Все это удесятеряло враждебность к Лёде. Из-за нее приходилось мучиться, терзаться. Подмывало протестовать и бунтовать, Юрий нарочно, делая это в пику, не пошел на свидание и весь вечер тешил себя злой радостью: «Ну как, хорошо? Попереживай и ты, непорочная!»
Однако через неделю тревоги и опасения так выросли, что он решил за лучшее встретиться с ней. Да его и потянуло к девушке — захотелось побыть вместе, приласкать ее. Это желание вскоре стало таким, что растопило вражду и развеяло страхи. Боясь, однако, написать письмо, он надумал подкараулить Лёдю и встретиться с ней на вечере отдыха. В клуб она должна была прийти обязательно.
Юрий специально опоздал к началу, зная, что билетерша без всякого пропустит его в зал. Насмотрев свободное место, он в темноте пробрался туда и сел.
На сцене как раз выступал хор — девушки в ярких костюмах с венками на голове и парни в вышитых косоворотках с поясами. Равнодушный к народным песням, к хору вообще, Юрий не обратил внимания, что поют, и стал искать Лёдю. Нашел ее в первом ряду справа — с венком на голове, в голубой атласной безрукавке, зашнурованной на груди, в пышной юбке с нашитыми внизу разноцветными лентами. Недалеко от нее стояли Кира Варакса и Прокоп Свирин. Кира — во втором ряду, Свирин — в третьем, над ней. Наверное, забывшись, он положил руку на плечо девушке, и было видно, они оба, кроме песни, живут и этим прикосновением.
— «Зеленый дубочек»! Исполняет женская группа хора,— объявил конферансье, когда аплодисменты затихли.
Хористы, как по команде, слезли с лавок, на которых стояли, и пошли за кулисы. В зале заскрипели стулья.
— Значит, и ты решил прийти? — услышал Юрий знакомый голос.
Присмотревшись, он вздрогнул — впереди сидели Димин и Шарупич с женами. Опираясь на колени Доры Дмитриевны, Димин наклонился к Михалу и весело спросил:
— Что, и тебя делегация приглашать пожаловала?
— Нет, я сам,— шепотом ответил Михал и вздохнул.— Мало мы, Петро, с молодежью бываем. Не веселимся, не отдыхаем вместе. Нет, чтобы красоту или горизонты профессии перед ними раскрыть. В их ведь руки скоро придется добытое передать. Мы же все на какого-то дядю полагаемся, ему свои заботы передоверяем. Образуется, дескать, без нас…
— Не случилось ли чего? — быстро спросила Димина.
Юрий похолодел.
— Случилось, известно… Даже не спится по ночам. А когда засну, все вижу войну. Как ранило, как на Большую землю переправили… Не скоро она для нас кончится…
Михал не успел договорить — девушки стали полукругом и конферансье обвестил:
— Запевает Шарупич!
Но Юрий уже забыл обо всем. Не ожидая, когда Лёдя выйдет в полукруг, он пригнулся и стал крадком пробираться назад к выходу, боясь, что Шарупичи или Димины заметят его. В дверях услышал, как Лёдя грустно, словно жалуясь, запела:
Зялёны дубочак
На яр пахіліўся.
Малады малойчык
Без долі радзіўся…
На улице было холодно, ветрено. Но Юрий долго мыкался по заснеженным улицам, переулкам и вернулся домой в полночь, вконец замерзший.
Дома не спали. Леночка и Соня в длинных ночных рубашках с ногами взобрались на тахту в гостиной и большими глазами смотрели в открытые двери спальни. Отчим с полотенцем на плече бегал то в кухню, то в ванную и протяжно, совсем не по-мужски, стонал. Над бледной, скривившейся от боли матерью хлопотала медсестра в белом халате. Пахло эфиром и спиртом. Держа шприц, на игле которого висела капля, медсестра ваткой протирала матери руку и успокаивала:
— Потерпите… немного… Сейчас будет легче… Не бойтесь…
Юрий обычно спал в кабинете отчима. Не сказав ни слова, он прошел туда и, не раздеваясь, бросился на диван: стелить постель, разуваться не было сил.
4
Юрию, как человеку, которому представлялось, что каждый хочет и может его унизить, вдруг захотелось показать свою независимость, прыть и все делать назло. Войдя назавтра в аудиторию со звонком, он сел за свой столик и вызывающе уставился на Жаркевича.
«Дошло или нет?.. Но пусть только заикнется,— решил он,— я ему не спущу. Что, я один виноват? Мать правильно говорила: ответственность на девушке — и за себя и за парня. Было не раскисать. Да и какое кому дело?..»
Но Жаркевич, углубившись в учебник, не заметил Юрия. Это тоже показалось оскорбительным.
— Да брось ты хоть после звонка зубрить,— с досадой попросил Юрий.
Жаркевич оторвался от книги, некстати в знак согласия кивнул и вновь собрался читать.
— Я мешаю тебе?
— Думаешь, приятно смотреть, как зубрят?
— Тогда не смотри.
— Не наелся — все равно не налижешься.
— Поскандалить не терпится? Тогда считай, что поскандалили и перессорились,— равнодушно сказал Жаркевич.— Вот человек!..
Из-за стола встала Женя Жук, подняла руку.
— Ребята, конец месяца. Про членские взносы не забывайте!
Юрию это показалось смешным.
— Как, как? — переспросил он.— Членские? Повтори!
Женя Жук прищурилась.
— Думаешь, умно?
