Как-то ночью табун лошадей Романа Егорова ночевал в загороди для сена Василия Тохорона. Когда утром рассерженный Василий выгонял оттуда лошадей, один жеребенок отстал и, не найдя выхода, долго кружил вокруг сена. Василий бросил в него огромной рукавицей. Испуганный жеребенок прыгнул через изгородь, зацепил копытом верхнюю жердь и уткнулся мордой в землю.
— Ты что делаешь, дурак? Чуть не загубил жеребенка! — услышал Тохорон знакомый голос Романа.
Хозяин табуна ехал из лесу верхом на своем любимом иноходце. Он уже, оказывается, давно наблюдал за Тохороном.
— А? — растерянно произнес Василий, но сразу выпрямился и, твердо посмотрев на Романа, спокойно сказал — А пусть не лезет!
— Что? Да я тебе морду разобью!
Роман соскочил с коня и стал привязывать его к де «реву.
— Морду, говоришь? — медленно растягивая слова, спросил Василий. — Ведь теперь это не так просто. А куда свою денешь?
Тохорон спокойно надел рукавицы и потер руки о бедра. Он никогда в жизни не стремился показать свою силу, но все знали, что ее ему дано столько, что с избытком хватило бы на троих. Да и сам Егоров понимал, что Василий Тохорон может раздавить его, как медведь телку.
— Спасите! Убить хочет! — крикнул испуганный Егоров.
Он торопливо отвязал коня, вскарабкался на седло и ускакал.
— Ну, я бы, пожалуй, тоже достал твою морду! — проворчал Тохорон.
Тохорон сердился редко, но зато уж если сердился, долго не мог успокоиться. Так и в этот день. Он ни с кем не разговаривал и все время что-то ворчал себе под нос. То ли он жалел потравленное лошадьми сено, то ли был недоволен собой за ссору с Егоровым, а может быть, его огорчало, что он так и не попробовал свою силу на бае.
Вечером, когда все три семьи сидели за чаем, вбежал запыхавшийся Алексей и, с трудом переводя дыхание, выпалил:
— Отец! Павел Семенов с Федотом разбирают и вывозят изгородь с нашей пашни!
Егордан помолчал, наверное обдумывая, как ему лучше поступить.
— Видно, они нарочно на нас сегодня нападают, — сказал он тихо и, надев старую доху, вышел.
Наложив воз жердей, Федот и Павел возились с веревками, стараясь покрепче увязать воз.
Овдовев, Федот проиграл свою скотину в карты и заделался гулящим мужиком. Уже второй год он батрачил у Павла Семенова. За последнее время он стал чванлив и дерзок с бедняками.
— Зачем ломаете чужую изгородь и куда собираетесь везти жерди? — едва сдерживая гнев, спросил Егордан.
— Хотим поставить конную изгородь, — нехотя ответил Павел, словно тут и в самом деле не было ничего странного.
— Мне вовсе нет дела до твоих коней. А ну, давай поставь все, как было.
Егордана бесило спокойствие Павла. Если бы тот пообещал весной снова привезти жерди обратно, Егордан, пожалуй, повернулся бы и мирно пошел домой. Но Павел сказал другое:
— Что же, мы зря трудились, ломая твою изгородь?..
— А я тебя просил ее ломать? — сказал Егордан, внимательно разглядывая свои жерди на чужом возу. — Просить должен был ты у меня, прежде чем ломать.
Егордан все еще ждал, что Федот и Павел поймут его и скажут что-нибудь мирное.
— Мне поручено. Говори с хозяином! — вызывающе бросил Федот.
— Поручение твоего хозяина для меня не закон, я ему не холуй! Мне с ним говорить не о чем, у нас с ним давно все переговорено! — с достоинством произнес Егордан, подходя к саням.
Павел быстро вскочил на не увязанный еще воз и, выругавшись, хлестнул быка.
Широкая спина Егордана выгнулась. Он подскочил к возу и опрокинул его вместе с Павлом. Жерди рассыпались. Испуганный бык, увлекая за собой опрокинутые сани, метнулся на дорогу.
Павел, весь в снегу, неуклюже вылез из сугроба. Перебирая короткими ногами в толстых штанах и скривив от ярости рот, он подошел к Егордану с отведенным для удара кулаком. С другой стороны к Егордану приближался Федот.
— Полегче! — послышалось вдруг из леса, почти вплотную подступавшего к пашне.
Все трое одновременно оглянулись. Широко расставив ноги, сзади стоял великан Тохорон, окруженный своей и чужой детворой. Он походил на большого вола среди телят.
Федот и Павел, как по команде, бросились прочь.
С первых же дней советской власти два соседних наслега сообща начали строить новую школу взамен полуразрушенной старой. На строительство вышло все трудящееся население. И хотя люди работали бесплатно, трудились они с радостью: ведь будет своя большая школа, в которую пойдут их дети.
Школа строилась на стыке обоих наслегов, у подножья огромных гор, невдалеке от одинокой избы старика Василия Боллорутты. Веками дремавший дикий уголок наполнился перестуком топоров, шумом десятка пил и веселым говором людей.
Майыс частенько приходила туда за щепками. Потом уговорила старика разрешить ей кипятить дома чай для рабочих. А через полмесяца Майыс уже выбрали членом стройкома.
Школа, обучение взрослых, разверстка продовольствия и одежды, заполнение всевозможных списков, проведение собраний и совещаний — кто может подсчитать все заботы председателя наслежного ревкома Афанаса Матвеева?
