Анри Вильнуар волновался. Вначале он спокойно отнесся к требованию коммунистов созвать чрезвычайное совещание палаты, но те, опираясь на правила, принятые в парламенте, добились, чтобы вопрос был поставлен перед каждым депутатом в отдельности, и их идея нашла широкую поддержку… Под напором делегаций от стачечников многие депутаты-социалисты и депутаты других партий прислали председателю Национального собрания подписи под этим требованием, дисциплина внутри групп была нарушена. Если количество подписей под требованием еще увеличится, чрезвычайное совещание состоится в самое ближайшее время. Газеты уделяли этому вопросу много внимания и даже сообщали предполагаемую дату. С точки зрения промышленника Вильнуара, было величайшей глупостью поддерживать эту затею. Она встретила сочувствие ВКТ и стачечников, другими словами, она не только не помогала бороться с забастовками, но еще усиливала движение. Примеру работников транспорта и связи последуют рабочие частных предприятий. Кроме того, дебаты будут происходить под нестерпимым давлением. Побеждает тот, кто дольше всех сопротивляется, считал Вильнуар, поэтому не надо сдаваться. «Если мы не пойдем на уступки, забастовки выдохнутся». В связи со всеми этими вопросами он отправился в Париж, чтобы там встретиться с некоторыми политическими друзьями, а заодно прощупать обстановку в Национальном собрании.
Он заехал на свою квартиру около площади Инвалидов, где находился его рабочий кабинет. Его секретарь уехал в отпуск, и Вильнуар застал только машинистку.
— Письма есть? — спросил он.
— Нет. Но к вам приехала жена.
Элен сидела в его кабинете за столом и что-то писала. Она удивилась еще больше, чем он:
— Как, ты здесь?
— А ты зачем сюда пожаловала?
— Как видишь, писала тебе письмо, чтобы сообщить адрес гостиницы, где я живу.
К ней вернулось самообладание, и она говорила с таким спокойствием, что Вильнуар встревожился.
— Что это значит?
— Послушай, Анри, ты можешь одним словом все мне объяснить. Где ты был?
— У министра, в Довиле.
— Ты врешь.
— Да что с тобой?
— Я все знаю. Я только что приехала из Вандома.
Вильнуар, боясь скандала, открыл дверь в комнату, где сидела машинистка.
— Мадемуазель, я вас попрошу пойти в палату и ждать меня там в кабинете моей группы.
Элен была озадачена.
— Ну, так что же ты мне скажешь?
Его лицо приняло каменное выражение, какое бывало у его отца.
— Это правда, — ответил Вильнуар. — Пожалуй, лучше, чтобы ты знала.
Элен подошла к нему, ломая руки.
— Анри, мой дорогой Анри…
Вильнуар ледяным голосом продолжал:
— Не настаивай. Все давно кончено. Нам лучше договориться… Я распоряжусь, чтобы тебя доставили в Сабль д’Олон и обеспечили всем необходимым… Через несколько дней, по-видимому, я заеду повидаться с детьми. Но тебе придется свыкнуться с этим положением.
Элен, рыдая, бросилась в кресло. Вильнуар решил, что у нее истерика, и пытался придумать, чем ее успокоить. Проплакав довольно долго, она умоляюще посмотрела на него.
— Эта женщина никогда не полюбит тебя, как я.
— Возможно, но я-то люблю ее.
Элен застонала, как ребенок, и прерывающимся голосом рассказала ему о своих страданиях, о поездке в Вандом, о разговоре с Раулем Делормом… Вильнуар курил и терпеливо слушал ее. Она кончила, и он несколько раз переспросил ее:
— И ты это сделала, ты?
Она, казалось, обезумела.
— Да, я это сделала. И на этом не остановлюсь. Я буду вас преследовать повсюду… И если нужно будет, подниму шум, опозорю вас, но вырву тебя из объятий этой шлюхи.
— Сволочь!
Это слово подействовало на нее, как удар кнута. Она жалобно взмолилась:
— Анри, Анри, что ты делаешь?
Он взял шляпу и открыл дверь.
— Анри! Анри! Я покончу с собой!
Но он уже ничего не слышал.
«Немедленно надо послать к ней психиатра, — подумал он, — и попросить его внушить ей, что она сегодня же должна уехать в Сабль д’Олон».
Первым, кого встретил Вильнуар в кулуарах палаты, был Шарль Морен. Они были знакомы с давних пор, вместе сражались в Сопротивлении в Дордони, а после войны оба оказались в Консультативной ассамблее. Они говорили друг другу «ты», и эта привычка осталась, хотя отношения между ними ухудшились. Часто, когда происходили жаркие дебаты в парламенте, они занимали враждебные позиции и некоторое время не разговаривали, потом опять начинали встречаться, вели длинные беседы, совершенно откровенно делясь своими соображениями. Из этих разговоров оба извлекали пользу. Морену интересно было узнать реакцию такого близкого к генералу де Голлю человека, как Вильнуар, на изменения, происходящие в политической жизни. Вильнуар нередко был озабочен намерениями коммунистов и не прочь был потолковать с Мореном, которого считал «доверенным лицом партии». Они были непримиримыми противниками почти во всех вопросах, относящихся к внутренней жизни страны, но, разговаривая о международной политике, иногда находили общую точку зрения. Оба были против продолжения войны во Вьетнаме, хотя руководствовались разными мотивами и характер их возражений был разный. По мнению Вильнуара, война проиграна, поэтому надо найти способ почетно кончить ее и побыстрее отозвать войска, которые могут понадобиться для войны в Северной Африке. Морен считал войну во Вьетнаме несправедливой; нужно как можно скорее прийти к мирному соглашению, думая только о том, как бы прекратить войну. В вопросе перевооружения Германии у них были более значительные расхождения, хотя обоих беспокоила угроза возрождения германской армии.
