Подумалось о завтрашнем дне — как-то всё будет? Поди, необычно. Он, Михал, попадет в Кремль, в Большой дворец, увидит тех, кого знает только по портретам. Будет слушать доклад о планах на ближайшее семилетие… Семь лет! Для страны это мало. А для него?..
Жить осталось значительно меньше, чем прожито. Зато вынести и пережить довелось изрядно, пожалуй, слишком уж для одного. Хотя, кто знает, какую долю горечи можно считать нормальной. Да есть ли она? Нет, верно! Успокаивает и то, что судьба хлестала обычно не за себя.
И если бы не защищал других, не брал их ответственности на свои плечи, мог вовсе избежать наказаний и лишних мук.
Михалу вдруг захотелось жить и жить, захотелось увидеть завтрашнее своими глазами, ощутить то, во имя чего шел на смерть, для чего много работал и нелегко жил.
Здесь, возле Исторического музея, хорошо думалось. Голова была ясная, мысли наплывали сами собой, принося и радость и грусть.
Он так ушел в свои думы, что вздрогнул, когда кто-то дотронулся до плеча. Готовый кинуть сердитое слово, он резко оглянулся. Рядом стоял Ковалевский.
— Давно здесь? — спросил тот, не заметив, что Михал рассердился.
— Порядком… Скажи мне, товарищ секретарь… Я до сих пор толком не знаю, имеет ли человек право, ну скажем, в лихую годину для родины, действовать на свой страх и риск? В принципе. Или обязательно повинен получить на то задание?
— Чего это вдруг? Подполье вспомнилось?
— И подполье.
— Кому-кому, а Шарупичу это давно ясно. Но не полагай, Михале, что все честные, как ты. Не волнуешься?
— Само собой… Я прежде на планы, как бы тут выразиться, снизу вверх смотрел. Глядел и шапку прицерживал. А так не ахти много увидишь. А этот,— Михал присвистнул,— до сердца дошел. Он у меня вот — перед глазами. Раньше, выполняя планы, подбадривал себя — для страны, мол, для будущего. А этот и для детей и для себя буду выполнять.
— Хороший план,— согласился Ковалевский.— Да вырос он на прежних, брат.
— Понимаю. Но никогда, по-моему, человеку так не желалось увидеть, что завтра будет.
— Каждому, конечно, хочется пожить при коммунизме. Недавно я накоротке в вашем литейном побывал. Там формовщица, такая смугляночка, у вас есть. Кирой, кажется, зовут.
— Кира Варакса,— обрадованно подсказал Михал.— Она в одной бригаде е моей дочерью.
— Так она тоже признавалась, что от каждого нового дня нового чуда ждет. Однако, когда спутник в полторы тонны запустили, не шибко удивилась. Нет, удивилась, конечно, однако уж с оговорками. «Ну, говорит, вышел на орбиту, летает вокруг Земли — правильно, законно, разумеется. Но вот бы на другие планеты попробовать…» Как это назвать?
— Не знаю.
— Убежденностью, видимо.
— И все-таки о себе, о жизни надо больше думать...
С каким-то бережным уважением, что пробудилось в нем, Ковалевский взял Михала под руку, и они, постояв немного, молча пошли назад, но не в гостиницу, а дальше по Охотному ряду.
Человек часто привносит в окружающее свое. Охотный ряд, как показалось Михалу, выглядел празднично: было больше света, не так, как всегда, мчались автомобили, веселее торопились прохожие. В шумном людском потоке дошли до Большого театра и незаметно свернули на Петровку.
Перед общежитием постпредства Михал предложил:
— Может заглянем? Наши обязательно тут есть…
Их встретила незнакомая девушка — по-модному светловолосая, с густо подведенными ресницами и бровями: Александру Гавриловну, как оказалось, проводили уже на пенсию. Но в узком темноватом коридоре по-давешнему гремел телевизор. Ковалевского узнали, окружили. Зажгли свет, будто невесть сколько не были дома, взялись распрашивать, как там в Минске, кто приехал на съезд. И просили, если найдется время, зайти рассказать новости.
На Михала не обращали внимания. И хоть он снова почувствовал себя в своей стихии, неловко было даже интересоваться бывшей заведующей. «Ну что ж, на пенсии так на пенсии. Время и соломушку ломит»,— думал он, но ощущение утраты все же жило в нем.
2
Когда эти мысли явились к Михалу? Наверное, давно. Пожалуй, как стремление они жили в нем всегда: и до войны, и во время нее, и позже — человек призван для большого. Он все обязан делать досконально и в полную меру своих сил. Он должен стараться и сам быть совершенным. Вот чем сознательно или несознательно руководствовался в жизни Михал.
Однако как убеждение это окрепло в нем только в последние годы. Когда? В связи с чем? Не Лёдины ли злоключения были причиной? Не тот ли разговор, который услышал Михал, застав у себя дома бригаду Прокопа?
А может, и сама жизнь, что забурлила, как в половодье, заставила призадуматься? Или будущее, что вдруг ворвалось в его жизнь и приобрело черты реального? Знаете, как это бывает в кино? То, что едва виднеется вдалеке, вдруг быстро несется прямо на вас и, вырастая мгновенно, раскрывается картиной.
Михал пришел в Кремль задумчивый, настроенный на высокие мысли. Даже воздух — чистый, ясный — показался ему необычным.
