— Я беру свой Дулгалах, — заявил Егордан, — и всех, кто туда сунется, буду угощать кулаками! Другой земли мне не надо… Я пошел! Никита! — крикнул он в сторону игравших невдалеке ребят. — Идем домой!
А в тени его юрты, дожидаясь хозяина, спал Федор Веселов.
— Все на собрания ходишь, Егордан? — сказал Федор, когда его разбудили. — Ну чего ты добиваешься? — спросил он, открывая пустые глазницы и поглаживая голову. — Бери, пожалуйста, свой Дулгалах, я и без собраний тебе его возвращаю… Есть ли еще что-нибудь у тебя, Егордан, на сердце, что могло бы нас рассорить?
— Если возвращаешь мне мой Дулгалах, то ссориться нам не из-за чего, — просияв, ответил Егордан.
— Вот и хорошо. Все надо миром улаживать, а не криками на собраниях.
В середине августа 1918 года до наслега дошла весть о том, что город «побелел» и все теперь будет так, как было до красных.
Оказалось, что посланный тогда из Якутска навстречу белым красный отряд был разбит в неравном бою в верховьях Лены свежими силами колчаковцев. Вскоре белые заняли Якутск.
Специальная следственная комиссия «по делам большевиков» бросала в тюрьму всех, кто принимал участие в установлении советской власти в городе.
Повсюду свирепствовали белогвардейцы, именовавшие себя представителями «временного сибирского правительства». В Нагыле тоже образовалась колчаковская земская управа, ее возглавил Никуша Сыгаев. Судов стал начальником улусной милиции.
А в Талбинском наслеге первое время все оставалось по-прежнему. Но потом пришел приказ о немедленном возвращении «незаконно» скошенного сена с «захваченных» при большевиках участков. Афанас и его друзья отказались выполнить этот приказ. За это Афанас Матвеев был смещен улусной управой с должности. Руководство наслегом перешло в руки Луки Веселова, Павла Семенова и Романа Егорова, вновь открывшего свою лавку. И уж теперь Роман Егоров не упускал случая отомстить беднякам за свой прежний испуг.
Егордан слыхал про городские события, но считал, что лично его это не касается. Он трудился на возвращенном добрым Федором Веселовым Дулгалахе и уже поставил там небывалое количество — около ста — отборных копен. Он был очень доволен тем, что отказывался в свое время от другой земли, которую теперь все равно пришлось бы вернуть.
Разговоры о том, что идет борьба между богатыми и бедными, он не любил слушать, и на этой почве все чаще и чаще возникали споры между ним и Никитой. Егордан говорил, что борьба идет, должно быть, между добрыми людьми, которые за народ, и злыми, жадными, которые только о своем брюхе думают. Но богачи тоже бывают добрыми, а бедняки злыми, — он, — Егордан, таких знает. Вернул же ему добрый человек Федор Веселов несправедливо отнятую у него землю. А вот Роман Егоров, который с поля угнал его вола, — это действительно злой и жадный человек. Но разве не злой человек и бедняк Федот, брат Эрдэлира? Ведь он все наперекор бедноте делает! А каким страшным словом он обозвал как-то свою жену, тихую Лукерью! А сколько раз на свою мать кричал! Да мало ли злых людей среди бедняков, таких вот, вроде Федота! Но и среди богачей добряки, вроде милой Анчик и Федора Веселова, тоже найдутся.
Но однажды утром в голове у бедного Егордана все перевернулось.
Он занял у Андрея Бутукая вола, взял с собой старика отца и Никиту, и они все трое направились в Дул-галах стоговать сено. Шли они, мирно беседуя между собой, но на краю покоса, словно по команде, остановились с разинутыми от удивления ртами… Возле Веселовской избы вырастал большой стог. Поверху, утаптывая сено, с вилами в руке важно расхаживал долговязый Семен Веселов и что-то гнусаво гоготал сидевшему у основания стога слепому Федору. В стороне Федот накладывал копны в сани, а Давыд затем подводил волов к Семену и, свалив груз, возвращался обратно. Маленький толстяк Петруха граблями собирал оброненное сено. Люди работали поспешно, слаженно. Неподалеку у разворошенной копны топтался, опустив морду, оседланный конь Федора.
— Видишь? — спросил Егордан отца.
— Вижу, — тихо ответил старик Лягляр, не опуская руки, которой он заслонялся от солнца.
— Видишь? — обратился Егордан к сыну.
— Я-то вижу, — ответил Никита, — но видишь ли ты своего добряка Веселова?
— Вижу! Теперь-то я вижу! — закричал Егордан так громко, что все веселовские работники оглянулись. — Теперь-то я вижу! — И, выпустив повод вола, он ринулся к работающим.
Подбежав к Федоту, Егордан вырвал у него вилы, сломал их одним ударом ноги, отбросил в сторону обломки и с силой отшвырнул самого Федота. Давыд и Петруха помчались во весь дух к озеру. Долговязый Семен скатился со стога. Никита с дедом наскоро привязали вола к кусту тальника и бросились успокаивать Егордана, может быть впервые в жизни столь рассвирепевшего.
А Егордан тем временем поднял брошенные Семеном вилы, сломал их тоже, потом кинулся на самого Семена, отшвырнул его в сторону и, схватив за грудь беспомощно мотавшего головой щупленького слепца, поднял его и потряс в воздухе.