— Хорошо, что я тебя встретил, — сказал Морен. — Мне нужна твоя подпись.
— Как ты понимаешь, я не дурак и не присоединяюсь к требованию чрезвычайной сессии.
— Не беспокойся, твое отношение к забастовкам мне известно.
Они привыкли так разговаривать и друг на друга не обижались. Они направились к буфету, и Вильнуар дружески спросил:
— Ну, так чего ты от меня хочешь?
Морен в нескольких словах рассказал ему об аресте Беро и о том, как все в департаменте взволнованы этим событием. Делом Беро занялась организация бывших фронтовиков… Пораваль, замешанный в эту историю, повидался с префектом и съездил в Бордо… Несколько видных деятелей поставили свою подпись под петицией, которая в ближайшее время будет обнародована…
— Так вот, если ты подпишешь, твое имя подкрепит подписи твоих друзей.
— Но я же не знаком с этим субъектом. Он из ваших?
— Сочувствующий. Но он секретарь сельскохозяйственного профсоюза общины, где у тебя большинство голосов.
— Хлопочете о нем, конечно, вы?
— Мы делаем все, что можем, не буду скрывать. Кстати, ты еще услышишь об этом деле. Я сделаю запрос в палате и приведу еще несколько подобных фактов. Мы не потерпим, чтобы участников движения Сопротивления отдавали под суд.
— Да, ты отчасти прав. Они перегибают палку. Знаешь, я подумаю…
— А сразу ты не можешь подписать?
— Покажи-ка петицию.
Вильнуар скорчил недовольную гримасу.
— Сам текст неплох, но подписи все те же.
— Ты всех их знаешь? Держу пари, что среди них больше твоих избирателей, чем моих.
— Ладно. Я не отказываюсь, но мы еще потолкуем.
Морен решил воспользоваться случаем и рассказал ему еще об одном мероприятии, в которое он давно пытался его втянуть. Он уже получил согласие одного депутата-католика и нескольких видных радикалов на то, чтобы сообща выпустить воззвание против перевооружения Германии и собрать под ним подписи жителей департамента Дордони.
— Это, — прервал его Вильнуар, — совсем особый разговор.
— А я считал, что ты сторонник намордника.
Вильнуар улыбнулся при напоминании о его остроте во время последних дебатов, посвященных внешней политике. Премьер-министр, отвечая на вопросы, осторожно коснулся соглашений, подписанных его правительством в Бонне и Париже. Он не стал скрывать, что проведение их в жизнь повлечет за собой перевооружение Германии, «но, — нашел он нужным оговорить, — при этом будут соблюдены определенные условия и приняты меры предосторожности, а Германии нужен…» — «Намордник!» — крикнул с места Вильнуар, заканчивая начатую фразу. Его выпад произвел сильное впечатление и был встречен смехом, аплодисментами и возмущенными выкриками, что обычно в отчетах «Журналь офисьель» именуется «разнообразной реакцией». В крупной вечерней газете появилась передовая под заголовком «Намордник». В этой статье был приведен ряд доводов, ставящих под сомнение эффективность соглашений, которые правительство собиралось представить депутатам на ратификацию. После этой истории Вильнуар был причислен к противникам ЕОС.
— Кстати, по поводу намордника, — сказал он, — на мой взгляд, в нем нуждаются не только немцы.
Спорить было бесполезно, Морен знал это по опыту. Он предпочел закончить разговор.
— Серж, как твои бойни? — остановил он проходившего мимо депутата.
Серж де Мулляк был прогрессивный депутат соседнего с Дордонью департамента и недавно был избран мэром одного городка. Он был поглощен своими муниципальными делами и лелеял два проекта, над которыми его коллеги-коммунисты дружески посмеивались: проект строительства бойни и возведения памятника Дюгеклену; в память о том, что он некогда проезжал через городок, главная площадь носила его имя.
— Мы уже купили участок под бойню, — добродушно ответил де Мулляк. — С Дюгекленом тоже в порядке. Я только что видел проект. Открытие памятника может вылиться в демонстрацию национального единства, а этим не стоит пренебрегать.
Морен с де Мулляком без труда достигли согласия в вопросе о заслугах Дюгеклена, который шестьсот лет назад помог Франции освободиться от иностранной оккупации, и перешли к более актуальным вопросам.
Де Мулляк принадлежал к старинной католической семье и гордился тем, что один из его предков во время Французской революции сражался в армии конвента. Сам он принимал участие в Сопротивлении и к концу войны был произведен в полковники ФФИ. В армии его понизили до лейтенанта, он подал в отставку и под влиянием своего друга Ива Фаржа принял участие в борьбе другого рода — стал одним из руководителей движения за мир. По просьбе своих друзей коммунистов он дал согласие поставить свое имя первым в едином списке кандидатов, блестяще прошел на выборах и в палате выделялся своими искусными выступлениями. У него были друзья среди депутатов разных партий. Именно по совету де Мулляка Шарль Морен наладил отношения с депутатом-католиком от одного с ним департамента. Этот человек, как он сказал Морену, крайне обеспокоен германским вопросом, и его можно вовлечь в борьбу за мир, если не требовать от него ничего сверхъестественного. А вот к вице-председателю комиссии по иностранным делам Вильнуару де Мулляк относился крайне скептически, и сейчас он насмешливо спросил Шарля Морена: