Когда начали деревенеть плечи и подогнутые ноги, она услышала стрекот мотоцикла, который, приблизившись, неожиданно стих. Лёдя сжалась в комочек и насторожилась. Сомнений не могло быть: ее заметили, и кто-то бежал к ней. Добежав, он упал на колени и схватил Лёдю за плечи.
— Чего это вы? А ну вставайте! — приказал незнакомец, тормоша ее.
— Не трогайте меня,— взмолилась она, но приподнялась и повернулась к незнакомцу.
Так, на коленях, они стояли с минуту, глядя друг на друга. Темнело. Особенные, более густые во время дождя вечерние сумерки окутывали всё вокруг. Лицо непрошеного спасителя в блестящем черном плаще с надетым на голову капюшоном показалось Лёде худым, зловещим.
— Чего вам от меня нужно? Идите прочь, а то я закричу! — пригрозила она, чувствуя, как от страха сжимается сердце.
Незнакомец откинул капюшон и начал расстегивать плащ. Стало видно, что это юноша. У него и в самом деле было смуглое, худое лицо, темные внимательные глаза и упрямые брови, почти сходившиеся на переносице.
— Ну что же, кричите. Может, согреетесь скорей,— сказал он спокойно и накинул плащ ей на плечи.— Вставайте-ка!
С косы под плащом начала стекать вода. Передернувшись, Лёдя вытащила косу и выкрутила.
— Ого! — удивился парень.— Покажите.
Он даже протянул руку.
Лёдя презрительно шевельнула губами и отвернулась.
Но было ясно: тут ничего не сделаешь, и придется слушаться, ибо этот бесцеремонный, спокойный парень все равно не оставит ее здесь одну на дожде, против ночи. Спасибо еще, что не расспрашивает ни о чем, не ахает, не лезет с сочувствием.
— Пойдем или поедем? — деловито, как о решенном, заговорил тот, помогая Лёде встать.— И не бойтесь, пожалуйста. Как только доберемся до городка, опека моя кончится. Даю слово… Хоть на всякий случай отрекомендуюсь. Меня зовут Тимохом.
Да, другого выхода, как возвращаться домой, не было.
3
Лёдя проснулась с ощущением, что сегодня тоже воскресенье — праздник. Но едва приоткрыла глаза, как тревога охватила ее. Сначала она даже не сразу поняла: с чего это вдруг? Но потом догадалась и, чтобы не вставать, снова смежила веки. В окно лились косые лучи солнца. Их можно было ощущать и так. Глаза словно заволокло палевое марево. Оно переливалось, дрожало, и это рассеивало мысли. Однако все равно где-то глубоко не переставало жить ожидание неладного — сейчас вот подойдет отец и, недовольный, станет будить. Он не из тех, кто отказывается от своего.
Но подошел не отец, как она рассчитывала, а мать. Лёдя узнала ее, не видя — по прикосновению, и слезы подступили к горлу.
— Вставай, доченька,— увещательно сказала Арина, вроде бы зная, что Лёдя не спит.— Вот тебе одежда. Отец уже ждет.
Она не погладила дочь по волосам, не поцеловала, как обычно, и, как только Лёдя раскрыла глаза, с озабоченным видом заспешила из комнаты.
Лёдя вздохнула, проглотила слезы и спустила с постели ноги. Юбка и кофточка, что принесла мать, были простенькие, полинявшие и, наверно, маловатые, ибо Лёдя не носила их уже с год. В этом тоже, как ей показалось, таилась издевка, потому что прежде, собираясь в школу, Лёдя всегда надевала лучшее и новое, особенно в первый день.
— Скорей, дочка! — поторопил ее из-за двери Михал.
Евген спал на диване. Когда Лёдя стала одеваться, всхрапнул, вкусно чмокнул губами и повернулся лицом к стене. Этого тоже раньше не было; последней обычно вставала она.
Стараясь ни на кого не глядеть, Лёдя пошла на кухню, седа за стол и, чтобы не сердить отца, принялась насильно есть.
— Кончено,— уверенно сказал он.— Отныне, Ледок, ты работница. И знай — я хочу, чтобы моя дочка была не хуже других. Да тебе и нельзя быть хуже. Одним людям, если что такое, прощают, а другим — нет. Тебе ничего прощать не будут, ты заметная. И я не проищу… Помни!..
По улице они шли молча, и Лёдя с опасением посматривала на отца, который шел с незнакомо решительным лицом.
Подобрел он лишь в проходной, когда Лёдя показала седоусому вахтеру свой пропуск.
Расплывшись в доброй улыбке, тот восхищенно спросил:
— Твоя, Михале? Красавица писаная! Все парни будут ее…
Странно, но Лёдя, чей отец уже второй десяток лет работал на ваводе, раньше не бывала здесь. И хоть когда-то мечтала стать автостроителем, она с предвзятостью огляделась.
Перед ней были строгие, залитые асфальтом улицы, лиловые аллеи, газоны: почти всё как в городке. Только, конечно, вместо домов корпуса с широкими окнами и фонарями, стекла которых поблескивали на солнце, и потому казалось, что вокруг очень светло и окна, фонари на крышах обмыл ливень.
