Вообще, в семье Кашиных было мало святого. О многом они говорили неуважительно, чаще плохое, хитрили в отношениях с чужими и друг с другом. Татьяна Тимофеевна, например, добивалась от мужа, чтобы тот открыл на ее имя счет в сберегательной кассе, и покупала себе как можно больше обнов. Зачем? На всякий случай — на черный день. Чтобы чувствовать независимость, командовать.
У Севки появилось недоверие к людям, пошатнулось уважение к ним. Стало казаться, что их легко можно обводить вокруг пальца и что тот, кто этого не делает, обычный олух. С удивительной быстротой начало распухать болезненное самолюбие. И всему он стремился придать форму мести другим и прежде всего отцу…
Застав его в кабинете за любимым занятием,— тот, без пиджака, с подтяжками поверх рубашки копался в рыболовных снастях,— Севка остановился в дверях, как в раме, и со злой радостью сообщил:
— Меня не допускают к зачетной сессии. Вот курьез!
— Что, что? — не поверил Кашин. Затем оттолкнул коробку с крючками, грузилами, блеснами и, вскочив, красный как рак, двинулся к сыну.
Раньше в таких случаях Севка убегал. Но теперь ему вдруг захотелось делать все наперекор себе и отцу. Он прислонился плечом к ушаку, и без того бледное лицо его передернулось и побелело, как у раненого.
— Сейчас ты, паршивец, мне ответишь! — прошипел
Кашин-старший. Размахнувшись, он намерился ударить сына, но кулак наткнулся на Севкину руку. Это было так неожиданно, что Кашин оторопел. Потом размахнулся снова и, не представляя, куда бьет, ткнул кулаком. Однако и на этот раз удар не достиг цели.
— С отцом решил драться?.. Отпустил патлы и осмелел?! — отступил он на шаг и шальными, подергивающимися глазами вперился в сына.— Да знаешь ли ты… Да я тебя, паразит…
— А теперь бей,— сказал Севка и выпрямился.
На шум с помятым, заспанным лицом прибежала Татьяна Тимофеевна. Запахивая халат, пыталась что-то сказать и испуганно водила глазами.
— Что тут у вас? — наконец произнесла она.
— Мне не позволяют пересдавать, мама,.. А ты бей!..
Плохо помня себя, Кашин ударил сына. Тот пошатнулся, но устоял.
— Бей еще! — уже с лютым вдохновением и вызовом выкрикнул Севка.— Ты же отец… Бей!
Из носа у Севки потекла кровь, и он размазал ее. Щека густо покраснела, хотя лицо по-прежнему оставалось бледным, на лбу выступили крупные капли пота.
Татьяна Тимофеевна загородила собой сына, обняла за плечи и посадила на диван. Боясь отлучиться за водой, носовым платком принялась стирать кровь с лица.
— Ты позоришь фамилию мою! — завопил Кашин, мечась по кабинету.— Хочешь, чтобы каждый трепал ее, злорадствовал. А мне и так хватает. И так каждый ждет, чтобы сильней укусить да ославить. Задрипанная Шарупичева девчонка и та глаза тобой колет. Нельзя же нас на посмешище выставлять. Вот вытурят из института, а на лето — в армию! Ты же бреешься уже. Пора за ум браться… Ну, чего молчишь? Скоро перебесишься и угомонишься?
Он явно остывал, смягчался. Теперь можно было не бояться, и Татьяна Тимофеевна заторопилась на кухню намочить под краном платок.
— Только тише вы, ради бога,— в дверях попросила она.
Полагая, что сын покорен и пристыжен, Кашин приблизился и великодушно положил руку ему на голову.
— На родителей не серчают,— сказал он примирительно.
Севка мотнул головой, сбросил отцовскую руку.
— Отойди лучше!.. — сквозь зубы процедил он, потупив голову. А когда поднял ее, на него было жалко и страшно смотреть: лицо покрылось пунцовыми пятнами, губы, на которых запеклась невытертая кровь, бессильно дрожали.— Отойди!..
