Возражать было трудно. Но нельзя было и соглашаться. Сосновский сердито поправлял подушку, переворачивался на другой бок и отводил обвинение вопросом:
«А ты думаешь, читать передовые слишком интересно?»
«Когда живешь жизнью страны — да. Но ты формалист. Ты привык во всем ждать распоряжений. А исполнителю, конечно, интересно лишь то, что имеет директивный характер. У тебя, неукоснительно верующего в субординацию, выработалось даже свое представление об этике, о правах. Ты, например, считаешь нормальным, что устроил пасынка в институт. Не так у нас, мол, много главных инженеров, чтобы отказывать им в скидках. А как же иначе: я, дескать, элита, избранный!»
«О том, что я добился зачисления Юрия кандидатом,— защищался Сосновский, — могу рассказать хоть в парткоме. Не беспокойся, там поймут и меня и директора института. Не думай, пожалуйста, что ты сам идеал…»
«В парткоме ты, конечно, расскажешь. А вот выйди, признайся перед людьми. Ну, к примеру, перед бывшими десятиклассниками и их родителями. Признаешься? Поймут они тебя?..»
«У меня дел и без таких осложнений хватает. Мне важней другое — создать условия, нужные для работы. У меня ведь идеи есть, замыслы. В специализации завода например, я оказался прав. Или я не люблю свою работу? Наоборот — сильнее, чем остальное. Для нее, в конце концов, и живу. Обществу так больше будет проку. А что касается лавирования, то его и тебе не занимать. Только у тебя более профессионально получается…»
Проснулся Сосновский и в эту ночь. Включил свет, взглянул на часы — было ровно три. Удивленный, перевел взгляд на жену, которая спокойно спала, повязав косынкой голову с накрученными на бигуди волосами.
— Спит,— вслух сказал он и лег снова.
С тоской подумал, что годы бегут. Иногда он вообще почему-то был не прочь вспоминать о своем возрасте, ссылаться на него. «В наши годы, понятно, это уже тяжеленько»,— невесело вздыхал он, но, по совести говоря, еще не чувствовал себя пожилым. Более того, в глубине души посмеивался над собеседником и кокетничал: «Ну что ж, я-то сказать могу… Со стороны возможно, кое-кто и думает так. Но это же глупости! Разве я в летах?»
Приятно иной раз прибедняться, играть скромного. Да и впрямь, понятие о возрасте относительное. То, что в восемнадцать лет считается старостью, для шестидесятилетних выглядит зрелостью. Сосновский, видевший в жене еще молодую женщину, однажды услышал, как Юрий говорил Севке: «Моя старуха и отчим пойдут в гости, приходи. Дома будем одни…»
Но все-таки в душу стала закрадываться тоска. Вспомнилось, как в отчаянии, беспомощно заплакала Вера, когда, хлопнув дверью, ушли тогда Шарупичи. Как до истерики кричала на сына, а после умоляла и жалела его. «Нет, стареем оба,— уже искренне подумал Сосновский.— Пора браться за ум, за разум. До сорока, как говорят, можно еще финтить, кривить душой, а после — не-ет! После ни себе, ни другим лгать нельзя. Ни на йоту!»
«Нам недостает искренности,— обратился он мысленно к жене.— Всё с оглядкой, всё с оглядкой. Некоторые разучились вести себя, как хотелось бы. Кашин вон первым никогда не поделится новостью, хотя и подмывает рассказать. Начнет говорить лишь, когда еще раз о ней при свидетелях услышит. Будет рассказывать и ссылаться на того, от кого услышал. За что купил — за то, дескать, и продаю. А самое страшное, что это он считает своей выдержанностью».
«Не мудри, Макс,— серчала Вера.— Вечно какая-то фантазия у тебя…»
«А почему, по-твоему, так случилось у Юрия с Лёдей? Я уверен: там никто никого не искушал. Просто Шарупичи, мы, школа мало воспитывали в них убежденность, идеализм. Конечно, не в философском смысле…»
«Знаю я и твой идеализм!»
«Ну и пусть. Но мне все-таки хочется, чтобы ты заставила Юрия выполнить свой долг. Поверь, нельзя ему начинать самостоятельную жизнь с того, что он губит человека».
Сосновскому захотелось по-настоящему поговорить с женой. Повернувшись к ней, он кашлянул и положил руку на ее плечо.
— Чего тебе? — плаксиво забормотала Вера.
— Хочу кое-что сказать.
— Ты что, сдурел?
— Нет, серьезно.
— Отстань! И ночью нет покоя… Ну, чего тебе?
Ответить на этот вопрос оказалось не легко. Мысли, которые только что теснились и волновали, неожиданно сдались неубедительными, наивными.
— Что будем делать с Лёдей? — спросил он неуверенно.— Вчера Шарупича поздравляли с депутатством. Поздравлял, понятно, и я, а смотреть в глаза не мог.
— Ты меня разбудил, чтобы это сказать?
— Может вспыхнуть скандал. Трепать будут и мою фамилию.
— Так бы и говорил! — Последнее время Вера стала недомогать и все чаще бросала ему прямые, жестокие слова.— Ты не об их судьбе печешься, а просто скандала боишься. Молчал бы!..
— Ты, Веруся, не так поняла. Глупо на неприятности самим напрашиваться, какая после будет работа… Да и родился я с совестью…
— Ах боже мой! Что ты делаешь со мной? Я еле заснула, голова болит, разваливается. Как я засну теперь? Иди намочи полотенце.
