— Я не знаю, что мне делать? — пожаловалась Лёдя, улавливая родной запах берез.— Не думай, что я чураюсь черной работы. Я не белоручка. Но разве так необходимо?.. Всё, что я знала, чем жила, теперь лишнее. Я думать, например, привыкла и не могу без этого. А к чему в подвале мои думы!
Юрий снова почувствовал вину перед Лёдей, но вместе с тем и желание покровительствовать ей.
Они остановились и посмотрели назад.
Россыпь золотых огней мерцала далеко перед ними. Туда бежала серая лента шоссе, лоснившегося, как после дождя, и обрывалась подле темных очертаний домов и деревьев.
А огни сверкали, трепетали, озаряя больше небо, чем землю. И от них над заводом и автогородком вставало голубое туманное сияние, в котором справа, похожие на облака, поднимались клубы пара.
— Ты все преувеличиваешь,— начал Юрий, понимая, что обязательно нужно сказать что-то умное.— Я бы всех заставил какое-то время заниматься физическим трудом. Пусть попотели бы…
— На словах мы все прыткие.
— Конечно, учиться лучше. Однако не большое счастье и институт…
От какого-то сладкого чувства он передернул под рубашкой спиною и вынужден был сделать усилие, чтобы не улыбнуться. Уверенный, что Лёдя примет это благосклонно, как никогда раньше, по-мужски привлек ее к себе и поцеловал в середину губ.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
В конце августа Сосновские вернулись с дачи в город. Юрию необходимо было раздобыть еще чертежную доску, купить готовальню, логарифмическую линейку, а Леночке и Соне — «Школу игры на фортепиано», «Сольфеджио».
В квартире, где все лето господствовал скучный, нежилой порядок, сердито загудел пылесос. Довольная, что муж с утра до вечера на заводе, Вера с домработницей взялись мыть окна, снимать с мебели чехлы, вешать занавески, натирать паркет, расстилать ковры, расставлять безделушки на прежние места. Вконец уморившись за день, Вера, однако, снова и снова с тряпкой в руках обходила комнаты, в каждой садилась где-нибудь, придирчиво осматривая все еще раз, и обязательно что-нибудь находила: неровно повешенную картину, плохо протертое стекло, нитку на ковре.
Первого сентября, когда все еще спали, она тихо собралась и поехала на рынок. Цветов было так много, что их продавали и перед входом. Белые, пунцовые, голубые, они пестрели всюду: колыхались в руках у торговок, которые нарочно, чтобы цветы выглядели свежее, встряхивали их, стояли на земле в ведрах с водой, в больших корзинах.
У одной морщинистой бабуси Вера выбрала два одинаковых букета дочерям и, поторговавшись, заплатила деньги. Приняла за хорошее предзнаменование, что старушка поплевала на деньги и, будто поливая с руки водой, покропила над оставшимися цветами: Вера была первой покупательницей.
Леночке с Соней идти в музыкальную школу нужно было позже, чем Юрию в институт, и, вернувшись домой, все внимание Вера отдала сыну.
Юрия тяготили и хлопоты матери и ее чрезмерное внимание. Он хмурился, с досадой отмахивался от сестер, прыгавших, как вокруг именинника, и пристававших с глупыми вопросами. В новых синеньких платьицах с кружевными воротничками и манжетами, с большими белыми бантами на головах, они были схожи с нарядными куклами. И, завтракая, Юрий хотел лишь одного — как можно скорее вырваться из дому. Но, как на грех, явилась Кашина — ей почему-то срочно понадобилось разменять деньги — и завела с ним длинный пустой разговор, внимательно и придирчиво оглядывая с ног до головы.
С облегчением Юрий наконец взял чемоданчик с учебниками, хлопнул дверью и, хотя зная, что мать следит за ним из окна, не оглядываясь, заторопился к трамвайной остановке.
Чувство свободы и прилива сил распирало Юрия. Школа, диктанты, классные руководители, надоедливый, как манная каша, дневник — всё осталось за плечами. Впереди были институт, лекции, студенческая независимость. Теперь он займет иное место даже в семье. Бессмысленной станет мелочная опека матери, отчим не отважится уже, как мальчишке, делать замечания. Он студент и сам себе хозяин! Как это великолепно!
Трамвай миновал чистый, без подлеска, бор, городок тракторного завода, где на площади и улицах росли еще сосны с бронзовыми, по-лесному стройными стволами. В одном месте между ними была даже натянута веревка и, как на даче, сушилось белье. Трамвай взошел на мост через железную дорогу, Выбрасывая клубы пара, под мост как раз нырнул паровоз и с грохотом, лязгом, будто в бездну, потащил за собой длиннющий состав. Справа и слева от моста поднялись молочно-сиреневые облака. Они росли, клубились, а вместе с ними вверх летела и душа Юрия.
На Долгобродской улице вспомнился отец: проект застройки улицы принадлежал ему. Громады заводских корпусов, дома в лесах как бы были отцовские. Однако до этого Юрий не питал к нему ничего, кроме вражды, хотя иногда и чувствовал, что недостает его мужской поддержки. «Бросил меня, маму, так какой же ты отец! На кой ты мне тогда сдался!» — рассуждал он и клялся, как бы ни довелось тяжело, не иметь с ним ничего общего и не встречаться.
