— Смело…
За автомашиной они вошли на территорию завода. На главном корпусе рабочие устанавливали огромные, больше своего роста, буквы — приветствие съезду. Прочитав лозунг, Димин оживился и с хитрецой почесал подбородок.
— А смелость нам, кстати, ох как сейчас пригодится!
— Ее у нас и так хоть отбавляй.
— Смотря в каких случаях. Когда защищаемся — правильно, дюже смелые…
Из приемной главного инженера Димин позвонил в партком, предупредил машинистку, чтобы при надобности искала его на заводе. Побывав на главном конвейере, в экспериментальном, решил заглянуть в литейный.
Кашин, который всё больше убеждался, что секретарь парткома недолюбливает его, встретил Димина настороженно.
— Конечно, приветствую! Придется засучить рукава и нажимать,— подхалимисто, но с пафосом сказал он, видя в словах Димина какой-то подвох.— Нам не впервой!
— Настоящее соревнование нужно.
Эти слова укрепили Кашина в его подозрении. Завод уже три года держал переходящее Красное знамя Совета профсоюзов, но в литейном соревнование едва тлело, хотя и заключались договоры, брались обязательства. Оживление наступало разве в предпраздничные дни или накануне знаменательных событий. Причин этому было много. Но одной из них являлось то, что Кашин к соревнованию относился скептически. Как к забаве, которую невозможно игнорировать открыто лишь потому, что там, вверху, ее считают необходимой и важной. А раз считают, значит пусть так и будет. Про это он, конечно, никому не говорил, но его отношение само собой передавалось другим. Если не было надежды, что цех получит премию, Кашин не ходил даже на заседания завкома, где подводились итоги соревнования. А если присутствовал и выступал, то словно через силу, приводя в пример все одних и тех же рабочих.
— Можно и соревнование,— пообещал он.
— Как Алексеев? Ничего нового не придумал еще? — поинтересовался Димин, понимая, почему Кашин смешался, и сознательно будоража его.
— Нет покуда, пьет много, дурак!
— Жаль. Отбили охоту у человека. А Комлик?
— Опять поставил бригадиром.
— Откуда такая милость вдруг? Не рано ли? Пусть пережил бы как следует.
Кашин хотел было рассердиться, но неожиданно залебезил:
— Но он работник, Петр Семенович. Мало кто сравняется с ним.
— Не такой уж и работник. За собственным домом вообще навряд что видит. Слишком уж заботу о человеке по-своему понял…
В начале обеденного перерыва Димин подошел к бригаде Прокопа Свирина. Подумал, что и ходил по цехам будто искал именно их. Сев на опоку, которую фартуком застлала Кира, предложил почитать тезисы.
Вокруг стали собираться рабочие.
2
Иногда в человеке происходит нечто подобное на цепную реакцию. Разбуженный в чем-то одном, он жаждет деятельности и в другом: хочется пожить полнее.
В субботу, после работы, Михал с Диминым не удержались и решили съездить на охоту — хотя бы недалеко и ненадолго.
Проголосовав у Дворца строителей, влезли в кузов полуторки и покатили. Оделись они по-охотничьи — в ватники, поэтому, когда выехали в поле, подняли воротника пиджаков и, сидя спинами к кабине, прижались друг к другу. Но ехать было приятно: светило солнце, дали простирались по-осеннему чистые, соснячки, перелески, березы по сторонам шоссе выглядели необычайно милыми.
Возле Тростенца, на пригорке, маячил серый, строгий обелиск — памятник жертвам Тростенецкого лагеря смерти. Но и он привлек внимание и опечалил только на мгновение — так много вокруг было света и простора, которые не часто доводилось им видеть. У Михала пробудилось даже удивление: как это так — минуло лето, надвигается глубокая осень, а он, пожалуй, и не замечал перемен? Когда это опустело и побурело поле? Когда поспели зазеленеть озимь и зазолотиться березняк? Жадно вдыхая ядреный воздух, Михал поглядывал по сторонам. И очень забавляло его вот так ехать и смотреть.
— Оторвались мы, браток, от природы,— наконец сказал он.
— Да-а,— согласился Димин, но заговорил об ином: — Тяжко, Михал, всё время жить для других. Наставляешь, наставляешь… Даже сам чувствуешь, что скучным становишься.
— Вот это и значит природу забыть. А ты больше собою будь. Ей-богу…
На девятнадцатом километре они постучали по кабине, чтобы шофер остановил машину, и гравийкой, также обсаженной березами, двинулись к лесу.
Осень в этом году затянулась, листопад был поздний. Шорох в лесу пугал зайцев. Падая, листья шуршали в ветвях, и это казалось им страшным. Чтобы уберечься от возможной беды, зайцы искали приюта на пашнях, по вырубкам и в ельнике.
Договорились пойти вдоль болота, поросшего лозой, березками, хилыми сосенками. За ним виднелись поле, кустарник, а еще дальше — бурые пригорки и синий зубчатый лес на горизонте. На охоте Димин волновался, завидовал, если везло другим, старался забежать вперед. Так случилось и сейчас: он оттолкнул Михала от себя, взял в руки двустволку и, перепрыгивая через ямки, зашагал вдоль болота.
Михал проводил взглядом его подвижную, мало знакомую в ватнике, фигуру, безобидно подумал: «Не терпится? Ну что ж, беги, беги…» Зарядив берданку, он поправил пояс с патронташем и неторопливо взял правей, по пашне. Но когда раздался выстрел, сердце у него екнуло, и он побежал, пока не увидел в лощине Димина. По тому, как он скреб затылок, догадался, что Димин промазал, однако пошел уже, как на пружинах, зорко поглядывая вокруг.
