— Подожди минутку,— остановила она мужа, который в одних трусах шел в ванную.
Кашин оглянулся, почесал волосатую грудь. Хотя первой заговорила Татьяна Тимофеевна, идти на примирение не хотелось, да и голова трещала.
— Сева письмо прислал. Очень переживает.
— Ну и что? Может, человеком станет наконец.
— Просит, чтобы мы послали в часть телеграмму.
— Какую? Что ты больна?
Татьяна Тимофеевна удивилась.
— Да-а,— протянула она немного растерянно, но тут же спохватилась: — Умри он — ты бы, верно, тоже смеялся!
Однако желтоватые глаза Кашина глядели хмуро. Задумчиво погладив себя по груди, он примирительно сказал:
— В поликлинике мне не к кому обратиться. А так, не засвидетельствованную врачом, телеграмму не примут. Пошли-ка ему денег лучше. Да посоветуй, пусть коллективную поездку организуют. Дома побудет и дело сделает.
Он скрылся в ванной, откуда сразу послышалось его фырканье.
— И завтрак приготовь! Опоздаю еще!.. — напомнил он, уверенный, что жена теперь будет шелковой.
По дороге на завод Кашин догнал Алексеева. Но механик не заметил начальника, пока тот не хлопнул его по спине.
— О нем думаем? — насмешливо спросил Кашин.— Опять о царь-барабане?
— Нет, Никита Никитин… — заэкал Алексеев.— Думаю о настоящей технике… Спутники открыли глаза, на что мы способны. До космоса добрались…
— О галактике, значит, беспокоишься? Не стоит: ее как-нибудь без тебя освоят. Если, конечно, нужно будет. Лучше о себе почаще думай. А то бог знает на кого похож.
Недавно выпала пороша. Нетронутая белизна покрывала всё вокруг. Снег шел такой пушистый и легкий, что лег на ветви деревьев, как иней, только был еще белее. На заснеженном тротуаре играли девочка и мальчик. Девочка была худенькая, проворная — в беретике, с косичками, в которые вплетены желтые ленты. Она сразу успевала делать несколько дел — что-то жевала, без конца отбрасывала за спину косички, подтягивала штанишки, подпрыгивала и бросала в мальчика снегом.
— Вы говорите о галактике, словно это чепуха. А вот они ведь наверняка полетят… — кивнул на детей Алексеев.— Может, теперь лишь и начинается история. А до сих пор предыстория была… Послезавтра Шарупич о съезде будет докладывать. Интересно, что расскажет,
— Расскажет, о чем в газетах читали.
— Ну нет, вряд ли!
Все это показалось Кашину оскорбительным: его мнение игнорировали. Не забылись и слова жены. Механик, вправду, проявлял независимость.
— Вчера опять авария в стержневом. Наладить не можем! — стараясь осадить Алексеева, сердито произнес Кашин.— Куда смотришь? Разве это работа? Деньги, как и я, получаешь. И запомни — есть, Алексеев, люди, которые что-то значат только при других. Сами по себе они нуль. Понятно? И не надейся, что коль два-три бузотера треплются, так мне уж и шкурой платить! Да и не думай, если квартиру обещали, то они за тебя. Не-ет, брат, рано храбриться и чваниться!
Алексеев повел плечом и промолчал. Раньше механик в таких случаях оправдывался. И то, что он промолчал, рассердило Кашина окончательно.
— Нас, руководителей производства, не вельми уж и много. Не всем мы нравимся, и нам подчас нелегко приходится,— сказал он с угрозой.— Но у меня есть привычка — интересоваться теми, кому мы не нравимся: всё ли у них самих чисто? Тогда увидим… Органы еще существуют. А ошибки у всех бывают, их можно выправить. А вот выправят ли наши противники нутро свое — не уверен.
— Зря вы, Никита Никитич, думаете, что я боюсь чего-то. Ей-ей, зря.
— Ну-у, неужто?
— Просто жизнь осложнять не хочется. Зачем это мне?