Но и воспоминание об отце не вызвало привычного раздражения. Юрий снисходительно усмехнулся и вновь стал думать об институте, о том, что ждет его, И выходило, жить теперь можно без особых тревог, житье приготовило тебе много заманчивых подарков, а сам ты — ого! — способен на такое, в сравнении о чем поблекнут и проекты отца, и работа отчима.
«Они еще удивятся мне!» — пообещал неизвестно кому Юрий, заранее пробираясь к выходу.
В воротах института его догнал Севка Кашин и, как взрослый, крепко пожал руку.
— Алё! — ломким баском приветствовал он, насмешливо щурясь,— Ну, как оно?
Юрий обрадовался. Обняв Кашина за плечи и прижимая к себе, пошел в ногу. По-заговорщицки, но с взволнованной торжественностью зашептал, подделываясь под его тон;
— Теперь, Сева, всё на большой пойдет. Школьные трусики и распашонки к черту, хватит! Девчатам — никакого спуску!
— Давно бы так,— похвалил Севка, и похожие на маслины глаза его снова сузились.— А с Лёдькой как, покончено?
Юрий сконфузился, сбился с ноги.
— Что Лёдя… — неуверенно ответил он.
— Отец говорит, в литейный к ним пришла со своей косой. И там задается, неизвестно что корчит из себя. Или тебе это уже все равно? Сыт? Правильно! Такого добра на наш век с избытком.
— Брось,— попросил Юрий.
— Нет, ты скажи? Заново всё, так заново!
Пухлые губы у Юрия шевельнулись, но он ничего не сказал.
— Давай сегодня с английского в кино рванем,— предложил Севка, чувствуя, что приятель опускает руку, обнимавшую его.— Сила, а не картина! А?
— Ну что ж, можно,— немного веселее промямлил Юрий.
Однако настроение его окончательно испортилось уже на первой лекции. Декан факультета Докин с самого начала вызвал в нем неприязнь. Он ни разу не взглянул на Юрия и, проверяя по журналу присутствующих, знакомясь с ними, обошел его.
Уязвленный Юрий едва дождался конца лекции. В коридоре он перенял Докина.
— Почему вы не назвали моей фамилии? — озираясь по сторонам, спросил он, готовый дерзить.
— А почему я обязан был называть? — склонил тот набок седую голову.
— Я зачислен кандидатом…
— А-а,— иронически протянул Докин.— Кандидаты заносятся вот сюда, молодой человек.
Он вынул из кармана авторучку, блокнот, вписал в него фамилию Юрия и сделал какую-то пометку. Не сказав больше ни слова, бочком пошел дальше, уступая дорогу заполнившим коридор студентам, которые не все еще знали его.
Сгорая от стыда, Юрий вернулся в аудиторию. Уныло сел на свое место, подпер щеки кулаками. Подмывало взбунтоваться, всему и всем отомстить: Докину, студентам, которые не были кандидатами, институтским порядкам.
К нему подсели Тимох, Севка, но он отчужденно глянул на них и закрыл лицо ладонями.
— Не принимай так близко к сердцу,— посоветовал Тимох, который слышал разговор Юрия с деканом.— Главное — учиться, остальное уладится и приложится. А учиться ты умеешь — я видел.
— А что я им, проклятый какой?
— Кандидатам даже учебников из библиотеки не выдают,— смекнув в чем дело, сказал Севка.— А черчение? Форматки и то получать имеем право только мы… Да ничего, я тебе буду брать.— Он наморщил лоб, но улыбка все равно пробивалась на лице.— А в кино как? Не раздумал?
— С какой стати? — злясь от бессилия что-либо изменить, ответил Юрка.— Плевал я тогда на всё!..
— Зря,— остановил его Тимох.— Слюны не наберешься. А во-вторых, все равно вы с лекции никуда не пойдете.
— Не ты ли запретишь, активист? — осведомился Севка.— Накачали уже? Выслуживаешься? Думаешь, вызвал раз декан — так и староста?
— Дурень ты!
— Катись колбасой! Прошли ваши времена!
— Сказал: не пойдете. Амба! Во всяком случае — Юра.
— У тебя спросимся! Не лезь не в свое дело,— стиснул кулаки Севка.
Тимох потемнел в лице.
— Неужто ударишь? А? Ну, попробуй. Я же тебя тогда как бог черепаху изурлючу. Слышишь, маменькин сынок?
Упрямые брови его угрожающе сошлись на переносице, и Севка невольно отступил: Тимох становился страшным.
Где-то в конце коридора, захлебываясь, залился звонок.
2
«Кандидат!..»
В тот день они с лекции никуда не пошли. Но случай с Докиным так задел Юрия, что он с неделю бунтовал дома, доводя мать до отчаяния.
Говорят, неопределенность, вися над человеком, заставляет его искать выход-спасение. Может быть. Но иногда бывает и так, что она вызывает только протест: к черту, все равно терять нечего. Да и хорошо было слушать лекции, не записывая, с видом человека, которому море но колено, швырять дома учебники на подоконник, игнорировать отчима, мать и с каждым днем все настойчивее, с наглецой показывать свою независимость. Вообще, как сдавалось, он, Юрий, теперь мог быть свободным от многого, что являлось обязательным для студентов. Он кандидат, вольный слушатель. То, что слышал на лекциях, усваивалось им без труда, хотя скоро выветривалось. «Эх,— отмахивался он,— только бы понимал, а вызубрить всегда успею…» Правда, перед ним легко могли закрыться институтские двери, за студенческое звание еще нужно было бороться. Да что из того — сегодня он вольный слушатель!