пониманием их исповедальной сути: "Стихи твои — рваная рана, горение, боль, воспаленной души непокой".
Тициан видел, что русский поэт находится в творческом угаре, что в нем
идет внутренняя борьба, он стремится вырваться из "объятий" старого, надоевшего образа жизни.
У Есенина немного было таких друзей, как Тициан. Их беседы были
беседами понимающих друг друга людей, знающих Цену вырвавшегося из-под
самого сердца слова, постигших то, о чем редкий имеет определенное
представление, — постигших поэзию.
Тициан помнил великое множество стихотворных произведений и мог их
неподражаемо читать. Однажды он облюбовал поэмы Важа Пшавела, и Есенин
услышал звучание классического грузинского стиха и его подстрочного
перевода. Это был старинный рассказ о хевсуре, обретшем чудодейственное
умение понимать пение птиц, рев зверей, шепот трав. Ему не представляло
труда узнать думы каждого растения. С ним стали говорить воды и леса — весь
мир природы раскрыл перед ним живую душу свою…
"Есенин волновался, метался, не находил себе места… — вспоминал о том
вечере Георгий Леонидзе. — А Тициан все поддавал жару.
Есенин не находил слов — так он был рад совпадению его и Важа отношения
к зверям, к природе.
— Это я должен перевести! — воскликнул Есенин".
И как жаль, что это намерение не смогло осуществиться!
По словам Нины Табидзе, бывая в их тбилисской квартире, Есенин "много
рассказывал о своей деревне, о матери, о сестрах".
…Отсюда, из отчего дома Тициана, будто бы слышу сквозь годы
неторопливую беседу двух друзей. Им было о чем потолковать, ведь, как
подметил Есенин, "поэт поэту есть кунак".
"Под ливнем лепестков родился я в апреле. Дождями в дождь белея, яблони
цвели" — эти слова, которые позже зазвучат в знаменитом стихотворении, мог
бы сказать своему русскому кунаку Тициан. И услышать в ответ: "Родился я с
песнями в травном одеяле, зори меня вешние в радугу свивали".
Оба — сыновья крестьян, оба росли на берегах рек: один — Риони, другой
— Оки…
Природа — разная, но одинаково сильно чувство сопричастности к ее
многообразной жизни.
…Слышу голос Есенина — напряженный, чуть-чуть с хрипотцой:
Я люблю родину.
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Табидзе задумывается, и начинается его взволнованный рассказ о родных
местах, рассказ, который потом выльется в стихи:
…мне
Любо вспомнить о той стороне,
Слушать хриплую жалобу жабью
Или ржавое хлюпанье хляби.
Вот поэты словно услышали тихие песни над своими колыбелями, ощутили
прикосновения теплых рук матерей…
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне…
Глубок, неподделен есенинский вздох, и он — сродни тициановскому:
Ты снова ждешь, наверно, мама,
Что я приеду, и не спишь…
И сыновняя дума о матери и дума о судьбе отчей земли в сердцах поэтов
неразделимы. ("Родины участь — как матери участь…" — скажет Табидзе; Есенин: "Мать моя — родина…")
Им было дано прозреть будущее — одному оно открывалось "через каменное
и стальное", другому — через "стальных коней"…
Они могли о многом беседовать, добрые друзья… Ведь не случайно же, по
свидетельству Сандро Шаншиашвили, однажды Есенин сказал Табидзе:
— Дайте мне на берегу Куры клочок земли, и я построю тут дом, когда я в
Грузии — я рад жизни.
И, уехав, он думает о возвращении под сень тифлисских каштанов, к
дружескому теплу. Копия письма Есенина — на столе, под стеклом, в доме-музее
Тициана: "Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере -
тут же качу обратно к вам, увидеть и обнять вас… Спроси Паоло, какое мне
нужно купить ружье по кабанам. Пусть напишет номер".
Вместе с Табидзе и Паоло Яшвили Есенин собирался охотиться в Саингило,
побывать в Боржоми, где на лето Тициан снимал дачу. Но судьба распорядилась
иначе.
Узнав о смерти Есенина, Тициан был ошеломлен, убит горем. В одну из
ночей на едином дыхании родилось стихотворение:
Был необъезженным, как жеребенок,
Как Чагатар, в крови был весь.
Я очень жалею, что в мир погребенных
Сопровождает тебя моя песнь.
Это — начальная строфа (перевод Л. Озерова). Последняя читается так:
Если в преддверье иного света
Головы наши от нас отлетят,
Пусть узнают: среди поэтов
Был нам Есенин и друг и брат.
А в середине стихотворения обронено самое сокровенное: "Верю в родство
наше…"
Перед отъездом из Ванского района участники Дней литературы заложили
Сад дружбы. Его разметили на берегу Риони, неподалеку от домов-музеев
Галактиона и Тициана Табидзе.
И, засыпая землей корень яблоньки, я думал о славных певцах Грузии, их
верности поэзии, и где-то в глубине сознания неотступно звучало есенинское:
"Милый друг Тициан!"