— Сызнова за свое? — ощерился Кашин и, схватив сына за воротник пиджака, рванул с дивана.
Послышался треск, посыпались пуговицы, и Севка, неуклюже взмахнув руками, осел на пол. Но и стоя на коленях, он испепелял отца бешеным взглядом. А тот с перекосившимся лицом махал пальцем перед его носом и выкрикивал, выкрикивал:
— Имей в виду, свиное рыло! Я пойду!.. Я улажу!.. Но если это повторится, напрочь вышвырну из дому. Иди на все четыре стороны! Я тебя всю жизнь не подряжался нянчить!
Он кричал, топал ногами, но чувствовал: нет, победитель пока не он. И распалялся еще больше.
4
За два дня щека поджила, опухоль спала, но синевато-желтый подтек не сошел. Отправляя Севку в институт, мать смазала щеку кремом и старательно запудрила. Севка посмотрел в зеркало, увидел, что помогло мало, и задурил.
— Маленький был — спать не давал, вырос — жить не даешь,— тоскливо корила его Татьяна Тимофеевна, замечая, как возмужал, похорошел он в последнее время, и искренне не понимала: — Ну, чего тебе еще нужно? Чего не хватает? Он же отец. Ему обидно!
— Я человек, мама, а не щенок.
— Так и веди себя по-человечески.
— А отец как ведет себя? Думаешь, он сам знает, как нужно поступать? О, нет!.. Знает, чего нельзя делать, а что и как нужно — не знает. Вот и нас больше так учили…
Севка видел, что мать не совсем разумеет его, что это ее пугает, и к нему возвращалась обычная самоуверенность. «Плевать с высоты птичьего полета!..» — подумал он и почти успокоился. Чтобы встретить меньше однокурсников, пошел сдавать экзамены в конце дня.
В темноватом коридоре, перед дверями аудитории, где шли экзамены, ожидало несколько студентов. На принесенных стульях с тетрадками и учебниками в руках сидели Жаркевич, Юрий и Женя Жук. Юрий был хмур и сосредоточен. Впившись в конспект, как мальчишка, сосал большой палец и ничего не замечал вокруг. Женя нетерпеливо ерзала на стуле и что-то объясняла Жаркевичу. Но мысли ее были не здесь, и она время от времени вставала и бросала беспокойные взгляды на двери.
— Потопал к доске,— сказал ей студент, наблюдавший в дверную щель за тем, что происходило в аудитории.
Женя Жук опять вскочила, растолкала ребят и приникла к щели. Руки ее дрожали.
«Ненормальная!» — мысленно ругнул ее Севка и остановился в стороне, ожидая, что кто-нибудь подойдет к нему. Но каждый был занят своим, и на Севку не обратили внимания. Подождав немного, обиженный, он подошел сам.
— Сдаем? — с наигранной бодростью спросил он.
На него оглянулись, но ничего не ответили. Отозвался только Жаркевич:
— Пять двоек… как пить дать… Стрижев срезался!
— Знаем мы этих отличников. Готовят с первого класса и десять лет за уши тащат. Показалось раз, что способные, и тянут любимчиков или родителям стараются угодить,— громко сказал Севка, но что-то задрожало у него в груди и оборвалось.— Алё, ребята, вопрос! — пересиливая слабость, сунул он руки в карманы штанов.
— Ну-ну?
— Что такое — в центре елка, а вокруг дубы? — начал ломаться он.
— Смешанный лес.
— Нет, братцы! Это — наша военная кафедра справляет Новый год.
— Ха-ха!
— Бросьте, ребятки, трепаться! — взмолилась Женя, не отрываясь от щели в дверях.
— Давай, давай, все равно один конец!
— Ха-ха-ха!