— Вот именно, незачем. Потому не финти-ка, дорогой, и не ломай дурака…
Возле проходной Кашин козырнул Алексееву и прибавил шагу. На заводе отношения с механиком должны были быть сугубо официальные. К тому же в толпе рабочих, вливавшейся в проходную, мелькнули Кира Варакса и Шарупич Лёдя.
3
— Вы что-то путаете, мама! Этого не могло быть.
— Было, доченька, было. Я кликала его.
— Значит, Юра не слышал. И почему вы не сказали мне сразу?
— Не могла, доченька. А он не глухой. Отец говорит, Юрка — просто слизняк никчемный. Он не любит тебя, мою милую.
— Неправда, неправда! Зачем вы передали всё тяте?
— Как же не передать. Если бы он от чужих узнал, невесть что с ним было бы. А мне не одну тебя жалко. Тихо, идет!..
Мать не ругала Лёдю, даже сочувствовала ей. Молчал все эти дни и отец. Но Лёдя видела, как тяжело им, и сердце ее разрывалось.
Сегодня она также была сама не своя. В бригаде думали, что ей недужится, приставали с расспросами и советами, а Лёдя не могла даже ответить искренностью на искренность.
— Ты больна, Шарупич? — тревожился Прокоп, ероша чуб.— Я поговорю с мастером. Иди домой, ложись в постель,
— Откуда вы взяли? Глупости,— не смея поднять на него глаза, отказывалась Лёдя.
— Иди, раз говорят! — набросилась на нее и Кира.— Тут же сквозняки.— И, заметив на Лёдиных ресницах слёзы, обняла ее, собралась вести из цеха.
— Я за Шарупичем сбегаю,— предложил Трохим Дубовик.
Лёдя оттолкнула Киру и испуганно уставилась на сборщика.
— Вы люди или нет? Сказала, никуда не пойду — и не пойду! Ну чего вы? — И, желая отвести от себя разговор, начала про другое: — Вы на Трохима вон посмотрите. Кожа да кости. А ему после смены снова на стройку идти отрабатывать… — Однако тут же сбавила тон.— Прокоп, дорогой, я совсем здоровая. Честное комсомольское!
И впрямь, поставив на стол опоку и пустив машину, она отошла и отдалась работе.
Спустя некоторое время Лёдя неожиданно перехватила взгляд Прокопа. Сначала подумала, что бригадир следит за ней, но потом догадалась: нет, смотрит на Киру. Он выбирал для этого свободный миг, когда в нижнюю полуформу были вставлены стержни и Трохим Дубовик подтягивал верхнюю, висевшую на автоподъемнике. Лицо у Прокопа хорошело, глаза яснели. Так глядят на огонь или цветы.
«Неужели завязывается что-нибудь между ними? — с горьким умилением подумала Лёдя.— А Кира ни гугу. Верно, не догадывается еще… Хорошо им — всегда рядом!»
Невольно стала думать о Юрии. Неужели действительно не любит? Как же тогда? Отказаться от надежд, от того, что искала, ждала? Терпеть непристойные намеки, насмешки? Быть в тятость отцу, матери — опозоренной, чужой среди своих? Да он что — в своем уме? Не может представить, понять? Рассказывая, как Юрий открывал дверь, мать дрожала от негодования. «Тряпка тряпкой! Хоть ты бери его на вилы и растрясай вместо навоза по полю…» Нет, этого не может быть! Мать говорила так просто от обиды, потому что сильно любит ее. А Юрий еще покажет себя. Ему тоже нелегко. Вера Антоновна, наверняка, рвет и мечет там. Такая на всё способна…
— Лёдя! — окликнул ее Прокоп.— Что там у тебя?
«Задумалась,— испуганно встрепенулась она и торопливо огребла лишнюю землю с опоки, которую подкидывала и трясла машина.— Только бы не прослышали, только бы не догадались. Все будет хорошо, все будет хорошо!..»
Работа вновь приглушила тревогу, и Лёдя тайком стала наблюдать за Прокопом.
