5
Любовь у Юрия была странная. Он забывал о Лёде, когда не видел ее, и, увлеченный другим, вовсе не скучал. Но когда встречал, оказывался вместе, все его существо жило только Лёдей. Ничего больше не существовало для него. Он не спускал с девушки глаза, и ее близость, ее прикосновения были несказанно приятны и милы ему.
Наверное, так случалось потому, что Юрий жил, как в чаду, охваченный какой-то своенравной жаждой. Ему хотелось как можно больше изведать, как можно скорее испытать всего — и сладкого и горького. Пусть обжечься, но испытать. Пусть даже доведется за это платить дорогой ценой, зато он изведает что-то такое, что раньше было недоступно, запрещено.
Нет, Юрий жил более сложной и противоречивой жизнью, чем думали отчим, мать, чем казалось со стороны. Да и само время освобождало его от строгой ответственности: шла переоценка многих ценностей.
Чтобы посмотреть новый фильм, Юрий уходил с лекций. Хохоча, распевая песни, шатался с товарищами по улицам. Упивался ночными огнями, приставал к незнакомым девушкам. Принимал участие в складчинах и, подвыпив, в темных комнатушках или в подъездах с легкой Севкиной руки тискал, целовал случайных подружек.
Однако беда, которую отвела мать в конце семестра, внезапная стычка с Севкой заставили задуматься. Гнев, нежность и стыд охватили Юрку. Гнев на приятеля, нежность к Лёде, стыд перед матерью: в нем необоримо действовала материнская закваска. И простить Севке Кашину его выходку он уже не мог. «Недоучка, — кипел Юрий. — Да Лёдя стоит десяти таких образованных хлюстов, подлюга! Она и сейчас пользу приносит, а тебе цена — копейка в базарный день». Росло желание сделать для Лёди что-нибудь хорошее, порадовать ее. Выпросив у матери денег (была причина: он сдал экзамен), Юрий купил флакончик «Серебристого ландыша» и с подарком в кармане побежал вечером в автозаводскую читальню, где они условились встретиться.
Читальный зал помещался в полукруглом павильоне, неподалеку от заводского клуба. В зале было уютно, тепло, пахло краской, книгами. После темной улицы сдавалось, что здесь очень светло. На больших окнах висели апельсинового цвета портьеры, полки с книгами поблескивали за стеклянной стеной. За столиками сидели, склонившись, посетители, притихшие, сосредоточенные, каких можно встретить лишь в читальнях, где каждый думает о своем и чувствует, что вокруг другие заняты тем же.
Неподалеку от входа Юрий увидел Лёдю. Поставив локти на столик и подперев ладонями щеки, она читала книгу. Пепельные волосы ее искрились. Лицо было снокойно-бледное, немного грустное, от ресниц ложились тени, и казалось, что глаза запали.
Когда Юрий дотронулся до нее, Лёдя вздрогнула. Ресницы испуганно вспорхнули, а на лице появилось выражение, словно девушка хотела и не могла что-то понять.
— Это ты? — не сразу спросила она. — Видишь, сколько народу. Тут и из вечернего и просто так. Ваши тоже есть…
— Я тебе кое-что принес, — не умея перемогать себя, шепотом сообщил Юрий.
— Покажи, — благодарно кивнула она головой и одновременно моргнула глазами.
Юрий любил, когда Лёдя так делала, и тихо засмеялся от удовольствия. Повесив шапку на рогатую вешалку, что стояла подле, не раздеваясь, подсел к Лёде, вынул из кармана духи и под столом передал их.
— За что это? — чуть-чуть заважничала та, догадываясь, что в коробочке.
— За то, что хорошая.
— Неправда.
— Честное комсомольское!
На них зашикали. Они еще ниже наклонились над столом и смолкли, боясь, что прыснут смехом: в таких необычных обстоятельствах почему-то тянет смеяться по самому незначительному поводу.
— Я едва убежала из дому,— призналась Лёдя.— У матери все страхи. Извелась, говорит, отдохни; так из сил выбьешься и заболеть недолго.
Юрий присмотрелся. Она и вправду выглядела измаявшейся, изнуренной.
— Тяжело, а?
— Ничего. Полгода выдержу, не бойся!.. Достань только английский, если можешь…
— Попрошу — мать достанет…
Они не заметили, как к их столику, в ондатровой шапке и драповом полупальто с коричневым каракулевым воротником подошел Севка. Подперев руками бока, он выждал, пока Лёдя, обратив внимание на тень, что падала на столик, подняла голову. Прищуренным взглядом пронизал девушку, дохнул перегаром и, прежде чем она догадалась, что он надумал, растопыренной пятерней сверху вниз провел по ее лицу. Потом, оттолкнувшись от столика, вразвалку пошел к выходу.
Схватив Юрия за руку, Лёдя не дала ему кинуться за Севкой и заставила сесть.
— Не связывайся, Юра,— попросила она с глазами, полными слез. — Он тут с целой лавочкой. Я заметила, когда тебя еще не было. Шушукались, толкались… Послушайся меня...
Видно, окружающие не поняли, что произошло. Оторвавшись от книг, ближайшие осуждающе уставились на Юрия с Лёдей, покрутили головой и снова углубились в чтение.
Выходили на улицу, охваченные предчувствием недоброго. Лёдя взяла Юрия под руку и, прижавшись к нему, ступила на крыльцо. На миг показалось, что вокруг кромешная тьма. Но вскоре глаза привыкли, стала видна извилистая тропинка, а за ней здания и водонапорная башня.
