосья протянула было к подарку обе руки, но тут же отдернула их.
— Не нужно, Егорка…
— Нет, нет, Федосья! Я бы тебе куль золота не пожалел, если бы имел. — Гостеприимный хозяин улыбался, поглядывая на гостью. — Совсем не стареешь, по-прежнему носатая и кудрявая, как русская.
Егорка схватил туесок и запихал туда масло.
— Вот моя жена, а вот мои дети, — снова показал он. — Видно, жене моей жалко масла… Не жалей, милая: это ведь девочка Федосья. Ты этого не знаешь, — не она бы, так, может, я бы в детстве сдох и ты бы не встретила такого прекрасного человека!
Акулина робко улыбнулась и сказала:
— Посмотрите на него, каков! Не жалею, нет, нисколько не жалею. Берите, конечно, берите!
— Вот и все! Ну, я на работу. Лес раскорчевываю для учителя, богача Михаила Судова. А лес-то не кончается, Егор не богатеет, богач не жалеет. Трудимся, трудимся, да все удивляемся: почему кто работает, тот с голоду помирает, а кто гуляет, тот все богатеет? Ты как думаешь, Федосья, почему?
— Не знаю, видно, судьба такая.
— А если бы никто не работал на них, помогала бы им судьба?
— Не знаю… Должно быть, нет.
— Значит, от пота нашего они жиреют! Значит, надо нам работать не на них, а на себя. Просто, кажется! — Егорка громко засмеялся. — Ну, я пошел, опаздываю. А вы не спешите, попейте чаю. Акулина, угости их чем можешь. Увидимся еще! Ты, Федосья, обязательно приходи! — крикнул Егорка уже в дверях.
А Федосья с сыном вдоволь попили чаю с творогом и, попрощавшись с Акулиной, ушли. Они пересекли небольшой лесок и вышли на широкую расчистку, где дымилось множество костров.
У одного костра сидело человек двадцать. Все они слушали какого-то мужчину, который стоял на толстом пне и что-то громко рассказывал. Когда мать и сын подошли поближе, они узнали в говорившем Егорку.
— По всей России стала народная власть, которой руководит великий человек Владимир Ленин, — гремел неузнаваемо преобразившийся Егорка. — Говорят, что когда Лена вскроется, прибудут из России красные войска, посланные Лениным. Надо нам, всем беднякам и батракам, соединиться и ударить по нашим улусным богачам. Из Талбы вот приехал Афанас Матвеев — делегат прошлогоднего съезда всей Якутской области. Съездом руководили ссыльные люди. Мы требуем от богачей пока немногого: чтобы они отдали нам покосы, политые нашим потом, вот эти пашни, расчищенные нашими руками. Пусть они берут себе столько же, сколько и мы. Мы тоже люди! Не отдадут, так отнимем! Судовские и сыгаевские работники согласны, Афанас из Талбы тоже согласен…
— Эй, Федосья с сыном! — крикнул Егорка, увидев свою старую подругу. — Идите сюда, не бойтесь нас: мы такие же бедняки, как и вы, и толкуем о наших общих делах! Тут и ваш Афанас!