Намедни Лёдя ходила во дворец профсоюзов на цветочную выставку. Радуясь богатству красок, она любовалась и не могла налюбоваться — цветы, цветы, цветы… Но все-таки больше всего привлекли внимание букеты «Невеста» и «Песня о Родине». Почему? Лёдя смутно догадывалась — к ним прикоснулась мысль, и красота цветов стала совсем другой. Матово-бледные флоксы и георгины, цветы снежной королевы и кружевной дождик в букете «Невеста» были уже не просто цветами — в воображении и впрямь вставал образ невесты в подвенечном наряде. Гладиолусы же, от огненных до нежно-алых в «Песне о Родине» трепетали, как пламя. Это действительно была песня о заветном, осененном стягами…
Нечто похожее на такую красоту было и в том, что видела Лёдя сейчас. Но одновременно с этим оно и таило в себе что-то оскорбительное, чужое.
Вдоль аллеи стояли щиты с лозунгами, диаграммами, портретами передовиков. На одном из них Лёдя узнала отца — официального, сосредоточенного. Она увидела портрет издалека и, пока проходила мимо, не спускала с него глаз, а портрет провожал ее пристальным, серьезным взглядом. «Гордится небось этим? — отгоняя ощущение своей вины, попробовала скептически настроить себя Лёдя.— А подумаешь, невидаль! Знаю теперь, как это делается…»
И вскоре на самом деле всё стало раздражать ее: сажа на листьях лип и на газонах, шарканье ног по асфальту, тяжелая походка рабочих, их шутки, адресованные отцу, но относившиеся к ней, сам отец, который нарочно мало обращал на нее внимания, серые стены заводских корпусов и стекла в окнах, переливавшиеся радугой от масла и пыли.
В цехе же вообще преобладало два цвета — черный и красный, а кое-где даже один черный. Густо-черной была под ногами земля — жирная, липкая; пыльно-черными были задымленные стены, балки, краны. А красное — только пламя, бушевавшее в плавильной печи и вагранке.
Кашина, который принимал всех новичков лично, они нашли в кабинете. Поставив одну ногу на стул, тот с безучастным лицом слушал кого-то по телефону и, не спеша, подписывал бумаги. Заметив Михала, механически кивнул головой, но, скосив глаза больше, увидел Лёдю и заметно просветлел.
— Передай, что я, кроме барабана, еще кое-что сделал и делаю,— сказал он с достоинством в трубку, привычным жестом положил ее на рычаг и повернулся к Лёде.— Не поступила, значит? Жаль. А мой шалопай пробил, как говорится, стену лбом.
— А мне вот не удалось,— с вызовом сказала Лёдя, хоть в голосе Кашина не было и намека на насмешку.
Начальник цеха изучающе посмотрел на девушку и погладил значок автозаводца на отвороте пиджака. Переступив с ноги на ногу, Михал кашлянул, как бы напоминая дочке, где она находится.
— Не весь свет что в окне,— не дал он продолжать Лёде, которая могла под горячую руку нагородить невесть что.
Кашин по кругу большим и указательным пальцем вытер рот. Видя покладистость Михала и тешась Лёдиной дерзостью, не отказал себе в желании подтрунить над девушкой.
— Та-ак… А почему же не удалось?
— Она у нас приболела немного, — опять посчитал необходимым вмешаться Михал, зная, что после истории в термообрубном начальник цеха тоже заводится, как говорят, с полуоборота.
— Не повезло, значит? — спросил тот с видом человека, которому многое дозволено и должно сходить с рук.
Краска бросилась в лицо Лёди.
— Не повезло! Но я, кстати, с вашим Севой знакома,— ни с того ни с сего сказала она, не сдерживая себя.— Прекрасно знакома. Мы ведь учились вместе!
— Я передам ему,— перебил ее Кашин, догадываясь, о чем Лёдя собирается говорить.— Хотя, по-моему, тебе не стоит задираться. Ей-ей! Зависишь всё-таки ты от меня, а не я от тебя. Вот и у отца спроси.
— А я полагала, что это не имеет значения.
— Ого! — холодно удивился Кашин. — Полагала, располагала. Это интересно уже. Но я на всякий случай предупрежу тебя: работать в нашем цехе тяжелее, чем в других…
— Выйди пока отсюда, дочка,— велел Михал, довольный ею в душе.
Когда он, наконец, появился в коридоре, Лёдя, напрягшаяся как струна, с решительным бледным лицом ожидала его. Михал положил руку ей на спину.
— Так не начинают, Ледок. Нельзя ни с того ни с сего набрасываться на человека. У каждого самолюбие. Да он и старше. Когда ты под стол пешком ходила, отрядом командовал. Бери теперь лопату да иди в подвал. Если, конечно, справишься…
— Вы не бойтесь, тятя,— ответила она неожиданно спокойно и жестко. — Я сейчас работать буду. Назло буду! И мне, раз на то пошло, всё нипочем...
4
Опасаясь поскользнуться и упасть, Лёдя спустилась в подвал по сходням, как спускалась вчера, когда после беседы с Кашиным знакомилась со своей работой. На нее дохнуло жаром, парностью, терпким запахом формовочной земли и остывающего чугуна. В подвале горела одна большая и несколько маленьких электрических лампочек, но стены, эпрон-конвейер и транспортеры над головой темнели, как во мгле. А может, тут и действительно стояла мгла от испарений и пыли.
Смена еще не начиналась. С чувством тоски Лёдя обошла подвал, подержала в руках лопату, ломик, с которыми ей придется иметь дело, и вдруг увидела женщину. Та сидела на ящике, задумчиво подперев голову руками.
— Добрый день,— поздоровалась Лёдя.
Женщина встрепенулась. Из-под низко повязанного платка глянули живые, насмешливые глаза.
— Работать сюда? — спросила она недоверчиво.