Падал, вихрился колючий снежок. От завода долетал приглушенный гул. Зычно, молодо прогудел паровоз. И это немного успокоило.
Миновав клуб, Лёдя с Юрием вышли на засаженный редкими деревцами пустырь. И здесь, словно из-под земли, перед ними выросли трое. Один из них ударил Юрия по голове, схватил под мышки и стал валить. Двое других начали заламывать руки Лёде.
Юрий не мог понять, почему он не кричал, не звал на помощь. Наверное, не позволила гордость. Но страх за Лёдю придал ему силы. Он оттолкнул нападавшего и, вдруг вспомнив некогда слышанное, ринулся на него, целя в подвздох головой.
Нелепо взмахнув руками, тот икнул, упал навзничь, перевернулся на бок и застонал. Юрий жадно глотнул воздух и бросился на остальных, возившихся с Лёдей. Обоими кулаками ударил одного из них в спину и, схватив за шею, стал душить. Но второй поспешил на помощь. Поднялся с земли и упавший. Юрия повалили и принялись бить пинками, не обращая внимания на Лёдю, пробовавшую оттащить то одного, то другого…
Очнулся Юрий лишь дома. Комсомольцы-дружинники из цеха тяжелых машин укладывали его в постель. Лёдя, перепуганная, без платка, в расстегнутом пальто, поправляла подушки. По ее лицу текли слезы, и она вытирала их рукавом. Невдалеке, держась за грудь рукой, стояла мать.
— М-мы еще на п-пустырь не выб-бежали, а они уже врас-сыпную,— рассказывал старший дружинник.— Н-наверное, к-караулил кто-то и свистнул.
— И не узнаешь теперь хулиганов? — покачнулась мать,
— Ищи ветра в п-поле...
Увидев, что Юрий раскрыл глаза, Лёдя часто задышала и припала к его груди. Усилием воли он поднял руку, провел по ее волосам.
Это оскорбило Веру, вернуло ей силы. Побледнев еще больше, она подошла к постели и отстранила Лёдю.
— Спасибо, что помогли привести его. Но неужели вам не ясно, что избили-то его до полусмерти из-за вас же самих? Хотите, чтобы из-за вас и совсем убили?
— Мам, не смей! — выдохнул Юрий, смыкая веки.
— Вы говорите очень нехорошо,— заступился и дружинник. — Пойдем, раз т-так, Шаруп-пич!
Но Лёдя не тронулась с места.
~ Нет,— ответила она твердо,— зараз я отсюда никуда не уйду. Вы, Вера Антоновна, можете говорить и думать, что хотите, но я пока Юру не оставлю.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Весна в этом году выдалась поздняя, с ночными морозами. Дни стояли серенькие, ветреные. Дождя шли неохотно, как-то несмело и часто сменялись снегом. Дворники и снегоочистительные машины не успевали убирать улицы и тротуары даже в начале апреля. Не хватало солнца, тепла и той апрельской силы, что творит вешние чудеса. А ливней, теплых, животворных, которые бы обмыли небеса и землю, помогли прорасти, зазеленеть траве, не было вовсе. Зато снегу на полях и в лесу лежало хоть отбавляй, и вода в Сваислочи поднялась высоко. К тому же дамбы на Минском мора по-настоящему не были еще укреплены, и пришлось спустить воду. Паводок поэтому в городе шел бурно, с беспокойным ледоходом, с разноголосым людским гамом на мостах, где чуть не всю ночь толпились любопытные.
И все-таки Тимоху сдавалось, что трепетная радость которая обязательно будет расти день ото дня, разлита вокруг. Готовясь к Первому мая, в середине апреля на Центральной площади начал свои репетиции сводный оркестр. Его марши гремели и на рассвете, когда чуть брезжило, и днем, когда улицы многолюдили. Поблескивая медными трубами, музыканты четко и торжественно отбивали шаг. За ними по пятам целый день бегали мальчишки. На тротуарах останавливались и подолгу простаивали прохожие, и над всем уже витал Первомай.
Девчата в комбинезонах и спецовках красили мачты электрических фонарей, белили балюстрады на проспекте, высаживали на газонах цветы, мыли и протирали витрины магазинов. У репродукторов хлопотали радиотехники, вокруг непривычно зычно и выразительно звучали слова: «Два, пять, восемь!» Это проверяли громкоговорители.
Город хорошел на глазах, одеваясь в праздничный наряд — транспаранты, лозунги, флаги. Все это волновало, поднимало настроение. Но Тимоху не только потому было хорошо и радостно. Сама его жизнь, ее ритм делались по-настоящему студенческими.
Тимох посещал лекции, готовил задания, принимал участие в факультетских вечерах, писал заметки в институтскую многотиражку и все-таки нутром не был убежден, что он, бывший каменщик, — студент. Такое казалось чем-то невероятным, даже фантастичным. Но дни учебы постепенно утверждали в этом, и Тимох вдруг именно теперь, весной, раз и навсегда поверил — он не только студент, но и будущий инженер. Это придавало всему особый смысл и значение.
Одновременно точило сомнение: «Как все будет завтра?»
Часто, проснувшись под утро, истощив терпение лежать и ворочаться на койке, Тимох открывал окно и садился на подоконник. Это было любимое место студентов весной, где они загорали, читали конспекты, бездельничали. Друзья видели: что-то не дает ему покоя, и прощали бесцеремонность, хотя кое-кто, просыпаясь, долго не мог заснуть потом и ежился от свежести.