т наш, а кто богачам — те ихние.
— Вот то-то! Да и не только землю дают нам красные, они избавляют нас от гнета и кабалы буржуев… Да, теперь вот наши ушли… Но придет день, Егордан, и буржуи еще побегут от наших!
Когда Егордан вернулся из Киэлимэ в свой Дулгалах, на макушке его стога красовался широкий деревянный крест, запрещающий трогать спорное сено.
Эту зиму Веселовы жили в своей родовой усадьбе, чтобы быть поближе к наслежному центру. Ведь главенствовал в наслеге Лука. А Дулгалах пустовал, и этим воспользовался Егордан. Он чрезвычайно просто разрешил спор о сене. Остро наточив плоскую железную лопату, он обрезал сено вокруг запретного креста и за один день с помощью бедняков-соседей вывез почти весь стог. Страшный крест остался нетронутым. Но хранить столько сена дома было бы не слишком надежно. Поэтому большую часть он спрятал в лесу, кое-что — у соседей и уж совсем немного оставил у себя.
Почти каждую неделю Егордана вызывали в наслежное управление для разбирательства учиненного им «бесчинства». Раза два возили его даже в улусную земскую управу, откуда он возвращался еще более непримиримым. Егордан твердил одно:
— Креста я вашего не трогал, а сено свое взял.
Несколько раз составляли акт с понятыми, все выясняли, тронут крест или нет, да сколько было сена в стогу, да сколько осталось под крестом, да сколько вывезено. Потом забрали и перевезли к Федору воз сена, который находился у Лягляриных во дворе. Егордан громко возмущался, грозился дойти до самого Колчака, а сам в душе посмеивался: ведь большая часть сена была спрятана в лесу и у соседей!
К лету 1919 года полностью была восстановлена прежняя система землепользования, и бедняков снова разогнали по далеким пустынным долинам. Эрдэлир и Афанас почти все время жили в тайге, промышляя охотой, и в наслеге появлялись редко. Наслежное управление давно имело предписание улусной управы доставить их на суд за «преступления», свершенные при красных.
Вывезенные в улусную управу Иван Малый и Найын через неделю благополучно вернулись. Найын прикинулся там дурачком — красных он называл господами, а колчаковцев товарищами, заявлял, что готов исполнить любое поручение любой власти. А Иван Малый все беды в наслеге валил на Афанаса Матвеева и Луку Веселова, называя их закадычными друзьями и смутьянами, которым только бы на лучших лошадях скакать да песни орать. Иван уверял, что он ни одну власть толком не понимает, но думает, что люди землю не делали, а ежели они все родились на готовой земле, то должны бы и пользоваться ею поровну. Потом он долго потешал всю колчаковскую управу, демонстрируя во дворе свою необычайную гибкость. Он брал в зубы нож, резким рывком перекидывал его через голову. При этом нож вонзался позади него в землю, а Иван, перегнувшись назад, вытаскивал нож зубами. Он прыгал на одной ноге, заложив другую за шею, потом бегал на руках, размахивая в воздухе ногами, и, наконец, пускался вприсядку из конца в конец широкого двора.
А в наслег регулярно приходили письма от учителя Ивана Кириллова, то на имя Афанаса, то на имя Эрдэлира, то на Ивана Малого. Никто, однако, не знал, где находился сам учитель. Письма эти попадали к талбинцам с оказией, обычно через Егора Сюбялирова или Семена Трынкина. Письма тут же вскрывались, даже если адресат в этот момент отсутствовал; их передавали из рук в руки, осматривали, ощупывали, но прочитать, к сожалению, не могли, пока не появлялся единственный грамотей из своих — Никита Ляглярин. Зато уж потом содержание письма вмиг распространялось по всему наслегу: дети и взрослые бегали из юрты в юрту, сообщая новости.
Обычно вскоре прибывал Лука Губастый. Он забирал письмо и тут же отсылал его в улусную управу, как вещественное доказательство «вредной деятельности» красных. И хотя само письмо уже кочевало по канцеляриям колчаковских милицейских органов, но памятных строк его никто не мог отнять у народа, слова правды западали в душу, потому что вселяли в людей уверенность, потому что учили жить и бороться.
— «Председатель Якутской области земской управы Никаноров в личном докладе Колчаку жаловался на то, что якуты сильно заражены большевистскими мыслями и ждут не дождутся возвращения красных… Колчак остался очень недоволен тем, что в Якутской области не справились с большевистским влиянием», — читал Никита очередное письмо от Кириллова.
— Ждем, это правда! — говорил один.
— Еще недоволен! Иди, сам попробуй справься, халчах-малчах несчастный! — смеялся другой.
— Выходит дело, якутский халчах побежал к своему отцу, главному халчаху: спаси, мол, меня от якутских бедняков!..
Через два-три дня по наслегу уже гуляла новость: главный якутский халчах просил главного русского халчаха спасти его от якутских красных, а тот ему ответил: «Спасайся сам, я и от русских красных скоро сдохну». А еще через несколько дней сообщалось, что русские красные послали письмо якутским красным: «Держитесь, товарищи, скоро мы халчаха повесим, как собаку, и к вам на помощь придем».
Метался по наслегу Лука, приезжал из улусной управы милиционер, а кто первый пустил «вредный слух» — так и не узнали.
«Красный отряд захватил верховья Лены. Якутская область отрезана от своего колчаковского центра», — говорилось в другом письме.