— Что ты?! — одновременно вскрикнули подбежавшие к Егордану дед и внук.
Никита вцепился в руку отца:
— Отпусти! Убьешь!..
— И убью! Задушу, гада! — рычал Егордан, раскачивая хрипевшего Федора. — Отойди, Никита!
— Не отойду! Отпусти его!
Задыхающийся дед тоже уцепился за сына:
— Отпусти, Егордан!..
Егордан разжал руки, и Федор, как сноп, повалился к его ногам, а немного погодя, ощупывая землю, отполз назад, к стогу.
— Ты мне вернул Дулгалах? — заорал, нагнувшись над ним, Егордан.
Слепой схватился руками за голову, съежился и пропищал:
— Да, Егордан, но… но тогда были красные, а теперь…
— А теперь их не стало?!
— Да, Егордан, не стало, и получено распоряжение из города…
— Так ты, значит, отдавал мне землю потому, что боялся моей власти, а теперь настала твоя власть?
— Не твоя она и не моя, Егордан, это просто русские дерутся между собой…
— А все-таки одни дают землю нам, а другие — тебе, — вмешался немного успокоившийся Никита.
— Ты моих красных боялся, а я твоих белых, всяких там Сыгаевых, тебя и твоего сына Губастого, не побоюсь, я плюю на всех вас. Все вы, богачи, — собаки! Все! Землю я живым тебе не отдам! Убирайся отсюда, а то я тебя с грязью смешаю!
— Ну, уйду, уйду… Кому охота быть убитым… — Федор несмело поднялся и дрожащим голосом позвал: — Семен!.. Давыд!..
Федор с трудом созвал своих дрожавших от страха людей и уехал, ворча что-то себе под нос.
А Ляглярины привели вола, свезли несколько копен, заложили в другом месте основу нового стога и перевезли туда же стог, начатый веселовскими людьми. Егордан все время молчал, сурово поглядывая по сторонам.
Во время дневного чая Никита вдруг фыркнул и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Видно, нет уже добрых…
— Богачей-то?.. — охотно отозвался отец и вдруг весело рассмеялся. — А как они все задрожали, паршивые собаки, когда я на них, точно медведь, налетел! Бедный Петруха… ну прямо росомаха, толстый, короткий… Ха-ха-ха!.. Нет, видно, все они, богачи, — собаки, с ними только так и разговаривать.
— Вот то-то! — обрадовался Никита.
— Анчик… — начал было старик, да Егордан перебил его:
— Да и она, должно быть, была добра, пока жила у маменьки на всем готовом, еще неизвестно, какова стала, когда обзавелась своим хозяйством.
Никита рассказал о том, как Анчик защищала Капу, не разрешая мужу бить ее «до покрова».
— Вот! — воскликнул Егордан. — Доброта у них от весеннего Николы до покрова! Чтоб не околела рабочая скотина!.. Эх, все они, видно, одинаковы…
Егордан в два дня закончил стогование и отправился вместе с Никитой на покос Киэлимэ искать «ремешки»[34].
Бескрайный покос Киэлимэ был почти полностью убран и усеян множеством больших и малых стогов. На макушках малых стогов, поставленных бедняками на полученных ими участках, торчали деревянные крестики. Это значило, что стога стали спорными и пока никто не смеет их трогать.
Покосив среди кустарника и кочек — здесь на одну копну, там на полторы, Ляглярины спрятались от осеннего ветра в густом ивняке и расположились на отдых. Они копошились, разводя костер, и вдруг услышали позади себя окрик.
— Попались, черные разбойники! Вот вы где!
Егордан даже охнул от неожиданности и выронил охапку хвороста.
Кусты раздвинулись, и оттуда выглянуло красное лицо его друга Егора Найына, вечного батрака. Роман Егоров прогнал его от себя за непочтительность, и он пришел сюда покосить немного в кустах тальника.
— Ах ты, чертов сын, испугал меня… Я думал, что беглый какой-нибудь… — Егордан вытер рукавом лицо, подтянул штаны и принялся подбирать хворост.
— Э, брат, беглецы-то ведь тоже разные бывают, — сказал Найын. — Было время, когда буржуи от наших убегали, а вот теперь пришлось нашим убегать от буржуев. Вчера в наслег пришел приказ ловить беглецов — целый список красных. И наш учитель Иван Кириллов и Виктор-фельдшер тоже там числятся. А сам начальник буржуйской милиции Михаил Судов поехал с вооруженными людьми к верховьям Талбы. Он всех предупреждал: «Увидите красных — обязательно ловите, они теперь, наверное, будут пробираться к Охотску».
— А ты что?
— А я что? Я говорю: «Мне бы только ловить. Я ловить очень люблю. А кто красный, кто белый — не мне разбирать. Мне все равно».
— Ишь ты! Ему все равно! — упрекнул Никита.
Найын рассмеялся:
— Нет, Никитушка, мы все-таки подумаем, кого ловить, а кого прятать, ты за нас не бойся. Это твой отец, видно, всякого беглеца боится…
— Нет, все они, буржуи, — собаки, — начал Егордан, засучивая рукава и пристраивая чайник с водой над костром. — Пока были наши, красные, Федор отдавал мне Дулгалах, а как пришли его, белые, сразу стал отнимать обратно.
— А ты что же, стал разбираться, кто наши, а кто ихние? — удивился Найын.
— Да я так думаю: кто, значит, беднякам дает землю, то