Она едва не заплакала, жалобно сморщилась и стиснула руками виски.
Сосновский нащупал возле кровати ногами тапочки и поплелся на кухню. Но воды в кране не было, и он, растерянный, вернулся ни с чем.
— И графине посмотри! — раздраженно воскликнула Вера.
Намочив полотенце, он неумело положил его на лоб жене.
— Боше мой! Зачем намочил всё? — застонала Вера вытирая ладонью струйки воды, которые потекли по вискам.— Дай пирамидон, он в моей шкатулке…
Когда наконец она успокоилась и, бледная, с полотенцем на лбу, закрыла глава, Сосновский присел на край постели к долго глядел на свои босые ноги, казавшиеся необычно худыми. Мучило недоумение: как все-таки неладно в жизни. Неужели нельзя, чтоб люди не делали друг друга несчастными? Чтобы человек всегда был рад другому человеку — в любой час дня и ночи? Но вместе с этим росла и жалость к жене — такой изнеможенной, беспомощной.
2
Оказалось, что это был не каприз. Утром Вера не встала с постели. Лежала притихшая, обессиленная, с покаянным лицом. Отвечала односложно, утомленно. Подкупленный этим, Сосновский, сев бриться, сызнова заговорил о Юрии, о том, что придется, наверное, взять Лёдю,— пусть создают семью. Сама попробовала не только сладкого. Лучшую девушку, говоря откровенно, трудно найти. Родители хорошие. Пройдет четыре года — будет инженером. Да еще каким!
Вера слушала молча, только на щеке у нее иногда дергался мускул.
— Зачем становиться им на дороге,— стараясь вызвать жену на разговор, продолжал Сосновский.
Но Вера промолчала и на этот раз, глядя в потолок стеклянными глазами.
— Позже ни мы не простим себе этого, ни нам на простят,— водя жужжащей электробритвой над кадыком убеждал Сосновский.— Не нам на их дороге становиться. Честное слово…
Смежив веки, Вера наконец пошевелила губами:
— А на моей дороге они имеют право это делать?
— Не понимаю.
— Я покуда еще не желаю быть ни бабкой, ни нянькой. Я еще хочу жить сама. Чего ты мне пеленки в руки суешь? Будет с меня того, что есть.
— Но так же вышло, Веруся… Я не могу! — выключил Сосновский бритву, из-за жужжания которой плохо слышал.
— Врешь, сможешь! — бросила Вера, уставившись на мужа сощуренными главами, в которых полыхнуло что-то истерическое.— Ты точно так говорил, когда Юрика в институт устраивал. Да ничего — живешь. А дача? Забыл, как бегал по учреждениям, чтобы сняли рабочих с городских объектов и прислали тебе? Выдержишь и если на одну мать-одиночку больше станет. Тем паче, у них хватает теперь опекунов… А стыдно, я знаю, когда тебе бывает. Когда сверху указывают. Ты ж привык, чтобы за тебя думали. Привык, чтобы и совесть твоя у вышестоящих находилась. Молчал бы уж!..
Пораженный ее словами, Сосновский растерянно повертел бритву в руках.
«Ей плохо! — с ужасом подумал он, пугаясь тишины.— Иначе она ни за что не сказала бы так!..»
Позднее, на работе, вспомнив, что нагородила жена, Сосновский чуть не застонал. Но уже по другой причине. Вера задела самое больное место. Порывы и намерения у него всегда были благородные. Он всегда желал, чтобы хорошо было всем. А что получалось? Если б он осуществил хоть половину того, что просила душа, и не делал половины того, что втайне считал недостойным, по жизни можно было бы идти с высоко поднятой головой. А так?.. Что мешало ему оставаться самим собою? Обстоятельства? Неодолимые препятствия? Боязнь за дорогое? Было, понятно, и это. Но было и другое — инертность, осторожность делового человека, нежелание начинать что-нибудь первым. Убеждение, что и без тебя кто-то изменит, что нужно, к лучшему и скорее всего так, как хочется тебе. А пока суд да дело, пусть идет, как идет. Надо быть трезвым и не пренебрегать расстановкой сил. Так поступают все дальновидные…
Но заводские заботы, навалившись сразу, едва Сосновский вошел в свой кабинет и уселся за письменный стол, вскоре заслонили ночные сомнения.
Хозяйственный год закончили хорошо: перевыполненная программа, сверхплановое накопление, премии. Но не было секретом — завод в прошедшем году работал без напряжения. Совнархоз заметил это, учел и взвалил более тяжелую ношу — нельзя, да и несправедливо по отношению к другим начинать семилетку налегке. И опять вдруг обнаружились слабые звенья, узкие места.
Чтобы не оказаться в безнадежном прорыве, понадобилось, не откладывая, браться за механизацию и автоматизацию производства, дать широкую дорогу рационализаторам. Угрожало еще одно. Завод выпустил несколько машин новых марок — МАЗ-500 и МАЗ-503. Но разрыв во времени между выпуском прежних и новых машин был так велик, что приходилось расплачиваться.
Разумел ли Сосновский все это раньше? Конечно. Даже знал, что придется платить за временные успехи. И все-таки молчал: текущие дела представлялись более важными, чем отдаленное будущее. Надеялся — выпадет случай, и все наверстается!.. Слова жены, получалось, имели отношение и вон к чему…
Переключив телефон в приемную и предупредив, что не принимает никого, он долго ходил по кабинету. Постепенно вырисовывалось решение: посмотреть, что делается на других заводах, перенять у них лучшее.