А вскоре пошли слухи, что красные плывут по Лене на ста двадцати пароходах.
Потом пришло письмо о том, что вся Сибирь и вся Россия теперь советские, а колчаковская власть осталась только в Якутске.
Наслег шумел уже открыто. Люди перестали бояться Луки и богачей и нарочно громко разговаривали при них о победах красных и неминуемой гибели всех халчахов. Афанас и Эрдэлир теперь жили в наслеге и, не таясь, готовили оружие.
Что-то присмирел и сам Лука Губастый. Он часто говорил о том, что с радостью жил бы, как другие якуты, тихо и мирно, но кому-то ведь надо было работать в наслеге — и народ, к сожалению, назначил его, а ведь ему всегда нравились красные, а не какие-нибудь другие.
Тихо торговал Роман Егоров в своей лавке, обменивая два фунта сырого листового табаку на пуд масла, получая за несколько аршин ситца целую корову. Этим летом он неузнаваемо присмирел, всем объявлял о том, что «отошел от политики», что война — дело русских, а якутов вовсе не касается. Теперь он охотно сбывал желтые колчаковские кредитки и весьма неохотно их брал.
За день до Петрова дня Роман созвал к себе в гости бедняков. Явились все, кроме отлучившегося в Нагыл Афанаса. Угощая гостей водкой и пряниками, хозяин что-то тянул о необходимости жить всем якутам в мире и согласии. Гости ели, пили, часто повторяя якутскую поговорку: «Пища вражды не знает», а когда подвыпили, каждый кричал свое, не слушая соседа.
— Раздай все свое богатство беднякам и сам живи бедняком. Скоро все равно красные придут, — заявил Эрдэлир.
— Всю мою жизнь выжимал из меня пот. А ну, выкладывай по десять рублей за все семнадцать лет моего батрачества!.. — кричал раскрасневшийся Найын, постукивая кулаком по столу. — Эх, Ванька, Ванька Орлов! Кто здесь знает Ваньку? Один я, Найын несчастный!
Нет человека прямей и лучше хорошего русского парня Ваньки!
— Отдай мне моего вола Рыженького — тогда мир! — говорил Егордан.
— Зачем ограбил семью брата Григория? Почему грамотный племянник-батраком у тебя? — наступал Михаил Егоров.
Разошлись гости поздно вечером.
Дома Егордана ждал Федор Веселов.
— Егордан, я пришел отдавать тебе Дулгалах, — заявил он.
— Не спеши, твой халчах-малчах еще ведь не сдох! — ответил подвыпивший Егордан, швыряя шапку на нары, где сидел Федор.
Тот боязливо отстранился.
— Шапку бросил, — шепнула отцу полуслепая девочка Аксинья.
— Не мой и не твой он, Егордан… Это воюют между собой русские…
— Однако одни мне дают землю, а другие — тебе! — заорал Егордан, подсаживаясь вплотную к гостю. — Пошел ты с этим халчахом вместе к черту на рога! Завтра я иду косить свой Дулгалах, а если сунешься со своим халчахом, так вот что получишь. — И Егордан повертел перед слепым гостем кукиш.
Аксинья с перепугу расплакалась, дергая отца за рукав.
— Ребенок-то чем виноват! — вмешалась Федосья. — С ума, что ли, тебя свел Роман своей водкой? Раскричался!
А маленький Сенька, сам чуть не плача, протягивал плачущей девочке деревянную лошадку.
Федосья увела Аксинью в левую половину юрты.
— Мне ребенка жалко, а то бы я с тобой поговорил, — сказал смущенный Егордан. — Уходи-ка ты лучше, Федор, от греха…
И Федор ушел, вслух удивляясь неучтивости Егордана.
Наступила зима. Город оставался колчаковским. Ведь зимою красные не могут прибыть в Якутию — Лена замерзла. А до лета еще далеко…
Богачи опять осмелели. Роман Егоров всем рассказывал о том, что летом, находясь у него в гостях, бедняки грозились убить его и чуть не разграбили лавку. Павел Семенов составил список бедняков, которые «шумели при красных и незаконно косили на чужих покосах». Федор Веселов опять позарился на лягляринское сено.
— Я хотел тебе подарить землю по своей сердечной доброте, — говорил он, — а ты меня чуть не избил да еще выгнал из своей юрты. Значит, сено должно считаться моим. По первому снегу свезу его к себе.
— А я и тебя и твоих людей на вилы подниму, хоть сам за это в тюрьму сяду! — решительно отвечал ему Егордан.
И в день, когда выпал первый снег, Егордан встретился в Дулгалахе с Семеном и Давыдом. Завидя Егордана, веселовские люди молча уехали на своих волах, будто вовсе и не собирались трогать сено. А Егордан кричал им вслед, что он знает их гнусные намерения и, если только они осмелятся тронуть его сено, он им обоим все ребра пересчитает.
За день Егордан успел сделать три ездки на бычке Тохорона, а на другое утро, когда он снова приехал, на месте стога чернел лишь большой круг. За ночь Веселовы успели перевезти к себе весь остаток сена…
ЧЕЛОВЕК ВНЕ СПИСКА
В маленькой юрте Лягляриных, кроме семьи Егордана, по-прежнему ютились семьи слепого старика Николая, сына Туу, и Василия Тохорона. Жена Тохорона умерла в прошлом году, а сам он опять стал работать у богачей и не бывал дома от темна до темна.