— Не видал! Ну, иди, образина! В следующий раз, если так принесешь, швырну это самое масло прямо в твою кривую рожу!
— Хе, хе!.. Ну, ну, швыряй! Швыряй!.. — и старик, взяв под мышку опустевший туесок, с радостью заспешил домой.
Молодая женщина в коротком, по колено, чистом ситцевом платье принесла немного меньше масла, чем полагалось. И разгорелся невообразимый скандал. Старуха разразилась потоком брани:
— Вон, короткохвостая! Не показывайся больше мне на глаза! — неистовствовала она.
Не зная, что делать, женщина стояла, переминаясь с ноги на ногу, потом тихо сказала:
— Пусть масло здесь останется, а сколько недостает, я завтра принесу.
Старуха откинулась на спинку кресла, затопала ногами и заорала:
— Вы только послушайте, что говорит эта дура! Что же, я караулить твое масло буду, а?!
Забрав свою ношу, женщина спокойно вышла из амбара.
Кое-кто приносил старухе старые царские бумажные деньги. Пелагея клала кредитку на колени, тщательно разглаживала ее ладонью, потом разглядывала на свет и, наконец, сложив вчетверо, засовывала в карман своей широченной кофты.
Через некоторое время старики Сыгаевы с гостями расположились пить чай в тенистом уголке двора.
Никита стоял вместе с матерью в сторонке, и каждый раз, когда старуха обращала свое жирное лицо в его сторону, у него по спине пробегали мурашки.
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы после князя подавала мне! Что за глупая уродка! — зашипела старуха и угрожающе посмотрела на девушку, разливавшую чай.
А какой-то человек, которому подали чашку до хозяйки, поставил ее на стол. Он, видно, ждал, когда подадут старухе.
Из-за амбаров выскочила большая рыжая вислоухая собака и помчалась к воротам, в которые входила молодая женщина в красном платье. Собака вплотную подбежала к женщине и страшно зарычала. Женщина испуганно прислонилась к забору, а собака неистово плясала вокруг нее, то припадая к земле, то вскакивая. Все смотрели на это зрелище, но никто не решался унять пса, — ждали, что скажет старуха. А бедная женщина, тихонечко прижимаясь к забору, выскользнула все-таки за ворота.
— Эту негодяйку даже собака не выносит! — сказала старуха. — Уродка этакая, еще красное платье напялила!
И все сразу начали ругать женщину, вина которой заключалось, оказывается, в том, что она надела красное платье, и громко стали восхвалять умницу собаку, чтобы только угодить старухе. Говорили, что, мол, это умное животное никогда ни на кого не лает и только эту женщину не пускает во двор.
А к концу чаепития в воротах появился старик с грязной повязкой на глазу и с тяжелой ношей за спиной. Он медленно побрел к батрацкой юрте. И снова откуда-то выскочила рыжая собака и бросилась ему прямо под ноги, а потом вскочила и запрыгала вокруг обалдевшего старика, тычась в него мордой. Старик завертелся на месте. И опять никто не посмел унять собаку, а старуха Сыгаиха сморщилась в беззвучном смехе, открыв свой беззубый рот. Старик отмахнулся от собаки, и та пронзительно завизжала, словно взбесилась.
— Не зли собаку, ты! — завопила старуха.
Старик попытался улыбнуться, его дрожащие губы искривились, и, сильно заикаясь, он сказал:
— О-на съе-ест м-меня!
— Не съест! Не думай, что ты такой вкусный! Она сытее тебя, — и Сыгаиха покосилась на старика близорукими глазами, едва выглядывавшими из-под заплывших век. — Пшел! — спокойно сказала она, и собака отошла от старика, обнюхивая землю.
И опять все хором стали расхваливать умную собаку.
А старуха встала и, грузно переваливаясь, поплыла к амбару. За ней потянулись и остальные.
МИЛАЯ АНЧИК
Около дома Судовых собралось множество женщин. Они столпились вокруг Анчик, жадно слушая ее рассказ. Была здесь и мать Никиты. Гордо подняв свою прекрасную голову и чуть прищурив глаза, стояла Анчик в черном платье и тихо говорила:
— Зубы у меня разрушаются у самых десен. Доктора в городе высверливают их и вставляют золото.
Женщины удивленно восклицали и заглядывали Анчик в рот.
— О, с этих-то лет зубы… — сказала Федосья.
— Ну и пусть, а умру я все-таки с зубами. Золота у меня на это хватит. К чему человеку богатство, если он им не пользуется?!
— Конечно, конечно… Чего богатство не сделает! — наперебой говорили женщины.
— И не то что зубы, а кости человеческие, сломанные или там испорченные, тоже золотом заменяют. Вот где-то в России у одного богача сгнили, говорят, кишки, — продолжала Анчик под испуганные вздохи женщин, — так доктора вырезали ему негодные кишки и вставили золотую трубку…
Ровно журчал чистый грудной голос Анчик, восхищенно следил Никита за каждым ее движением. Словно молодая стройная лиственница среди чахлого кустарника, стояла Анчик с батрачками.
— И чего оно так ценится, это золото? — удивлялась молодая «чистая» батрачка. — Желтое, как медь, а полезную вещь лучше из железа выковать.
— Никогда не портится золото, не тускнеет, не ржавеет, не гниет… А ты говоришь — железо! Ох, и глупая же ты, Феклуша! — засмеялась Анчик и вдруг насторожилась, прислушиваясь к чему-то.
