аясь стало невмоготу, Арина поднялась и, боясь рассудить Лёдю, зажгла свет. Зажгла и ахнула — стенные часы стояли.
Это была плохая примета. Охваченная страхом, Арина торопливо стала на стул, навела часы и пустила маятник. Но он качнулся несколько раз и, блеснув, опять замер. Что же это такое? — холодея, подумала Арина, постепенно догадываясь, что сдвинула часы с места. Стараясь не спешить, она поправила их, перевела стрелки. Снова качнула маятник и осталась стоять с опущенными плечами и поднятой головой, покамест не убедилась, что часы идут.
На столе ощупью нашла телеграмму, перечитала: муж должен был скоро приехать. Однако в постели кручина охватила ее с новой силой. Из головы не выходил случай с часами, и она была готова ожидать бог знает что.
Вдруг Арина услышала приглушенные рыдания. «Ох-ти мне! — ужаснулась она.— Неужто Ледок? Вот несчастье!..»
Босая, на цыпочках она пошла к Лёде. Но дочка лежала спокойно, укрывшись, как любила, чуть не с головой. Арина дотронулась до ее плеча и почувствовала: Лёдя трясется в плаче. Обняв дочку и припав к ней грудью, вспомнила: и вчера ночью слышала всхлипывания, но решила — почудилось.
- Что с тобой? — зашептала она, почти догадываясь, в какую беду попала та.
Лёдя не ответила и заплакала в голос. Однако Арина поняла: дочка будет говорить.
— Кто тебя обидел, дочушка? — на ухо спросила у нее,— Ну, скажи, Ледок. Я ж мать. Скажи,
— Я, мама, сама виновата.
— В чем? Ах боже мой! — чувствуя, как слабеют ноги и руки, перевела дыхание Арина. Теперь она могла только опрашивать и причитать.
— Виновата, мама, и всё. Ты же знаешь… — перестала плакать Лёдя. Но говорить дальше не смогла — от гордости, от обиды на всё и всех.
Лёдя давно замечала, как смотрят на нее, любуясь, мужчины, и невольно полнилась женской гордостью. Походка, стать у нее начали меняться — делались более величавыми. И держалась она уверенно, движения были красивы, и казалось, Лёдя смотрит на всех сверху вниз. Парни терялись перед ней. Как-то прошлой зимой у Лёди побелели от мороза щеки. В трамвае, куда она вошла, сразу обратили внимание, заволновались, начали подавать советы. Особенно проявлял себя один парень. Было видно, что он счастлив хоть чем-нибудь помочь ей, и аж вспыхнул, когда пальцем дотронулся до щеки, показывая место, которое нужно растирать… Верилось, по жизни пройдет с поднятой головой, требуя к себе уважения и воюя за справедливость… А теперь? Что станут говорить эти же парни, если узнают о случившемся? Что скажут Прокоп, Кира? А разве есть что-либо более страшное, как жить без уважения других и самой себя? Комсомолка! Член бригады… Даже Юрий и тот помаленьку становится не таким, как был, и старается встречаться подальше от дома. А что, если и вправду? Ну, что тогда?..
— Говори, Ледок,— настойчиво сказала Арина и взяла в руки Лёдину косу.
Лёдя поднялась, села и спустила с дивана ноги. Потом отняла у матери косу, обмотала ею шею и зажала конец губами. Босая, в ночной сорочке, с косою вокруг шеи, она вызывала суеверный страх. Арина всплеснула руками, обняла ее и застонала.
В коридоре раздался звонок. Арина вскочила, насильно уложила Лёдю и накрыла одеялом.
— После поговорим,— зашептала она,— завтра. А боже мой!.. Спи, спи…
Она скоренько вытерла простыней лицо, накинула старенький байковый халат и, крикнув «сейчас!», побежала в коридор.
Михал — непривычно шумный, веселый — шагнул через порог, но Арина не дала зажечь свет. Он не обратил на это внимания, поймал ее руку и поцеловал в ладонь — раз, второй. Включив все-таки электричество, не особенно удивился:
— Ты что, плакала?
— Я? Нет. Это у меня слезы просто на самом бережку, — стала петлять Арина и, вытерев глаза, боднула мужа в плечо.
Они прошли в комнату. Поставив чемодан на стул, Михал открыл его, вынул шерстяную кофточку, вышитую бисером. Потом достал черную плиссированную юбку.
— Это тебе, мать,— сказал он смущенно.— Нам тоже о себе думать еще не поздно… А дети где?
— Евген в третьей смене… Зачем мне столько?
— Носи на здоровье. У нас, мать, праздник нынче. Меня, оказывается, кандидатом в депутаты выдвинули.
— Когда? — не поверила Арина.— Почему мы не звали? Или таил от нас?
— Нет, мать…
Она прильнула к нему, всхлипнула. Желая порадовать жену еще чем-нибудь, Михал приголубил ее.
— Кашемировые платки в нашем универмаге были. Завтра пойдем и купим.
— Не надо загадывать вперед, Миша,— попросила она.— Кто знает, как еще завтра будет…
— Хорошо будет, вот как. А послезавтра еще лучше. Это не только меня, мать, выдвинули… Потому, поди, и молчали — взвешивая до последнего дня. Лёдя спит? Разбуди ее.
— Уморилась она больно…
Это обидело Михала, но он не стал настаивать. Тем более, что Арина заспешила и, чтобы скрыть растерянность, с укором спросила его:
— А ты опять-таки ничего не видишь? Неужто не видишь?
Он осмотрел комнату, но ничего особенного не заметил.
— А я все, как к Первому мая, убрала и вымыла,— призналась Арина.— Два дня изо всех сил старалась. И занавески новые повесила.