Нежданно-негаданно совсем близко, где трактор взял немного глубже и вывернул песок, когда пахал, в борозде Михал увидел зайца. Поставив длинные уши, готовый сигануть в любой миг, тот глядел на него круглыми зеленовато-желтыми глазами. Нет, даже не на него, а на Михаловы руки, на берданку и будто заклинал свернуть, а главное — не делать движений руками. Косые глаза зайца, застыв в страхе и надежде, то светлели, то темнели.
Заяц показался ручным, похожим на зайчонка, который когда-то рос у Шарупичей и был всеобщим любимцем. На волю его в прошлом году выпускали Евген с Лёдей и потом, захлебываясь, рассказывали, как зайчишка упорно не хотел отходить от них — отбежит и остановится — и им пришлось хлопать в ладоши, бросать в него комками земли.
— Ату! — топнул ногой Михал, понимая, что делает глупость. И, когда косой задал стрекача по пашне, выстрелил вверх.— Знай, дурак, наших!..
Сошлись они перед закатом. Посмеиваясь над пустыми ягдташами, выбрались на шоссе и стали ждать попутной машины.
Большое, уже не горячее солнце пряталось за недалеким лесом. В лощинах начинало синеть, и острее чувствовалась осень. Но в воздухе была разлита ее ядреная свежесть, и это бодрило.
— Красота! — вдохнув полной грудью, сказал Махал.— Даже курить не хочется. Вот где благодать!..
Правда, теперь досадно было, что пожалел зайца, но в то же время было и как-то хорошо. Представлялись его застылые в мольбе глаза и такая милая, с рассеченной верхней губой мордочка. Она напоминала Михалу шрам на мясистом носу Комлика, и, помолчав, он добавил без какой-либо связи с предыдущим:
— А Иван всё простить не может, что по карману ударили. К Кашину переметнулся и начал льнуть. Ему простил, а нам нет.
— Ты это к чему?
— Да так. Вспомнилось.
— Значит, у них с Кашиным больше общего. Тот почему-то тоже начинает к нему благоволить.
— Давеча передавали, чемоданами в деревню к родне дрожжи возит, а оттуда, что для дома потребно. Надо, говорит, чем-нибудь расходы компенсировать… В горкоме ничего нового о подполье не слышно?
— Нет пока. Но истпарт занимается им. Собирают документы, воспоминания, под лупу рассматривают. В общем работы хватает.
— Да-а…
Однако и это не испортило настроения. Уж очень дышалось легко, и все сдавалось проще, лучше. Когда же вдали, на холме, показался грузовик, они оба вышли на середину шоссе и подняли руки.
В кузове ехал тепло одетый мужчина в шапке-ушанке. Отвернувшись, он, казалось, и не заметил, что сели попутчики. Но когда тронулись, Михал и Димин с удивлением узнали в нем Комлика.
— К своим в деревню смотался,— объяснял он и настороженно глянул на чемодан у ног.— Знаете, как жить на асфальте — каждую картошину и луковицу купи. Вот поросенка и расстарался. Всё дешевле, чем на базаре у нас.
— А горючего не достал? — насмешливо спросил Димин, понимая, что Комлик неспроста так подробно расписывает, зачем и с какими надобностями ездил в деревню.
Комлик снова взглянул на чемодан, но, заметив, что взгляд перехватили, отодвинул чемодан от себя ногой.
— Прошла масленица, преследуют теперь за горючее. А кому охота отвечать?
— Неужто вовсе не гонят?
— Откуда мне знать? Я не слежу,— не тая своей враждебности, буркнул Комлик и вскипел: — Снова допрос? Чего измываетесь? Я, может, не хуже вас, незачем насмешки строить. А захочу выпить — выпью, самогон жевать не нужно. Может, закомандуете еще, чтоб у вас разрешение брал? Не то время, уважаемые!
— Экий ты,— миролюбиво сказал Михал.— Знаешь, небось, как я люблю командовать. Всегда, по-моему, ровней были.
— Вижу я это равенство,— отказался от примирения Комлик.— Нехай даже манна небесная падает, и то один разинет рот так, а другой этак. А у третьего вообще хайло совсем до ушей. Думаешь, поровну ухватят?
Михал встал, оперся локтями на кабину. Но успокаиваясь, бросил через плечо:
— Скажи спасибо, что когда-то воевали вместе. А то заставил бы я тебя, браток, еще раз повторить эту пакость перед рабочими. Посмотрел бы я тогда на тебя!
— Если ты, Иван, от обиды так говоришь,— сказал Димин,— это еще не страшно. А если от души — уже беда.
— Вот именно…— подтвердил Михал.— И коли не одумаешься, честное слово, напрочь порву с тобой. Никакая старая дружба тогда не поможет. Смотри, браток!..
У себя дома Михал застал всю Лёдину бригаду. Из прихожей увидел: в столовой за накрытым по-праздничному столом сидели Прокоп, Кира, Лёдя и ссутулившийся Трохим Дубовик. Сбоку, наблюдая за ними, стояла Арина. Прокоп блистал глазами и, совсем как в цехе, размахивая кулаком, громко и убежденно что-то доказывал. Михала поразили их лица, особенно Кирино — одержимое, будто она готовилась взлететь. Коротко подстриженные волосы у нее растрепались, на смуглых щеках проступил румянец, Даже у неуклюжего, грубоватого Дубовика лицо освещалось мягкой, приветливой ясностью. Лёдя, механически переплетая косу, не сводила с него глаз и задумчиво к отрешенно улыбалась. «Чего это они?» — подумал Михал и направился в ванную, удивляясь, что Арина, слышавшая, как он отпирал дверь, не встретила его.