Из черной избы послышались громкие голоса. Там ссорились мужчина и женщина. Потом загрохотали падающие табуретки.
— Опять дерутся, уроды! — сказала та же батрачка.
— Разве Никифор пришел? — с невозмутимым спокойствием спросила Анчик.
— Пришел, пришел!
И женщины, очевидно привыкшие к этим скандалам, зачарованно глядели на Анчик, кто подперев подбородок, кто сложив руки на груди. Они ждали продолжения рассказа о докторах, делающих чудеса из золота.
А из черной избы уже слышались женские крики.
Никита не вытерпел и заорал:
— Человека убивают! Не слышите, что ли?!
— Милый, это не человека… Это Никифор свою бабу бьет… — спокойно разъяснила Никите кривая Марфа и обратилась к Анчик: — А как же умерла Анна Петровна, первая жена вашего мужа? Вот ей бы золотой желудок…
— Здесь нет таких докторов, это там… — недовольно прервала ее Анчик и, неопределенно махнув рукой, посмотрела на Никиту широко открытыми, ясными глазами. Ее четко очерченные брови слегка поднялись, она улыбнулась и ласково проговорила: — Ну и горячий же ты человек, оказывается!
А плач женщины уже перешел в нечеловеческий вой, который иногда заглушался громкими выкриками разъяренного мужчины.
— Погодите, он и в самом деле ее убьет.
И Анчик поплыла к черной избе. Несколько женщин, в том числе и Федосья, последовали за ней.
— Это она уж слишком. Ведь собственный муж бьет, к чему же так громко вопить! — сказала кривая Марфа, подпирая ладонью щеку.
А бойкая Феклуша ей возразила:
— Тебе-то чго! Если бы твой так…
— И мой бил. Да, видишь, сам давно помер, а я вот все живу. Я бы и сама умерла, если б не Сенька.
Никита топтался на месте и резко размахивал руками, словно тряс за повод ленивую лошадь. Он хотел побежать к открытому окну и закричать: «Перестань, черный разбойник, не бей человека!» Но ноги его будто перехватило путами, и он не мог сдвинуться с места.
Женщина выла, мужчина кричал, слышались глухие удары. А красавица все еще грациозно плыла, не ускоряя шага… Наконец она подошла к избе, и шум там сразу утих. Вот тогда и сорвался Никита с места, вдруг почувствовав легкость в ногах. Он подбежал к дому, вскочил на завалинку и заглянул в открытое окно.
В первую минуту он ничего не мог разглядеть, — все, казалось, было погружено в густой мрак. Но потом посветлело, и Никита разглядел камелек и догоравшие в нем поленья. На шестке валялся перевернутый медный чайник. В отсветах потухающего камелька Анчик казалась еще красивее, еще выше.
На полу, у самой двери, лежала женщина. Одну ногу она вытянула, причем рваная юбка ее задралась выше колена, другая нога была согнута и прижата к животу. Было похоже, что она, лежа, бежит куда-то.
— Все что угодно могу делать со своей женой… — раздался мужской хриплый голос.
Мужчина сидел, оказывается, у окна, за которым стоял Никита. Мальчик отшатнулся. Анчик медленно повернулась к всхлипывающей женщине и сказала:
— Хорошо ли будет, если ты ее убьешь или искалечишь? Не хуже ли тебе будет, Никифор?
— Свою жену… имею полное право…
— Погоди… Искалечишь ее, и плохо тебе будет, Никифор.
— Может, и так… Но меня досада берет: придешь с работы голодный, а у нее даже чайник не вскипел. Какая же это, к черту, жена, если она даже чаем мужа напоить не может!
Женщина попробовала подняться, упираясь в пол обеими руками, но не смогла.
Это была Капа.
— Он только… ищет к чему бы придраться. Чай был готов… — пробормотала она, всхлипывая.
— Не лайся! — заорал на нее муж.
Анчик прервала его своим грудным голосом.
— Тише… Ты не бей ее!
— А почему она…
— Погоди! — снова прервала его Анчик, протянув красивую руку, и на шаг приблизилась к Никифору. — Послушай! Она ведь тоже человек. У нее тоже есть душа. Ведь правда? До чего же ты доведешь ее, если будешь бить каждый день?! Нельзя! — Быстро и грациозно она пошла к двери, но вдруг повернулась, и указывая на Капу пальцем, протяжно сказала: — Так и с собакой не поступают. Кто ты, человек или нет? А она хоть и женщина, а тоже человек.
— Она мне жена…
— Нет, — отрезала Анчик, — она прежде всего батрачка моей матери. И если ты ее искалечишь, мать тебя самого погонит коров доить… Я матушку» слава богу, знаю: старуха она с характером.
— Доить коров я не буду…
— Нет, будешь, будешь, Никифор, мать заставит! Не с такими справлялась… До покрова она батрачка моей матери и принадлежит ей, а не тебе. А после покрова ты можешь ее хоть живьем съесть, если тебе не жалко. Но только не здесь, а где-нибудь в другом месте. А до покрова ты и пальцем не смеешь ее тронуть, иначе я рассержусь и тебя отсюда… — Анчик сделала своей нежной рукой сметающий жест и величественно выплыла на двор.
«До покрова! Жалость до покрова! Вот так милая!» — с ужасом подумал Никита, и вдруг ему стало страшно и так стыдно, так стыдно, будто его поймали за воровство.