Михал еле узнал Комликову усадьбу. Оштукатуренный и побеленный дом в три окна под шиферной крышей, палисадник, узкий проход между домом и соседским забором, вдоль которого краснел вишенник, крытое крыльцо с точеными столбиками, двор за домом, хозяйственные постройки, сад — ко всему были приложены руки. По двору и проходику бродили куры. Лениво чистились, разгребая талую землю, искали корм, гонялись одна за другой, стараясь клюнуть в голову.
Комлючиха красила штакетник. Насупленная, чужая, ответила на приветствие, не оставляя работу.
«И вправду, дом заслонил им всё…» — с досадой подумал Михал, но все же, прежде чем войти в калитку, спросил:
— Вы, случайно, не сердитесь на меня?
— Чего мне сердиться? — с притворным миролюбием ответила Комличиха.— Вы меня ножом не резали, вилкой глаза не кололи…
Комлик встретил Михала на крыльце. Прислонившись к точеному столбику, он подождал, пока гость, лавируя между кур, подошел к ступенькам и снизу протянул ему руку.
— Какой там, в лесу, медведь издох? — ухмыльнулся он, но в дом не пригласил и сел на лавочку.
— А что, разве к тебе и в гости никто не ходит? — в свою очередь, спросил Михал, отметив про себя, что хозяин, выходя навстречу, накинул ватник.
— Ходят. Но не ты же…
Комлик сказал это так, чтобы не больно обидеть Михала. Лицо у него чуть подобрело, хотя в быстрых глазках все еще таилась настороженность. Но, перехватив взгляд гостя, который рассматривал новые, еще без стекол, парниковые рамы, стоявшие на крыльце, потемнел.
— Себе? Или халтуришь? — спросил Михал.
— Разве и это запрещено?.. Что я, кому мешаю или чужое из зубов рву? Ну скажи?.. — выпучил он глаза.— Неужто я виноват в том, что заработать могу? Я же не эксплуатирую никого… А халтурка — дело такое: можешь обращаться ко мне, ежели надо, можешь не обращаться. Я не неволю. А раз обратился — плати как следует,— это сверхурочной работой называется.
— Нет, Иван, это предпринимательством называется,— поправил его Михал, не желая, чтобы разговор переходил в ссору: сворясь, ничего не докажешь.— Такое как заразу выжигать положено. Чтобы не пользовались случаем, не спекулировали на недостатках.
— Так что же, по-твоему, лучше полеживать или сидеть сложа руки? Чтоб ни тебе, ни людям?
Комлик увидел в окне худенькую падчерицу с книжкой в руках, почему-то ругнулся и погрозил ей кулаком. Девушка, испугавшись, отпрянула от окна и будто провалилась там, где стояла.
— Дело не в том, Иван, что ты за рамы взялся,— сдерживаясь, сказал Михал.— Худо, что в тебе — хочешь или не хочешь — предприниматель растет. Ловкий такой, настырный. Он и намерения твои направит по-своему: где бы стекла или доски найти? С кем для этого познакомиться стоит? Как бы с этим новым знакомым закон обойти? А разве это к лицу рабочему? Предприниматели, комбинаторы хуже лодырей, пьяниц. Пьяницу хоть вылечить можно. Лодырь в хорошей бригаде тоже работать станет. А комбинатор? Он ведь самое чудесное начинание испоганит.
— Спасибо,— злобно усмехнулся Комлик, надел ватник и застегнул его. Кашинская опека, успехи в работе снова делали его независимым.
— Нет, ты, раз на то пошло, послушай,— рассердился и Михал.— Эти предприниматели к самому святому делу прилипают. Что они, скажем, с коллективными садами делают? Тьфу! Получается не коллективный сад, а сборище единоличных хуторов с уборными. Сегодня в троллейбусе разговор слышал. Наши автозаводские судачили. «На рынок,— говорит,— Таечка, ездила. Валялся негодный лук, так свезла». — «И сколько взяла?» — «Двадцать, Таечка».— «Смотри ты, и у меня где-то валяется…» И всё про базар! «Купила» да «продала». А домовладельцы новоиспеченные? Один полчаса расписывал, как ему хитро печь сложили. Ни слов, ни похвальбы не жалел. И секретом похвастался. Притащил, говорит, целый мешок стекла со стройки. А печник его в под положил. Теперь, говорит, корочка в хлебе румянится и сверху и снизу. И так полчаса битых, хоть хлеб, конечно, в магазине покупает. Что тут от рабочего?
— Но и жуткого ничего нет. Разве кому мешает, что у него хлеб вкусней? Вон некоторым мои куры глаза колют. Они, как и ты, под всё теорию подводят: развел, мол… А они что, краденые или я торгую ими? Я сам их потребляю. И, может, магазинных курей, что в холодильнике побывали, вовсе есть не могу. Нехай лучше подумают, как бы такой продукт не портить. А что? Разве в наших магазинах мясо? Мочало! Ты поросеночка сам заколешь и всё как следует обделаешь — пальчики облизывай. И выходит: работаешь на себя — предпринимательство, хочешь есть вкусно — мелкособственнические пережитки!
Разговор становился все более тяжелым. Михаловы слова взбаламутили Комлика, и он больше не владел собою, ярость подваливала ему к горлу, душила его. Даже не верилось, что это Комлик — балагур и выпивоха, умный по-своему человек.
Желая немного охладить спор, Михал спросил:
— А почему мясо невкусное, а?
— Не умеем еще по-человечески хозяйничать, вот почему. Хвалимся только…
Комлик отмахнулся рукой и сошел с крыльца.