От темна до темна толпятся люди в здании ревкома. Со всеми поговорит Афанас, с кем посоветуется, а с кем и поругается.
…Строительству школы угрожает срыв — не хватает мастеров-плотников. Мало строительного леса, не хватает пил, топоров, продовольствия, табаку. Того и гляди остановится работа.
Афанас наперечет знает всех жителей наслегов — от старой бабки до ее малолетних внуков. Он знает, кто и где поставил в тайге самострелы и когда их проверил в последний раз.
Какой-нибудь строптивый человек, который час назад решил уйти со строительства, уже сидит рядом с Афанасом и мирно беседует с ним. К концу разговора он и не заикается об уходе, а думает только о том, что нужно сделать, чтобы школа была готова поскорее.
— А ну, постараемся, ребята, — говорит он потом, подойдя к плотникам. — Если все вместе по-настоящему возьмемся, любое дело осилим.
А сам и не замечает, что повторяет только что сказанное Афанасом.
Бесчисленные весенние ручейки, соединяясь, становятся речкой. Речки образуют могучие, светлые реки, а реки питают бескрайнее море. Так и Афанас Матвеев объединяет воедино разрозненные силы людей, наполняя их сердца светлой, всеобновляющей радостью созидательного труда.
Он приходит на строительство, беседует с плотниками, и закипает работа с новой силой. Легкими птицами взлетают щепки, снегом осыпаются опилки. Запах смолистого дерева бодрит. Звон топоров напоминает стук копыт скачущих лошадей.
Неизвестно, где спит и когда отдыхает Афанас. Его никто не знает раздраженным, унылым или усталым. Люди видят его всегда приветливым, улыбающимся, с непотухающей радостью в глазах.
Совершенно другим он бывает с баями.
Подойдя вплотную к такому посетителю и уставившись на него горящими глазами, он отчеканивает слова железным голосом:
— Если обнаружу спрятанное добро, вам же будет хуже. Понятно? К утру доставь. К утру!..
За последнее время баи упали духом. Они старались уйти с больших дорог подальше, в тихие места.
Там они копили злобу…
В жаркий летний день поехали по наслегу уполномоченные определять площадь и урожайность земель. Никиту они взяли с собой в качестве писаря. Им было строго наказано совещаться без посторонних и не заезжать в гости, особенно в богатые дворы.
Когда учет всей общественной земли был закончен, наслежный ревком стал распределять землю по душам.
Однажды слепой Николай сын Туу, человек вне списка сидел на своем старом табурете и мял свернутую трубкой телячью кожу. В такт его равномерным движениям вздрагивала седая голова, бился на груди почерневший нательный крест.
Устав, старик на какое-то время замирал, потом проворно ощупывал кожу всеми десятью пальцами, которые уже давно заменили ему глаза, и снова начинал трудиться.
Неслышно вошел Дмитрий Эрдэлир. Но чуткий старик быстро повернулся к нему:
— Кто ты, друг?
Эрдэлир остановился:
— Бодрый мужик — Дмитрий Эрдэлир!
— А, здравствуй! Какие новости, дорогой мой?
— Новостей нет, вот только красные тебе подарочек прислали, — и Дмитрий сунул в руку старика бумагу.
— Красные, говоришь? — удивился старик. — А что это?
— Земля, старик, покос. Ведь ты знаешь, что пришла советская власть.
— Но меня же нет в списках. Разве это новые тойоны?..
— Нет теперь тойонов, — объяснил Эрдэлир. — Теперь ревком. Это значит — Решающие Времена и Мужественные Люди.
Эрдэлир и сам толком еще не знал, что такое ревком, но собственное объяснение ему понравилось.
Когда Эрдэлир ушел, старик дрожащей рукой протянул бумагу вбежавшему Никите. Тот прочитал бумагу, после чего старик взял ее и бережно разгладил на коленях.
— На Киэлимэ сто копен… да на церковной земле — тридцать семь копен… На четырех человек… И мы, оказывается, люди!.. Эх, хорошо бы все это увидеть… Свои-ми глазами…
Вдруг лицо старика сморщилось, веки его задрожали, и из незрячих глаз покатились мутные слезы.
Прибежал вспотевший Гавриш:
— Покажи, отец, бумагу о земле…
Бумагу прочитали второй раз.
— Тебе на счастье, парень. — И старик обнял сына и крепко поцеловал его.
В то время, когда они прятали заветную бумагу в сундучок, пришли старуха и дочь. Стали читать в третий раз.
— Сказано: «на четырех человек». Людьми теперь мы стали, и для нас солнце выглянуло, — дрожащим голосом говорил старик.
Павел Семенов, который на первом собрании клялся, что не отдаст свой покос, пока жив, сейчас сам пришел и пригласил Гавриша на раздел земли. Он зазвал парня к себе и досыта накормил его оладьями.
Старуха Мавра, разливавшая чай, не выдержала:
— Вот беда, вот горе!.. Теперь на нашем покосе хозяином будет сын Туу.
— Спокойно, старуха! — оборвал ее Павел.
— Урод! Как же можно свой покос, доставшийся от прадедов, передавать другим? Да на что им земля? Ах, досада какая…
— Не разрывай ты мне сердце!.. С ума сошла, что ли? — снова прикрикнул на нее Павел. — Не только землю, но и самих, видно, скоро разорвут на части… Ну, уважаемый Гавриил Николаевич, пойдем, — обратился он к Гавришу, как к взрослому.