Он работает не торопясь. Движения его размеренные, гордые — такие бывают только у формовщиков да еще у сталеваров. Когда Прокоп упругой струей воздуха продувает формы, он невольно морщится. И все-таки на него приятно смотреть. Даже то, как он по-мальчишески морщится, идет ему.
Вот он очистил Лёдину полуформу, вставил стержни, Трохим Дубовик протянул руку к подъемнику, и Прокоп снова не пропустил случая глянуть на Киру. На этот раз его взгляд переняла и Кира. Смутившись, она потупилась, отвернулась и рывком потянула рычаг — в пустую опоку на столе ее машины ринулась черная зернистая земля.
В голове у Лёди снова мелькнула мысль о Юрии и о том, что под вечер они встретятся. «Вот и решим все,— с облегчением вздохнула она.— Маме всегда что-нибудь дрянное чудится. А Вера Антоновна тут ни при чем. Какая ей забота? Мы взрослые… В крайнем случае будем жить в общежитии или у нас. Тятя согласится. А моего заработка и на двоих хватит».
Работа и эти мысли успокоили Лёдю. Когда кончилась смена и Кира предложила ей с Трохимом Дубовиком, ничего не убирая, идти домой, Лёдя даже обиделась.
— Это почему же?
— Мы сами уберем,— заторопилась Кира, зная ее норовистый характер.— Я все равно останусь помогать наладчикам. Поучусь…
— Конечно,— живо поддержал ее Прокоп. Идите. Завтра, если что, мы заглянем.
«Хитрят, или я на самом деле так неважно выгляжу?» — опечалилась и удивилась Лёдя и, как только пришла домой, с тревогой подбежала к зеркалу. Придирчиво, как чужое, осмотрела лицо, перебросила на грудь косу и, став к зеркалу боком, оглядела себя с головы до ног. Нет, ничего особенного! В зеркале стояла стройная, правда, чем-то взволнованная девушка с льняной косой на груди. И эта взволнованность, настороженный интерес, с которым она присматривалась к себе, делали ее вовсе милой. Лёдя даже чуть разочаровалась, нахмурилась. Но в то же время ощутила гордость — пускай найдет другую такую!
Лёдя пригладила брови, облизала, чтоб были свежее, губы и отступила на шаг. И тут в зеркале увидела в дверях мать. Прижав к губам кулак, та, не мигая, глядела на нее и покачивалась, как от зубной боли.
— Ты что, мама?
— Ничего, доченька. Гляжу, какая ты у меня.
— Все будет хорошо, мама. Второй глупости я не совершу…
На свидание Лёдя сознательно пошла с опозданием. Хоть это очень утомляло, по дороге заставляла себя оглядывать прохожих, читать знакомые вывески. Но когда пришла к универмагу, где они договорились встретиться, Юрия не было.
Нетерпеливо прохаживаясь по тротуару, она посматривала то на часы, то в ту сторону, откуда должен был появиться Юрий. Это раздражало — ведь раньше он ожидал ее. Смущало и внимание прохожих — видимо Лёдя выделялась среди других. Даже манекены в витринах, сдавалось, удивленно взирали на нее и приподнимали плечи.
Когда Юрий вернулся с целины и назначил свидание, они также встретились здесь, возле универмага. Тогда Лёдя, сама не зная зачем, привела сюда с собой Тимоха. Сделала это скорее всего от переполнившей ее озорной радости. От желания показать Юрию: несмотря ни на что, она принадлежит только ему и может в своих отношениях быть открытой и прямой. Но Тимох тогда обиделся вконец и перестал приходить к Шарупичам, а потом вдруг прибежал со своим диким объяснением. Оказывается, жестокой можно быть, совершенно не желая этого. И поймешь это лишь, когда сама почувствуешь жестокость другого… Придумывая десятки причин, задержавших Юрия, почтя веря в них, Лёдя то упрекала его, то оправдывала, то надеялась, то приходила в отчаяние.