— Начинается уже,— с досадой буркнул Жаркевич, сунул под мышку тетради и отошел к окну. Тяжелый на подъем, самый старший и покладистый в группе, он всегда сдавал зачеты последним, да и тогда его насильно хором вталкивали в аудиторию. Потому о Жаркевиче заботились гляди что все.
Неизвестно как, но Женя Жук заметила, что он сбежал. Она обернулась и сердитым взглядом смерила Севку с ног до головы.
— Ну и тип же ты, Кашин, — возмущенно сказала она и вдруг прыснула смехом. — Ребятки, дорогие, посмотрите, как размалевали героя! Жаркевич, иди взгляни!
— Тише, декан! — предупредил кто-то.
По коридору шел Докин. Поравнявшись, исподлобья, поверх очков, взглянул на студентов, хотел пройти, но, увидев Жаркевича, остановился.
— Подготовились?
Жаркевич неуверенно кивнул.
— Ну и добро. Но, пожалуй, тяжеловато все-таки? Зайдите потом ко мне, — может, что-нибудь придумаем, чтобы во втором семестре полегче было. И вы, Кашин, зайдите. С вами тоже побеседовать не грех.
Севка, едва Докин подошел, отступил за ребят и стал к декану так, чтобы синяка на щеке не было видно. Слушая же Докина, делал вид, что его что-то интересует в конце коридора.
— Вы слышите меня, Кашин? — спросил Докин.
— Я слышу и зайду,— странно косясь, ответил Севка.
Когда декан ушел, подталкивавшие друг друга студенты грохнули смехом. Смеялись все, даже Юрий и Жаркевич. Схватившись за живот, Женя показывала пальцем на Севку и приседала от смеха. А тот, уязвленный, растерянный, стоял в странной, неловкой позе, неспособный двинуться с места.
— Смотри, обмочишься! И трактористы твои не помогут, — наконец крикнул ей Севка и сжал кулаки.
Студенты перестали смеяться. Расталкивая их, к Севке стал пробираться набыченный Жаркевич. Но в зтот миг из аудитории вышел Васин, и все кинулись к нему, повисли на плечах.
— Ну как?
— Вопросы тяжелые попались?
— Задавал дополнительные?
Он попробовал было отвечать, но Женя властным движением подхватила его под руку и потянула прочь, заглядывая в усталое, счастливое лицо Васина, который, не оглядываясь, через плечо показывая товарищам четыре пальца.
Севка демонстративно прошелся взад-вперед и решительно попер в аудиторию. Вышел он оттуда с довольной саркастической усмешкой, в ожидании, что студенты накинутся с расспросами. Однако никто не обратился к нему. Простить такое уже было нельзя. Постояв у двери, он со злой решимостью сунул руки в карманы и шагнул к Юрию.
Почему Кашин выбрал Юрия? Не потому ли, что считал менее способным на отпор. А может, потому, что его измена показалась наиболее оскорбительной. К тому же враждебность и симпатии родителей незаметно передаются детям, делаются их собственными, причем это почти не зависит от отношений между родителями и детьми.
— Але, сосунок! Вот что… — подражая отцу, выпалил Севка. — Передай Шарупичевой недоучке, чтобы она перестала трепать языком. Иначе плохо будет. Ясно?
— А ты катись, катись своей дорогой, — спокойно посоветовал Жаркевич.
Связываться с Жаркевичем было небезопасно. Бывший формовщик, медлительный, спокойный, имел косую сажень в плечах, мощную, как у боксера, шею и упрямое лице, что чаще всего встречается у очень сильных людей. Однажды на практических занятиях в токарной мастерской он поднял ящик с деталями, который Севка не мог даже сдвинуть с места. Понимая, что поступает гадко, но бессильный сдерживаться, чтобы не отомстить за себя хоть чем-нибудь, Севка показал Жаркевичу кукиш, крутнулся и пошел от ребят. Все в нем клокотало. Но удивительно: ярость свою он снова почему-то обрушил на Юрия и Лёдю.