— Сменил шкуру злого волка на шкуру ласковой собачонки! Это еще не значит, что стал бедняком и другом! Отнять у богачей землю, а в носы им… Ну, это я конечно, к примеру…
Одобрительные возгласы прервали Дмитрия.
— Красные — вот это настоящие люди!
— А ты прежде думал, что не люди? — вставил Павел Семенов, довольный тем, что сбил оратора.
Снова поднялся шум. Афанас постучал кулаком по столу.
— Ты, Семенов, не придирайся. Тоже еще, нашелся защитник красных! Продолжай, Дмитрий!
Но Дмитрий, уже пробираясь к своему месту, на ходу прокричал:
— Меньше слов! Отнять у них землю и гнать к черту!..
— Давайте-ка я скажу, — поднялся круглолицый Павел Семенов. — Пугаете вы тут многих. Я вот как раз тот самый, кто соломинки не скосил, эта правда, и кет у меня особого желания горб на работе гнуть. А земля ко мне от дедов перешла, и никому другому ею не владеть, пока я жив!
— Возьмем! Все, что надо, возьмем! — Афанас выпрямился, взметнув вверх свой непокорный чуб…
— Ограбите?
— Нет, вернем награбленное тобой!
— Кого же я грабил, тебя или Эрдэлира?
— Народ! Всех!
— Давайте мне! — неожиданно раздался позади чей-то могучий голос. Разом повернулись головы, и мгновенно смолк гул многолюдного собрания.
Опершись на посох и гордо вскинув седую голову, в дверях стоял слепой Николай, сын Туу.
— Друзья! — сказал он громким и каким-то помолодевшим голосом, и этот по-молодому звонкий голос старика словно потушил гул собрания. — Друзья! Горький случай мне вспомнился. Однажды я поставил для нашего князя Ивана Сыгаева четыреста копен сена. Осенью он дал мне за это пеструю корову. Радостный у меня был день. Вот, думал, прокормлю корову зиму, а летом будет молоко. Но весной пришел Иван Сыгаев и увел ее обратно. «Хватит, говорит, и того, что ты всю зиму пил молоко от моей коровы да теленка съел». А теленок-то родился слабенький и на третий день подох… Ну, а какое зимой молоко, сами знаете. Потом князь откочевал в Нагыл со своим стадом в сто пятьдесят голов. Там и моя корова была. Я на коленях ждал его на талбинском перевале. «Отец, господин мой, — взмолился я, — пожалей, верни корову!» Заплакал я тогда… даже стыдно теперь… Да, заплакал, но это были слезы моей жены и моих детей… «Прочь, бродяга!» — крикнул мне Иван и хотел проехать мимо. Я схватил его коня за повод и снова стал молить вернуть мне корову. Тогда Иван изо всей силы ударил меня треххвосткой по лицу. Давно это было, а боль до сих пор не утихла… Может, я и рад был бы выпустить тогда коня, да руку никак разжать не мог. Забился конь, пытаясь вырваться, спрыгнул князь с седла, а я стою… Силенка у меня тогда маленько была… Сейчас у нас Тохорона считают сильным, ну, он тогда слабеньким против меня был… Говорят, поборол Губастого… Как его… Луку. Может, Лука еще слабее. Но я о другом…
Старик умолк, встревоженный воспоминаниями. Никто не нарушал воцарившейся тишины.
— Чуть ли не с десяток байских батраков накинулись на меня, — снова заговорил Николай. — Перепуганный князь отъехал прочь, а я вырвался от людей и, подняв руку к небу, крикнул: «Иван! Если сам не смогу отомстить тебе, пусть отомстят за меня мои дети и соседи!» Казалось, мой громкий голос настиг его, пролетая над тайгой. Но в то же лето я ослеп на оба глаза. Всю жизнь думал я, что это судьба наказала меня за дерзость. Ведь судьба и боги до сих пор всегда были за богачей. Оказывается, судьба-то была в наших собственных руках, только мы об этом не знали…
Старик выпрямился и возвысил голос:
— Теперь настал день расплаты! Говорите все, пусть никто не молчит! Эх, если бы я был молодым, как бы поплясал я сегодня на этих самых баях! Никогда они не были людьми и не будут. Надо отобрать у них всю землю!.. А самих…
Старик не договорил. Он вдруг с треском сломал свой посох.
— О, потише ты!.. — закричала на него маленькая старушка, его жена и повелительница, вконец смутив старика, топтавшегося с обломками на руках. — С ума, что ли, сошел?!
Уже усаживаясь, он совсем тихо сказал:
— Берите землю все, кто имеет на то право. Я же все равно без земли останусь, потому как нет меня в списке…
— Дадим, дадим и тебе, Николай, — сказал Афанас. — Ведь списки-то люди составляют, не можем же мы забыть человека!
— Мне только мой Дулгалах! — крикнул вдруг Егордан. — Других земель мне не надо!
— Дулгалах я тебе еще осенью отдал, Егордан, — подал голос Федор Веселов.
— Вот как ты «отдал»! — и Егордан протянул в сторону Федора кукиш. — Это ты, собака, тогда разнюхал, что скоро наши придут, а к зиме обратно потребовал: думал, что наших зимой не будет. А они, вот они!
— Кукиш, наверное, показывает, — вслух соображает Федор.
— Верно! Угадал! — подтвердило несколько голосов.
— Кукиш показывает и собакой обзывает, а ведь собрание для всех радостное, — печалился Федор.
— Радость, да не твоя… — не унимался Егордан.