— В самом деле,— поддержал ее Жаркевич, отодвигая учебник.— Поберегись, я не люблю этого.
Юрий и раньше замечал, что бывший формовщик в лабораториях чувствует себя как рыба в воде. Вместе с Тимохом он разработал технологию точной отливки шестерни, которую внедрили на автозаводе. Стал держаться более уверенно, независимо. Изменилось и его положение в группе. Все это раздражало Юрия: неприятно мириться с ростом человека, которого раньше третировал,— ведь его тогда надо признать не только равноправным, но и признаться, что напрасно унижал, с пренебрежением отзывался о нем.
— Не любишь? — спросил Юрий, уже открыто напрашиваясь на ссору.— А мне наплевать на это!..
Однако вошел грузный, страдающий одышкой доцент Сардович, который читал курс «Сопротивление материалов», и пришлось замолчать. Студенты любили Сардовича за энциклопедические знания, за простоту, за своеобразный стиль лекций, что мог сформироваться только в «мужском» институте. Пересыпая речь грубоватыми шутками, Сардович посмеивался над всем: над студентами, собой, своей тучностью.
— Полнота — это бич,— добродушно изрекал он, проводя ладонями по животу.— Да что поделаешь? У человеческой воли тоже есть предел. К кому ни обращался, все твердят в один голос — диета. Однако дня четыре поголодаешь, а на пятый обязательно сорвешься, и снова прибавка. Остается истязать себя. Но кому я тогда нужен буду? Никому, конечно,— ни вам, ни жене. Нет, честное слово! Можете спросить у Зинаиды Ивановны.
Юрия начинали увлекать секреты сопромата — чудесной науки о границах прочности и текучести материалов, о таинственных сигме и тау. Пересыпанный формулами — а их было тьма! — сопромат покорял непреклонной логикой. Формулы раскрывали сущность вещей, помогали проникать в их глубины. И, открывая это, Юрий как бы переселялся в иной, фантастический мир — в нем рождался инженер. Но сейчас он не мог слушать и Сардовича. Задумываясь, Юрий пропускал звенья в доказательствах и не понимал ничего. Это утомляло, нервировало.
В середине лекции он нежданно-негаданно обнаружил, что рядом сидит Тимох, а не Жаркевич. Юрий внутренне сжался, и глазам его стало горячо. Не мигая, уставился на доску, исписанную формулами, и наморщил лоб.
— Васин костюм загнал,— зашептал Тимох, тоже внимательно глядя на доску.— Ты слышишь?
— Слышу,— ответил Юрий.
— Женя туфли продала. Доходит?
— Не совсем.
Юрий сделал вид, что не понимает, хотя и догадывался; в конце первого семестра Васин получил две тройки, и его лишили стипендии.
— Ребята решили помочь ему. Пускай подспорье будет…
Мстительное чувство щекотнуло Юрия.
— А что он, калека? Милостыня ему нужна? — спросил он с невинным видом и, заметив, как Тимох посерел, поправился: — Погоди, я пошутил. Ты же сам, по-моему, ратовал за то, чтобы студенты умели преодолевать трудности.
— Ну, если тебе от этого весело, шути! — тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказал Тимох.— Обойдемся без тебя, конечно. Но помни — окончательно запишем уже…
5
С чувством какой-то скорбной обиды приглядывался Тимох к Юрию. Даже тайком изучал его. За что такого полюбила Лёдя? В чем секрет? Что понравилось, привлекло в нем? Продолговатое лицо с припухшими губами. Обыкновенные мальчишеские глаза. Невыразительно очерченные губы потрескались, как у подростка, и в глазах неопределенный рассеянный свет. Волосы хотя и зачесаны назад, но слушаются плохо.
Что же пришлось ей по душе, сделалось дорогим? Интеллигентный вид? Узкие холодные руки? Нет! Только прежние, школьные Лёдины увлечения и надежды могли привести ее к Юрию. Как это несуразно и глупо! Ведь он даже не умеет ценить Лёдину любовь. Принимает ее как должное — без душевного трепета, без благодарности. Любовь не мешает ему, но и не помогает ни в чем. Она вроде живет где-то рядом с ним, сосуществует. Разве это любовь? Разве это справедливо?
Сам же Тимох горел, как в огне. Лёдя наполняла его существо нестихающей болью, жгучим непокоем и тревогой. Он ощущал ее — да, да! — во всем, она была обок, пробуждала настойчивость, упорство, помножала или отнимала силы, заставляла быть лучшим.
Когда во время перемены Юрий вызвал его в коридор, Тимох враждебно глядя ему в спину, вышел из аудитории, неся в себе бурю. Остановился у окна и, чтобы взять себя в руки, будто заинтересовался тем, что происходило во дворе, где хозяйничал март и грязно серели небо и асфальт.
— Вот деньги,— обратился к нему Юрий, вынимая из кармана скомканную двадцатипятирублевку.— На!
Тимох стиснул зубы.
— А как же с милостыней?..
Ему стало вовсе трудно продолжать. Но, заговорив, он еще сильнее почувствовал свою правоту и впился в Юрия потемневшими от гнева глазами.
— Я не подумал,— боясь такого Тимоха, пошел на понятную Юрий, но тут же, видя, что товарищ не наступает, взбунтовался: — А что я особенного сказал? Что?
— Ты и сейчас не понимаешь? Зачем же тогда даешь деньги? Откупаешься? Боишься, что разоблачишь себя перед товарищами? Неужели ты во всем такой?