Николай еще в молодости ослеп на оба глаза. Когда образовался Талбинский наслег, его забыли внести в список местных жителей, и он остался «человеком вне списка». Поэтому он сам, его иссохшая старуха, хроменькая дочь и сын Гавриш — все четверо остались на всю жизнь безземельными.
В молодости Николай славился как беспримерный силач и бегун. Его знали также как лучшего косаря и лесоруба. Но всю жизнь он косил сено и рубил лес для богатых, а ослепнув, стал для них же мять кожи и молоть зерно на ручных жерновах. Летом старуха с Гавришем косили одной литовкой сено где-нибудь на кочкарниках или довольствовались «ремешками». Надо же было хоть как-нибудь прокормить единственную коровенку.
Старик Николай был крепок, как пень крупной лиственницы. Несмотря на то, что ему уже давно перевалило за шестьдесят, он выполнял любую тяжелую работу. И никогда никому не приходило в голову, что у старика сил не хватит поднять что-нибудь. В таких случаях обычно заботились лишь о том, чтобы веревки не лопнули или чтобы сани не сломались.
Сегодня Николай с самого рассвета молол зерно к празднику для старухи Мавры Семеновой. Скоро зимний Никола. Для Лягляриных это тоже счастливый вечер: на ужин будут оладьи и головизна. Поздно вечером Николай встал перед камельком. Моргая веками вытекших глаз, он протяжным, тихим голосом рассказывал Егордану про свою жизнь:
— …Это случилось, когда я повздорил со старым Сыгаевым и одно лето батрачил у отца Федора Веселова, церковного старосты Алексея. Однажды ночью мне приснилось, что стою я на крыльце их большого дома, а под шаманским деревом Сыгаевых в Эргиттэ лежит буланая лошадь и, громко щелкая зубами, кусает себя…
— Страшно-то как! Дорога ведь проходит как раз под этим деревом, — заметил Егордан.
Во время рассказа Николая маленький Сенька забрался на скамеечку, чтобы достать лучину с полки, которая висела под самым потолком. Но сколько Сенька ни старался дотянуться до полки тупым ножиком, который крепко сжимал в своей маленькой ручке, ничего из этого не получалось. Тогда он деловито спустился, притащил табуретку, поставил ее на скамейку, кряхтя забрался на это сооружение и опять потянулся за лучинкой.
— Да, страшное это дерево… — продолжал Николай. — Когда я проснулся, у меня сильно болели глаза. А через несколько дней не стало для меня солнечного света. Вот я и считаю, что это проклятое дерево съело мои глаза… Наверное, в отместку за то, что я повздорил с Сыгаевыми.
— Вот страх-то…
— И все было как наяву… Первое время, когда я поворачивался к солнцу, я еще чувствовал свет… Не знаю, помогло бы мне тогда, если бы сразу пригласить шамана, но я этого не сделал, нечем было заплатить…
Раздался грохот. С полки посыпались лучинки, подставка под мальчиком рухнула, Сенька полетел вниз. На лету он задел ножиком рубаху старика Николая и разодрал ее. Старик подскочил с громким криком. Мальчик мгновенно очутился за больной матерью, лежащей на нарах. В эту зиму Федосья, на исходе пятого десятка, родила девочку Майю и целый месяц после родов никак не могла поправиться.
— Поглядите на этого бесенка! — заворчал рассерженный Егордан и стал осматривать живот старика.
Когда все немного успокоились, Федосья укоризненно сказала Николаю:
— Зачем ты так страшно кричишь? Ведь можешь напугать душу ребенка!
У слепого Николая был вид глубоко виноватого человека. Он кое-как запахнул разодранную рубаху, откашлялся и тихо протянул:
— Вдруг по животу скользнуло что-то холодное и послышался треск. Я подумал, что у меня живот разорвался. — Он вытянул перед собой руку, пробрался за камелек и зашумел там жерновом.
Напившись чаю, Егордан поставил чайник на огонь, надел свою облезлую доху и сказал:
— Ну, пока светло, пойду проверю капканы на горностая. А вы, молодцы, — обратился он к Гавришу и Никите, — пробейте прорубь и напоите скот.
Парни побежали на озеро, кое-как пробили узкое отверстие в глубоко промерзшей проруби и направились домой за скотиной.
— Еще мужчинами называемся, — с досадой проговорил Гавриш, — настоящую прорубь не можем сделать!
— Конечно, лучше бы новую прорубить, — заметил Никита.
— Хвастай!
— Давай прорубим.
— Прорубим, говоришь? А почему бы и нет? Чтобы до весны продержалась, как делают настоящие мужчины.
— Ну давай.
И ребята побежали обратно к озеру. Там они долго трудились и в самом деле сделали широкую прорубы.
Довольные и радостные, они прибежали домой, открыли ворота и погнали скотину на водопой. Уже на озере бойкая Дочка Лягляриных боднула бурую толстобрюхую корову старого Николая. Корова поскользнулась и задом провалилась в прорубь. Вытянув из воды передние ноги, она испуганно вытаращила глаза, захлопала по воде ушами и жалобно замычала. Гавриш с отчаянным криком подскочил к корове и принялся изо всех сил тянуть ее за рога. По лицу его катились крупные слезы. А Никита, задыхаясь, влетел в юрту и поднял там шум. Старуха мигом очутилась около Николая, который все еще молол зерно. Старик ощупью вылез из-за камелька и стал одеваться.