Действительно, в комнате было как перед праздником. На окнах висели салатные, в складках, занавески.
4
Арина не спала, маялась всю ночь. Утром встала осунувшаяся, с головной болью. Особенно измотало то, что, томясь, она не могла ни шевельнуться, ни застонать: боялась разбудить Михала. Но в эту бессонную ночь пришло решение. После тяжелого — шепотом — разговора с Лёдей она твердо надумала сходить к Сосновским и, как ни жалко было мужа, обо всем рассказать ему.
К Сосновским они пошли вместе, как только поснедали. Вчера была оттепель — с туманом и капелью, а на заре ударил мороз. Туман инеем осел на деревьях, голый ледок покрыл тротуары. Идти было скользко. Арина молча держалась за мужа, смотрела куда-то перед собой и только в переулке встрепенулась, спросила:
— Почему у нас, Миша, никогда не бывает так, чтобы все обходилось хорошо? Не одно, так другое, но обязательно с прорухой, с бедой.
— Это, наверно, чтобы мы умнее были,— попробовал пошутить Михал.
Арина почувствовала, как тяжело будет разговаривать с Сосновскими, и перед самой калиткой, чтобы мужу не было времени подумать, схитрила:
— Ты подожди меня здесь. Сперва нам, женщинам, лучше одним поговорить.
Открыл ей Юрий. На мгновение, пораженный, остолбенел, потом воровато вытер с лица пот рукавом и пропустил Арину.
Он ждал и боялся этого прихода. А что если всё не прошло бесследно? Как быть тогда? Даже загадал в отчаянии: «Если все обойдется, значит, есть сам бог. Не обойдется — нет его». Страх принудил Юрия как бы согласиться с существованием какой-то высшей силы и вступить с ней в сговор: сделай так, чтоб все было хорошо, и я признаю тебя, не сделаешь — отвергну, черт с тобой!
— Мам,— сорвавшимся голосом позвал он из передней.— К тебе пришли! — И тут же исчез.
По воскресеньям Сосновские вставали поздно. Вера вышла в наспех накинутом теплом стеганом халате, с помятой красной щекой. К тому же ее всю ночь мучили головные боли, и это одно уже вызвало неудовольствие ранней гостьей.
— Вы к нам? — неприязненно спросила она, сразу приняв Арину за одну из женщин, которые иногда приносили яйца, творог, кур.
— К вам,— ответила Арина и бросила взгляд в гостиную.
Вера догадалась: гостья ждет, что ее пригласят пройти, но только плотней запахнула халат. Однако потом, видя, что Арина стоит и молчит, почувствовала недоброе и без охоты предложила:
— Проходите, пожалуйста. Мы же почти незнакомы
— Я насчет Лёди и Юрия,— тяжело призналась Арана, садясь на стул.
Ее слова хлестнули Веру, и она злобно сощурилась. На лице как бы проступила надменная, гордая маска и закрыла его. И сразу стало ясно: эти женщины ни о чем не договорятся. Но Арина не могла уже отступить. Да в ее душе все еще тлела надежда: «Люди же они, люди!.. Есть же на свете правда!»
— Я пришла сказать вам, что наши дети живут…
— Ложь! — не дала ей закончить Вера, словно и впрямь могла своим возмущением опровергнуть то, о чем говорила Арина.
— Ей-богу!
— Жуткая ложь!
— Спросите у вашего сына.
— Мне незачем его спрашивать. Я и так уверена.
— А я прошу вас.
— Зачем? Ваша дочь, что, забеременела? — неожиданно переменила тон Вера и отошла к окну.
— Не знаю.
— Так в чем же дело? У всех бывают ошибки.
— Почему у всех? — возразила Арина и вдруг ужаснулась от того, что имела в виду Сосновская.
В дверях показалась голова Юрия.
— Иди отсюда! — гаркнула на него Вера и, полуобернувшись, снова спросила: — А вы уверены, что она гуляла только с Юриком?
Михал прохаживался возле коттеджа: ожидать было еще тяжелее, чем что-то делать. «Нужно ведь, чтобы так случилось! И теперь, коли дал себе слово!..»
В первую минуту, когда жена рассказала ему о Лёде, он вскипел, схватился за ремень, но затем опомнился, обессилел. Стало невыразимо горько и совестно. Называется — вырастил, кто бы мог подумать? Сначала — одно, теперь другое. Ни чувства долга, ни чистоты. А срам какой? Узнала семья — и суматоха, иди унижайся… А коли узнают все? Да как она сама теперь будет жить?..
Увидев в окне презрительно сощурившуюся Сосновскую, Михал не выдержал, хлопнул калиткой и ступил на крыльцо. Удивляясь Арининой выдержке, в передней услышал ее слова.
— Я не просить пришла — посоветоваться,— выговаривала Арина.— Вы ведь тоже мать. А деньги… Зачем они нам? Зачем вообще что-нибудь ваше? У нас своего хватает. Вырастили детей, вырастим и вашего внука, если он будет. Нам их жалко!
Еще больше поразил Аринин вид. Лицо у нее горело, кулаки были сжаты, платок развязался и, готовый упасть, висел на плече.
К Вере Антоновне со стаканом воды из другой комнаты спешил испуганный Сосновский.
— Что у вас тут? — сердясь за свой испуг, спросил он.— Веруся, успокойся! Тебе нельзя! А вам что нужно от нее?
Сосновский часто не узнавал людей. Встретившись с кем-нибудь на улице и не поздоровавшись, он, когда после Вера напоминала ему, кто это, смущался, шутил: «Склероз. Больше не буду!» Но назавтра все снова повторялось. Не признал он и Арину.