Долго шумел торжествующий народ. Люди выступали и, забывая о том, что они «держат речь», начинали с кем-нибудь спорить. А то вдруг кто-нибудь вскакивал, грозил кому-то кулаком и, перебивая очередного оратора, занимал его место. Из общего гула вырывались отдельные слова: «Землю!.. Народ… Ленин…»
Только к ночи был разрешен вопрос о земле: постановили перед сенокосом выбрать земельных уполномоченных, которые определят количество и категории «ведомственных»[36] земель по всему наслегу. А тогда уже можно будет правильно распределить землю по душам.
Быстро выбрали наслежный ревком во главе с Афанасом. В ревком вошли Найын, Эрдэлир и другие бедняки. Секретарем избрали Луку Губастого, несмотря на то, что Найын отчаянно кричал:
— Не надо нам Луку, пьяницу и байского сынка!..
Но тут раздумывать не пришлось: грамотный.
…Испокон веков тихий, отдаленный наслег заволновался, зашумел, словно река в половодье.
Гнет богачей, проценты, тяжкая кабала — все это оказалось не божеским решением и не жребием, от века павшим на землю. Все это можно было уничтожить дружными усилиями трудового народа.
Накопившиеся в сердцах обиды и горечь вспыхнули пламенем гнева.
По наслегу поползли различные слухи. Говорили, что члены улусного ревкома обыскивают дома и находят спрятанное добро и оружие. Стали поговаривать, что Афанас Матвеев тоже имеет разрешение на обыск талбинских баев. Секретарь наслежного ревкома Лука носился из края в край наслега, грозил тюрьмой и расстрелом всем, кто шептался об обысках и арестах богачей.
— Советская власть никого не обижает! — орал он. — Перед советской властью все равны!
Но однажды ночью баи свезли свои сундуки в тайгу, а масло и мясо зарыли. Обильный снег плотно укрыл все ямы и следы, и никто не узнал бы об этом, не случись маленькое происшествие.
Как-то вечером со двора Лягляриных убежал коротконогий бычок. Вернулся он поздно.
Утром всполошилась вся семья. Бычок заболел. Он лежал с раздутым животом, беспомощно раскинув свои короткие ноги.
Егордан спешно вымыл старую медную икону, потом схватил старого, облезлого петуха и вырвал у него из хвоста несколько больших перьев. Отчаянно кричавший и бившийся петух долго не мог угомониться, он все носился по хотону, перелетал из угла в угол. Петух был одинок и заведен только для охраны жилища от мелких бесов, которые, как считалось, очень боятся петушиного крика.
Напуганный всей этой суматохой, бычок резко дернулся и вдруг… брызнул из-под хвоста огромной кучей разбухшего зерна. Люди стояли, разинув рты от ужаса и удивления.
— Тише! — сказал, наконец, Егордан. — Удивительное дело! Откуда зерно? Кто же это накормил его? Тише!..
Не успели Ляглярины опомниться, как в хотон вошла сердитая старуха Мавра. Увидев бычка и кучу разбухшего зерна, она с криком накинулась на Егордана:
— У тебя, видно, скота так много, что ты зимой быка в лес выгоняешь!
— А кто его выгонял? Сам убежал со двора, — оправдывался Егордан.
— Твой бычок сожрал в лесу наше зерно. Чем ты заплатишь за двадцать пудов хлеба? — свирепела старуха.
— Какой хлеб? — спросил Никита.
— А ты не чеши языком, сопляк, я не с тобой разговариваю! Накормили быка моим хлебом и прикидываетесь незнайками! Идите поглядите и порадуйтесь!
Только теперь поняли Ляглярины, что случилось.
— Зачем же ты держала свое зерно в тайге? — спросил Егордан.
— Урод! Я его там хранила!
— Почему же ты, Мавра, хранила хлеб в лесу? Разве не было места в амбаре? — вмешалась в разговор Федосья.
— Дура, — оборвала ее Мавра. — Только тебе одной неизвестно, что теперь на амбар надеяться нечего.
Оскорбленный за мать. Никита вспыхнул:
— Из-за того, что вы. богачи, прячете хлеб от советской власти, должен пропадать наш бычок! Так и знай: если бычок подохнет, ты сама заплатишь нам за него. А еще мать мою обзываешь дурой! Сейчас не царская и не колчаковская власть… Как хотите, я пошел в ревком, к Афанасу…
Напуганная именем Афанаса, старуха схватила Никиту за руку и заголосила:
— Держи, Егордан, сына! При чем тут ревком? Зерно уже пропало, и говорить о нем нечего… Я даже за быка согласна заплатить, если что… только не надо Афанаса!
— Никита никуда не пойдет, — тихо проговорил Егордан после минутного размышления. — Но за быка тебе, Мавра, придется платить, если конечно…
За день Мавра прибегала несколько раз и с трепетом справлялась о здоровье бычка. На радость всем, бычок выздоровел.
Поехав утром за дровами, Егордан увидел в лесу большую яму. В нее-то Семеновы и ссыпали зерно, сверху укрыли его сеном и заложили жердями. «Сынок» раскидал жерди, чуть живой вернулся домой, обожравшись отборным байским зерном А теперь в его честь там пировали бесчисленные лесные воробышки.
Не раз Роман Егоров хвастался своим старым жеребцом, который умел разрушать любые изгороди, за которыми хранилось сено.
Это было действительно умное животное. Сначала жеребец клал на изгородь морду, как бы примеряясь, потом отскакивал назад и с разбегу легко перекидывал свое сильное тело на другую сторону. Затем он ловко раскидывал жерди и вводил за ограду весь свой табун.