— Беги за соседями! — крикнула старуха Никите.
— А корова, по-твоему, дожидаться будет, пока соберутся соседи? — тихо проговорил слепой. — Попробуем сами… Бог поможет… Давайте веревки покрепче.
Никита и старуха отвязали два толстых. крученых ремня от саней и, вместе со слепым стариком, побежали к озеру. Гавриш уже охрип от плача. А корова ослабла, она тихо стонала, закрыв глаза и опустив уши в воду.
Старик взял ремни, сложил их в несколько раз и ощупью нашел рога коровы.
— Отойди-ка и не реви! — тихо отстранил он сына, а сам встал на колени, сунул обе руки в воду и обвил корову ремнями. — Сначала попробую тихонечко… Как бы ремни не лопнули, ведь старые… А вы подальше отойдите…
Старик взялся за ремни. Колени у него затряслись, спина стала постепенно выпрямляться. Он медленно подавался назад и, наконец, вытянув корову, грузно сел на берег.
И тут корова окатила его ледяной водою. Когда старик почувствовал, что сидит в луже, он вскочил на ноги и крикнул:
— Скорей домой!
Николая привели в юрту. Он снял обледеневшую одежду и дал старухе просушить, а сам улегся на нары, завернувшись в жеребковое одеяло. Корову загнали в хотон.
В это время вернулся Егордан. Мальчики наперебой рассказывали о случившемся и громко хвалили старика. Улыбаясь до ушей, Гавриш таращил горящие глаза и восторженно говорил:
— Ох, и страшная сила! Когда отец поднатужился, мускулы у него так и зазвенели…
— Перестань! Чего зря болтаешь! — перебила старуха сына. — Ведь уже большой, а не понимаешь, что такие речи могут накликать беду!
Гавриш замолчал, хотя ему очень хотелось поговорить.
— «Голени его были похожи на ободранные стволы деревьев, руки его были подобны обрубленным лиственницам. Он, обладающий…» — начал было Никита превозносить старика Николая возвышенными строками из «Олонхо», но его перебил Алексей.
— «С руками как репейник, с ногами как былинка…»— прищурив один глаз, с серьезным видом продекламировал он.
Все засмеялись, а старик заговорил из-под одеяла:
— Ну, чего они шумят без толку? Откуда у меня сила! Человек я немолодой… А корову просто вода вытолкнула, и бог мне помог.
Снаружи что-то заскрипело, дверь немного приоткрылась, кто-то замешкался на пороге. Дети мигом разбежались. Кто спрятался за камелек, кто — на нарах, забившись в угол.
Егордан, топивший камелек, повернулся и поленом открыл дверь. Какое-то чудовище в длинной, до самого пола, волчьей дохе, с окутанной чем-то непонятным головой медленно направилось в хотон.
— Это что за беда пришла?! — воскликнул Егордан, не выпуская полена из рук.
— Не туда идешь! Люди ведь здесь… — испуганно проговорила старуха Николая.
Роняя табуретки, незнакомец подошел к камельку, стащил с головы вытертую, рваную доху, размотал шарф и резко поднял голову.
— Дмитрий! Дмитрий Эрдэлир! — радостно закричали все сразу.
Дети вылезли из своих укрытий и столпились вокруг гостя.
— Вот мошенник, людей напугал! Ну, какие новости, рассказывай, — заговорил повеселевший Егордан.
Дмитрий распахнул тяжелую доху и, глупо озираясь кругом, приподнимал то одну, то другую ногу, делая вид, будто ищет кисет в карманах. Потом он провел рукой по волосам и, наконец, протараторил, комично жестикулируя:
— У меня новостей нет! А у вас что нового?
Все сразу догадались, что он передразнивал Павла Семенова, сына старухи Мавры.
— А почему этот старик слег? — протяжно спросил Дмитрий под общий хохот, передразнивая на этот раз самого Николая.
Слепой откинул одеяло до пояса, обнажив свою широкую грудь, и протянул:
— Я, друг, в воду упал…
Узнав о случае с коровой, Дмитрий от души посмеялся.
— А ты откуда достал, Дмитрий, такую одежду? — спросил Егордан, рассматривая роскошную доху.
— Да это Луке Губастому моя жена сшила, вот я ему и несу. Этот человек с заплывшей мордой не скосил на своем веку ни одной соломинки, не наколол ни одной охапки дров, а носит такую одежду. А наша одежда — вот!.. — Дмитрий схватил свою рваную доху за ворот, встряхнул ее и бросил на камелек на сложенные дрова.
— Смотри не обижай ее, еще пригодится тебе, — пошутил Егордан.
— Власти меняются, только она, проклятая, висит на мне неизменно! — смешно вращая глазами, сказал Дмитрий и стал считать по пальцам: — Сначала был самый страшный тойон — царь. Много он, видно, масла ел, так весь и лоснился. Потом поджарый, точно голодный волк, Керенский! Теперь этот облезлый петух халчах-малчах царствует. Все они, сукины дети, за народ, свободу, порядок ратуют! А народу от них все хуже и хуже становится!
— Да, это правда, народу все хуже, зато богачам все лучше, — подтвердил Егордан. — Видишь, как Роман Егоров богатеет на нашей нужде!
— Власти меняются, а распоряжаются нами все те же: в наслеге — Лука Губастый, в улусе — Сыгаевы. И доха на волчьем меху у Губастого А мы все в той же заскорузлой шкуре своей.