— Нужда заставляет…
— Ах, нужда! А ты грабь, воруй! Только ко мне лучше и не заходя, все равно не пущу!
— Думала и к тебе зайти.
— И не думай.
Сейчас они, оказывается, находились в доме сына старухи — Никуши Сыгаева.
Наступило долгое молчание. Старуха давно уже заплела косу. Давно уже Никита подталкивал локтем мать и чуть слышно шептал:
— Уйдем…
Но Федосья шептала в ответ:
— Подождем немного, попрошу, чтобы заплатила за те оленьи шкурки.
Они не заметили, как открылась дверь из комнаты и неслышными, легкими шагами оттуда вышла стройная молодая женщина в белом шелковом платье и узорчатых замшевых туфлях. Она, не мигая, рассматривала Никиту и его мать. Вдруг женщина резко вздрогнула, схватилась левой рукой за грудь, потом круто повернулась, так что белое длинное платье обвилось вокруг ее ног, и проскользнула обратно в комнату, оставив дверь открытой. Никита начал было жалеть ее, думая, что она подавилась или вдруг у нее закололо в сердце, но в это время из комнаты послышался хохот. А потом уже две женщины появились в дверях. Они обе, та, первая, и, должно быть, ее подруга, тоже белолицая и тоже в белом шелковом платье, корчились от смеха, бесстыдно разглядывая пришельцев.
Федосья дернула сына за рукав и выбежала во двор. Люди уже, видно, кончили чаепитие и вставали из-за стола. Тут только Никита заметил среди них Васю, с которым они вместе учились в школе. Вася очень вырос, и краснощекое лицо его стало еще шире. Когда мать с сыном проходили мимо стола, Вася состроил Никите рожу, но Никита сделал вид, что не замечает его.
За домом они остановились и тихо заспорили.
— Зря я пошел с тобой, мама… — сказал Никита в отчаянии. — Все, кому не лень, над нами смеются…
— Милый мой, вся наша вина в том, что мы бедные… Что ж ты поделаешь, коли родился у бедняков!
— А зачем вы меня родили?
— Погоди, может, и мы когда-нибудь будем жить как люди.
— Когда?
— Почем я знаю? Бог даст, будем. Но как бы мы хорошо н. и жили, мы бы уж не стали смеяться над бедными людьми.
— До ногтей своих… белокожая дрянь!.. — начал было Никита словами богатыря, раздосадованного на красавицу из якутской былины. — До волос своих…
— Не болтай без толку. Пусть насмехаются! Вот скоро вы подрастете… Лишь бы несколько лет протянуть… Еще ведь неизвестно, — может, ваша судьба будет лучше нашей… Давай нарочно заходить ко всем. Вот этот дом самих стариков. При мне был только он один, остальные потом построили.
Зашли во второй дом и остановились в открытых дверях большой комнаты. Посредине, в широком кресле, полулежал сам великий старец Иван Сыгаев. Он опал, обхватив руками большой живот и опустив на грудь седую голову. Из-за кресла вылезла большая, похожая на волка собака. Лениво потягиваясь, она зевнула, высунув длинный красный язык. Федосья и Никита тихонько попятились и вышли за дверь.
— Сам князь… — уже на дворе шепнула Федосья.
— Это ведь он отобрал наш Дулгалах и передал его Федору Веселову!
— Он, он оказал нам такую милость.
— Жирнобрюхий черт! Я б ему брюхо его…
— Тише! Люди услышат… Зайдем-ка и сюда… — Федосья вдруг остановилась и, радостно улыбнувшись, довольно громко добавила: — Вот и милая Анчик!
На крыльце третьего дома стояла пополневшая и ставшая еще более красивой Анчик. Как она была хороша! Темно-карие глаза ее, казалось, ласково поглаживали собеседника. Русые волосы, разделенные пробором, были собраны на затылке. Белое платье, разрисованное зелены-ми листочками, робко касалось ее стройного стана. Анчик стояла, подняв к затылку обнаженные, словно выточенные руки и, спокойно оглядывая широкий двор, поправляла шпильки в волосах.
— Милая Анчик! — тихо позвала Федосья, подойдя к крыльцу сбоку.
Та оглянулась и, не отнимая от затылка рук, спросила своим звучным грудным голосом:
— Кто ты?
— Федосья я. Небось тебя на спине таскала…
— Я слыхала, будто ты теперь у Егоровых батрачишь.
— Год как не батрачу, я своей юртой начала жить! — с гордостью заявила Федосья.
— Это хорошо. Ну, заходи, Федосья. — И, наконец справившись со шпильками, Анчик сделала рукой короткий приглашающий жест. — Хорошенько вытирайте ноги, пол только что помыли…
Гости остановились в передней, а хозяйка ушла в боковую комнату, и оттуда послышался ее прекрасный голос:
— Марфа, накорми женщину с мальчиком!
Из комнаты высунулась голова стряпухи. Оценивающе оглядев гостей своим единственным глазом, она скрылась за дверью. Вскоре она принесла чайник, две чашки и тарелку с вафлями, намазанными маслом.
Потом снова появилась Анчик и стала не спеша расспрашивать Федосью про жизнь талбинцев. А Федосья все переводила разговор на свое горькое житье-бытье. Ей хотелось рассказать, что у них пропала скотина и что пришла она в Нагыл за помощью. Анчик каждый раз ловко сбивала только начавшееся повествование о Федосьиных горестях и вставляла в разговор все новые и новые вопросы о жизни в Талбе, о том, большая ли была этой весной вода, хорошо ли зазеленели поля. Беседа часто обрывалась и явно не клеилась.