В Центральном парке велись работы — выкапывали ели и туи, расширяли старые дорожки, прокладывали новые. На грузовиках, в инее, будто охваченные белым пламенем, стояли красавицы яблони. Цепкий кран приподнимал их и бережно опускал в подготовленные ямы.
И оттого, что исчезла зеленая стена туй, а там и тут вырастали яблони, становилось просторней, светлей. Парк словно веселея.
«И здесь перемены,— отметил себе Михал.— Прежние дорожки, видно, тесны уже…»
Пожилые люди обычно неохотно прощаются с привычным, с тем, что устанавливалось годами на их глазах. Но такого ощущения у Михала не было. Наоборот, с сознанием какого-то обновления вошел он в Большой Кремлевский дворец, отыскал свою делегацию и стал терпеливо ждать, разглядывая знакомый — хотя он никогда здесь и не был — зал заседаний, знакомую трибуну, стол президиума, ложи, скульптуру Ленина в нише.
Вместе с этим в нем пробудилось чувство своего несовершенства, неудовлетворенности собой. Нет, Михалу не в чем особо было каяться или упрекать себя, но ему вдруг захотелось стать лучше, таким же чистым и ясным, как этот зал, таким же сдержанным и требовательным к себе, какими казались люди вокруг. Съезд — это вершина, а за перевалом — новая жизнь. И вступать в нее нужно иным, чем ты есть,— лучшим.
— Может быть, покурим? Время еще есть,— предложил Ковалевский с таким видом, словно хотел что-то сообщить Михалу.
Но курить не тянуло. Приятно было сидеть, осматривать зал, делегатов и думать.
Ковалевский понимающе засмеялся.
— Взвешиваешь? Приглядываешься? Не верится, что дома и ты хозяин? Верь, Михале, верь. Тут все дома и все равны. Старший один — съезд.
— Вот так бы и в жизни, товарищ Ковалевский.
— Будет и в жизни…
В гостиницу Михал вернулся полный впечатлений и ощущения своей нужности, причастности к большому. Из головы не выходило торжественное открытие съезда, доклад секретаря ЦК.
Страна идет к коммунизму. Набирает разгон. Сейчас ей многое по плечу. И, значит, к завтрашнему дню нужно готовить себя и других. Как? И что, вообще, это значит? Ну, конечно, работать лучше, с всегдашним хозяйским прицелом. Знать свое место среди других. Но ведь этого мало. Придется всё обмозговать заново, серьезнее, чем прежде. Подумать, как самому стать добрее к другим и строже к себе. Человек занимает на земле почетное место и обязан быть достойным его. Ему положено быть таким красивым и богатым, чтобы в нем, как в зеркале, отражались красота и богатство мира. А главное, чтобы он ощущал глубокую связь между своими каждодневными усилиями и конечным итогом своего бытия. А как ты достигнешь этого? Не совершенствуя себя, не достигнешь…
За окнами в мерцающих огнях шумела Москва. Ее не стихающий шум заставлял Михала думать, думать и снова снова проверять себя. Потянуло к Ковалевскому — поговорить, послушать его. Михал подошел к телефону и набрал нужный номер. «Спрошу, не собирается ли опять пройтись»,— придумал он, но трубку никто не поднимал: видно, Ковалевского в номере не было. И, уже не имея сил оставаться одному, Михал быстро оделся. Однако, когда подошел к дверям, столкнулся с Ковалевским.
С таинственной и чуть торжественной миной на лице тот, не останавливаясь, разминулся с ним в тамбуре и шагнул в комнату.
— Иди-ка сюда,— покликал он, доставая из кармана сложенную бумажку.
— Новость какая? — почему-то заволновался Михал.
— Да. Телеграмма. Тебя не нашли и передали мне. Пляши.
— Из Минска?
— Да,— Ковалевский помедлил.— Извини, что раньше не имел права сказать тебе. Всё решали… Избиратели просят, чтобы ты дал согласие баллотироваться в Верховный Совет.
— Меня?! — опешил Михал.— Вот это здорово!
Он взял телеграмму, но развернуть и прочитать не спешил, словно боясь: это — шутка.
— Да ты читай, читай,— подогнал Ковалевский.— А я позже зайду…
Проводив его, Михал пробежал телеграмму и долго стоял с опущенными руками, не зная, что делать. «Значит, свершилось… Наконец свершилось!..» Но радовался он не только за себя: раз поднимают его, значит пробивается наверх и правда о подполье!.. Потрясенный, чуть сбитый с толку, он вспомнил, что одет в пальто, щелкнув выключателем, почти не по своей воле направился к лифту.
На улице потеплело. Снег падал крупными хлопьями. Запорошенные пешеходы шли с поднятыми воротниками. На стеклах автомобилей энергично мотались щетки. Электрические фонари напоминали звезды. И без того белая крыша Исторического музея казалась сказочной, в снежных сугробах.
Михал подбежал к ярко освещенной витрине, вынул из кармана телеграмму и еще раз прочитал ее.
3
Арина проснулась от какой-то тревоги. Было очень тихо, Слышалось лишь бульканье воды, переливавшейся в батареях. За окном в синей полутьме проносились зеленые и золотистые звездочки — пролетали самолеты. Арина слушала это мелодичное бульканье, провожала главами огоньки-звезды и чего-то ожидала. В такой тягучей тишине и одиночестве часто чудится страшное. Когда лежать не двиг