"ТО, ЧТО СРОДУ НЕ ПЕЛ ХАЯМ…"
1
Почти одновременно с публикацией "Песни о великом походе" Есенин
выпустил книгу "Москва кабацкая".
В сборнике — стихотворения 1921–1923 годов. Взятые в целом, они -
своеобразная летопись чувств и раздумий поэта в эти годы.
Открывают книгу "Стихи — как вступление к "Москве кабацкой": "Все живое
особой метой…", "Сторона ль ты моя, сторона!", "Мир таинственный, мир мой
древний…", "Не ругайтесь. Такое дело!..". Они как бы вобрали в себя
душевную сумятицу, растерянность, настроения бездорожья после крушения
иллюзий поэта о сказочной Инонии. "Нет любви ни к деревне, ни к городу".
Отсюда — прямая дорога в кабак.
Далее следует раздел "Москва кабацкая". Основу его составляют стихи, написанные за границей: "Да! Теперь решено. Без возврата…", "Снова пьют
здесь, дерутся и плачут.", "Пой же, пой. На проклятой гитаре…".
Завершается раздел стихотворением "Эта улица мне знакома…" с его мотивом
сожаления об утраченной "нежной дреме", с неизбывной тоской по родительскому
дому…
В последнем разделе — "Любовь хулигана" — стихотворения, написанные
после возвращения из-за границы: "Заметался пожар голубой…", "Ты такая ж
простая, как все…" и другие. "Москва кабацкая" в прошлом: поэту
"разонравилось пить и плясать и терять свою жизнь без оглядки". Любовь к
женщине явилась "как спасенье беспокойного повесы". Пусть немало молодых сил
растрачено попусту, но еще рано горевать. Еще "в сердце снов золотых сума", не погасла надежда снова услышать "песни дождей и черемух", познать
человеческую радость, быть с настоящими людьми. И потому так светла грусть,
струящаяся из каждой строфы заключительного стихотворения книги "Не жалею, не зову, не плачу. " (1921). В нем — не могильная меланхолия, не угрюмый
пессимизм, а ясная и трезвая дума о движении жизни, благословение бытия.
Именно этого зачастую и не видела критика.
Нет, несправедливо говорить, что в цикле кабацкий угар возводится "в
перл создания", "в апофеоз" (А. Воронский, 1924 год), что в "Москве
кабацкой" "воспеваются алкоголь, чувственность", поэтизируются "гульба, бунтарское своеволие и ухарство" (Л. Шемшелевич, 1957 год), что "отчаяние, безразличие к жизни, попытка забыться в пьяном угаре — основные мотивы этого
цикла" (Е. Наумов, 1971 год).
Верно, два стихотворения ("Снова пьют здесь, дерутся и плачут. " и
"Пой же, пой. На проклятой гитаре…"), взятые обособленно от других стихов, рассматриваемые вне связи с общей направленностью цикла, далеко не каждому
читателю придутся по душе. Но не ими определяется внутренняя сущность
"Москвы кабацкой".
В том-то и дело, что поэт, оказавшийся в компании "бывших" людей, не
восторгается, не любуется кабацким разгулом, а с болью сознает всю
трагичность своего падения. С отвращением и самоосуждением говорит он о
"пропащей гульбе" в "логове жутком". За его подчеркнутой грубостью и внешней
развязностью скрывается нежная, отзывчивая душа, не нашедшая своего места в
жизни, но любящая жизнь, готовая распахнуться навстречу красивому и
врачующему чувству любви. Не потому ли циничное обращение к подруге по
несчастью завершается искренними словами раскаяния:
Дорогая, я плачу,
Прости… прости.
И вполне понятно признание Есенина, что он внутренне пережил "Москву
кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание
поэта.
Уход от "Москвы кабацкой" был уходом от "горькой отравы", разъедавшей
его душу. И недаром новый цикл стихотворений — "Персидские мотивы" — он
начал словами:
Улеглась моя былая рана -
Пьяный бред не гложет сердце мне.
2
Русский поэт приехал в Персию. Что привело его в чужую страну?
Случайность? Праздное любопытство? Иль наскучил ему "далекий синий край" -
Россия?
Сам он, обращаясь к персиянке, говорит так:
Я сюда приехал не от скуки -
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
И дальше:
Я давно ищу в судьбе покоя…
Вот что хочет он здесь обрести — покой. Желанный удел "всех, кто в пути
устали". Покой в ласках любимой.
Ему на долю выпала скитальческая судьба. Он знал радости и неудачи,
тревоги и потери. Тщетно искал счастья во многих странах. Теперь — Персия.
Не найдет ли он его в благоуханном крае, "где жила и пела Шахразада"?
Поначалу поэту кажется, что счастье ему наконец-то улыбнулось. Он
влюблен и любим. Но быстротечны сладостные мгновенья. Все сильнее тоскует он
по родимому краю, по "дальней северянке". И все-таки поэт не ропщет на
жизнь. Пусть
Слишком много виделось измены,
Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,