— Какой прекрасный дом! — громко вздохнула Федосья, оглядывая стены, хотя сидели они в передней и красота дома не была видна.
— Этот?! — громко удивилась Анчик, заметно оживившись. — Нашла тоже красоту! Да это ведь не наш дом. Наш дом там, где управа, в двух верстах отсюда. Мы здесь живем временно, пока там перестраивают печи, красят полы… Ты еще не была в тех местах? Обязательно сходи. Там не то, что когда-то было. Мой муж Михаил Михайлович построил и сдал там много прекрасных домов. И наш дом увидишь. Мой…
— Да, я слыхала, Анчик, что ты в прошлом году вышла за учителя Судова. Я ведь его не знаю.
— Слыхала, а не знаешь, — недовольным голосом произнесла Анчик. — Его ведь все знают. Еще лет пятнадцать назад он договорился с казною и — провел телеграфную линию от Якутска до Охотска. Все крупные дома в Нагыле — почту, школу, управу — построил и продал казне он. А ты не знаешь его…
И неожиданно помрачневшая Анчик встала. Уходя в свою комнату, она утомленно произнесла:
— Марфа, вечером поведешь Федосью и мальчика с собой и позаботишься о ночлеге…
— Сама позаботится, не большая барыня… — вдруг вспылила Марфа, кинув на стол серебряную ложку.
— Ох, и надоела же ты мне, Марфа! — вздохнула Анчик. — Тебе бы не у меня, а у матушки батрачить, — добавила она и скрылась за дверью.
— Батрачила и у нее, да, видишь, жива осталась!
Федосья и Никита вышли из дома и долго слонялись по широкому многолюдному двору. Они заглянули в огромную черную избу. Там сидела Капа, их старая талбинская знакомая, и шила мешок.
Был в Талбе бедный придурковатый старик Василий Тосука. Не было у него жилья, и кочевал он из одной бедняцкой юрты в другую. Его единственную дочь, круглолицую Капу, очень любили соседи. Она всегда была опрятно одета и весело, задорно смеялась. В прошлом году Капа вышла замуж за нагылца.
Ее когда-то румяное, круглое лицо теперь побледнело и казалось плоским, а на белках испуганных карих глаз появились красные жилки.
Капа не удивилась появлению земляков и не спросила, по якутскому обычаю: «Что нового?» — а равнодушным, глухим голосом бросила:
— Давно из Талбы?
— Да уж пару деньков.
— Когда обратно?
— Не знаем… — ответила Федосья и, недовольная сухой встречей, поспешила уйти.
— Капа, а почему ты здесь одна? — спросил Никита, отстав от матери и оглядывая пустую, пахнущую сыростью избу.
— Да здесь никто, кроме меня с мужем, не живет. Раньше тут все батраки жили. Но этой весной сюда переехал учитель Судов с Анчик и потребовал, чтобы грязных батраков отсюда выселили. Говорят, что он и Никуша в той партии, что против царя, вот они и не желают видеть оборванцев.
— Что-то ты не то говоришь. В какой же это они партии?
— Ну, я не знаю, в какой, знаю только, что против царя. А когда сняли царя с престола, они оба очень обрадовались, а старики плакали… Грязные батраки живут теперь отдельно, а здесь, при домах, только чистые батраки.
— А ты кто?
— Ни то ни се. Где-то посередке… ну, вроде сторожа вот этой избы. Но больше пожалуй, чистая, — не без гордости добавила Капа.
— Никита! — позвала мать, и мальчик выскочил, так и не успев узнать, в какой же партии состоят зять и сын Сыгаевых.
В одном из трех смежных амбаров, соединенных внутренними ходами, старуха Пелагея принимала должников. Кто приносил масло, кто деньги.
Проткнув толстыми, короткими пальцами масло в посудине, старуха — повелительно крикнула своему помощнику:
— Взвешивай!
Тот взвесил и громко объявил вес. Старуха приблизила к глазам грязную, замасленную тетрадь, поискала в ней что-то и зачеркнула карандашом.
А должники все подносили старухе масло, кто в туеске, кто в миске.
— Взвешивай! — только и слышался короткий окрик Пелагеи.
И ее помощник тут же взвешивал и объявлял вес. И опять старуха долго водила перед глазами грязную тетрадь и опять что-то вычеркивала, должно быть имя должника.
— Это что-о?! — вдруг завопила Сыгаиха.
— Масло… — дрожащим голосом произнесла плохо одетая пожилая женщина и попятилась к двери.
— Ах ты, гадина, и не стыдно тебе! Убери! Видать, поваляла его в куче мусора, а потом мне принесла!
Женщина пробормотала что-то невнятное и, схватив свое масло, выскочила наружу.
— А ты, несчастный, смерил, видать, тютелька в тютельку! Чем сдать мне на один золотник больше, скорее себе последний глаз выколешь… Вон, кривой черт!
Седой одноглазый старик низко поклонился и спокойно заявил:
— Мамаша, когда я дома это масло взвешивал, мне казалось, что немного больше потянуло.
— «Потянуло»! Вон, говорю! И больше у меня не проси в долг, все равно не дам. Ты, дикарь, тоже небось сударским заделался.
Старик вытер потный лоб и шею рваным картузом И, хитро улыбнувшись, проговорил:
— Не сердись, маменька! Тех людей я и видать не видал и слыхать не слыхал.