— Кыш! — гаркнул он на кур, но те не обратили внимания на его крик.— Кыш, чтоб вы сдохли!
— А ежели хочешь знать, в этом аккурат предпринимательство и виновато,— в спину ему сказал Михал.— Не все работают, как для себя. А сам ты, Иван?. Неужто душа у тебя из дикого камня? Не содрогнется от слов, что тут наговорил? Ты же обо всем судишь, будто оно тебе чужое. И почему ты все про еду? Мне аж тошно стало…
Михал презрительно плюнул и вдруг срывка спросил:
— Кто поклеп на Димину сочинил? Ты с Кашиным?
— А что? — всем корпусом повернулся Комлик.
— Говори!
— Ты не пугай, не шибко боязно. В Пинске вон тюрьму закрыли. Стояла, может, сто лет, а закрыли. Что, бают, делалось! Понаехали из кинохроники, из газет. А ты пугаешь…
— Я спрашиваю: сочинял кто?
— Кто подписал, тот и сочинял,— с вызовом ответил Комлик.— Может, критику зажать хочешь? Аль просто своим авторитетом выгородить, как выгораживаешь некоторых из подполья?
«Будто подсвинок паршивый,— думал Михал,— возвращаясь домой.— Его за уши тянешь, а он все равно лезет в корыто с ногами…»
Он почти забыл про заявление, про Кашина, который, как догадывался, не мог остаться в стороне от этого подлого дела. В ушах стояли слова Комлика о подполье, халтурке и вкусной еде. Михал повторял их и кипел от гнева. «Паразит! Вот паразит,— бранился он мысленно. — И вишь, как разошелся, когда пристыдить попробовал. Вишь, куда повернул себя, когда свободу почувствовал и вверх захотел вылезти… Вот паразит!»
Арина сразу заметила, что муж взъерошен, не в настроении, и, как обычно в последнее время, постаралась рассеять тучи. Она положила клубок, вязанье на подоконник и подошла к Михалу.
— Кто-кто, а Комлик ведает, с какого конца ложку брать,—сказала она, неожиданно засмеявшись.— Помнишь, как он кашлял? Когда мы вместе жили в бараке? Помнишь? Выйдет на крыльцо, патлатый, с перепоя, и начинает: «Ахи-ахи!! Аш-шух!»
— Как, как? — улыбнулся Михал, хотя намерение жены отвести его мысли на другое было заметно.
— Ахи-ахи! Аш-шух! — повторила Арина и, как бы откашливаясь, сплюнула.
Михалу понравилось, как мастерски подражает она, и он засмеялся. Засмеялась опять и Арина — то ли от своей удачи, то ли от того, что повеселел муж. Смеялась и платком вытирала слезы, набегавшие на помолодевшие глаза. И то, что еще мгновение назад представлялось Михалу закоренелым, страшным, сдалось ничтожным и обреченным.
4
Неужто он ошибается, и Кашин здесь ни при чем? Оскорбленный его отношением к подполью, к окружающим, убедил себя, будто все поганое плывет от Кашина, и кажется, что это так. Но почему тогда во всем виден «его почерк»? В подборе фактов, в их толковании, в жажде эффектного скандала и крайних мер.
В парткоме Михал узнал: с Ярославского завода пришла телеграмма о никудышном качестве картеров, что поставлял литейный цех. Выведенный из себя, Михал направился искать Кашина.
День был теплый, весенний, один из тех, когда тянет на солнышко, по которому соскучился за зиму. В такие дни мальчишки любят забираться на крыши — ближе к этому солнышку — и там играть. Рабочие, у которых был обеденный перерыв, высыпали из цехов. Отдыхали где кто мог — сидели на скамейках, на ограде сквериков. Некоторые забрались в кабины новых, еще пахнувших краской автомашин.
В кузове грузовика веснушчатая, со вздернутым носиком девушка в красной косынке читала книгу. Остальные, жмурясь от солнца, слушали ее, будто разместились на опушке леса — выехали на маевку и расположились поудобнее.
Михал полагал, что встретит начальника цеха где-нибудь в формовочном или термообрубном, но нашел его в кабинете.
Кашин мрачно сидел за столом в разговаривал по телефону с диспетчером.
— Все в порядке,— цедил он в трубку.— Чаши и редукторы, Клим Васильевич, я отправил. Попусту! Так, так. Попусту, говорю…
Положив трубку, он потянулся к другому аппарату. Скользнув взглядом по Михалу, приказал, уставившись на телефон:
— Аня! Свяжись-ка с Шубиным и передай — пусть позвонит. Сейчас же. Вот так! — И лишь после этого кивнул Михалу.— Чего тебе? Ты же не на этой смене. Спешное что ли?
Из отпуска он вернулся загорелый, подтянутый, шумный. Ощущая здоровье, часто шутил. Приветствуя, бил по руке, будто собирался пить магарыч.
— Ну выкладывай!
— Из Ярославля телеграмму получили. Жалуются на качество картеров. Срам просто… Придется отвечать, Никита Никитич…
Будто забыв про Михала, Кашин побарабанил пальцами по столу, что-то поискал в ящике, но ответил кстати:
— Тот, Михале, не бык, что коровы боится. У нас не одни их картеры. Слышал, о чем с диспетчером разговор вели?
Зазвонил телефон.
— Шубин? — взяв трубку, спросил Кашин.— Как у тебя с редукторами и чашами? Нету? Что значит нету? Давай жми. И отправляй. По три, по пять. Действуй!
Он спокойно положил трубку, откинулся на спинку стула и собрался продолжать беседу. Но тут же раздался новый звонок. Кашин сморщился, словно телефон рвал ему перепонки.