— Не могла я, как другие, наговаривать на своего. Даже не люблю, когда кто близкого человека позорит. Зачем жить тогда совместно? А зараз сил моих нету. Ведь как у него? Спичку на четыре части расщепит, а литр за один раз выхлещет и не жалко. А сегодня схватил топор, порубил дочкины платья и выгнал нас обеих из дому. На двор и то не пускает.
— Ну ладно. Успокойтесь, придумаем что-нибудь,— пообещал Михал.— Человек же он. Хотя, говоря откровенно, и я не узнаю его.
— Пойдемте к нам, дядька, хоть покажитесь. Он только вас одного и послушается теперь.
Михал взглянул на окна своей квартиры, потом на Комличиху и молча подался за ней.
5
Они стояли в конце длинного стола рядом, как молодожены. Лёдя уговаривала мать нарядиться в белое платье. «Белый цвет, мамочка, самый чистый, красивый. И цветы, и одежда — всё…» — убеждала Лёдя, но Арина почему-то заупрямилась, даже немного обиделась, и надела любимый синий костюм — юбку клеш и короткий жакетик с буфами и узким рукавом, облегавшим запястье. Однако и в нем она выглядела молодой, стройной, сама чувствовала это и прямо светилась от счастья. Михал, побритый и подстриженный всего за час до этого, был в новом костюме, при галстуке, с орденскими планками и депутатским значком. Вид он имел торжественный, бравый и улыбался только, когда встречался со взглядом жены.
Чтобы не беспокоить Арину, угощать гостей и подавать закуску поручили Лёде с Кирой. Но делать им поначалу было нечего,— стол ломился от всякой всячины — и они стояли в стороне.
Скрипя стульями, гости неторопливо рассаживались. Весело посматривая на Арину, на Михала, перекидывались сдержанными шутками. Когда все заняли места, села Арина. Стоять остался один Михал.
— Друзья! — когда за столом притихли, сказал он.— Прошу угощаться! Будьте добры, как говорят, поднять чарки. Мне хотелось бы первую выпить за женщин. За наших подруг. Всего довелось мне повидать со своей, но откровенно признаюсь — и в невзгодах и в радостях вместе было лучше. Ей-богу!
Гости захлопали в ладоши. И хотя никто еще не выпил, натянутая торжественность прорвалась, и все стали чувствовать себя свободнее.
Зазвенели рюмки.
Поглядывая на Михала снизу вверх, Арина как-то очень осторожно чокнулась с ним, выпила и взмахнула рюмкой, будто выплеснула остаток вверх.
— Горько! — раздались голоса.— Горько!
Арина стыдливо вытерла платком губы и замерла, опустив руки. Михал взял ее за плечи и поцеловал. И то, что она не льнула к нему, а доверчиво ждала, когда он поцелует, и даже, словно закручинясь, смежила глаза, говорило, что в этот момент ей большего не нужно.
Лёдя наблюдала за матерью и, прижимая к себе Киру, повторяла:
— Ты смотри, Кирочка! Смотри!
Рядом с широкоплечим, белозубым отцом мать казалась миниатюрной, и достоинством, тихой радостью дышало ее лицо.
— Ты смотри, Кирочка! Смотри!
Лёдя сама как-то по-новому чувствовала себя. Она обнимала подружку и волновалась, ощущая упругость своих грудей, радостную силу своих рук. Это волнение наплывало на нее, как предчувствие хорошего, как вера, что и ее ждет нечто светлое, хотя грусть нет-нет да и закрадывалась в сердце. Она старалась разобраться — отчего это? Но никак не успевала. Да и грусть была особенная: заставляла задумываться о себе, о других. Перехватив взгляд Киры, обращенный к Прокопу, уверенная, что и подруга сейчас будет откровенной, Лёдя спросила:
— Он уже признавался тебе?
— Нет,— чуть слышно ответила Кира.
— Почему?
— Мы знаем и так…
— Все равно эти слова нужно сказать. Ты заставь его; он, верно, не понимает.
— Ладно,— пообещала Кира и, казалось, перестала дышать.
— Ты, Кирочка, будешь счастливая!
— Думаешь?
— Больно хорошо и красиво началось у вас. Да и равные вы. А это важно, очень важно…
— Правда? — радостно спросила Кира, которой не хотелось, чтобы разговор кончался.
Раскрасневшись, Арина села. Переминаясь, Михал положил ей руку на плечо. Его подмывало говорить дальше: разбуженная возбуждением память просила слов. «Сколько пережито, и всё вместе! Одной войны хватило бы… Минск, партизанский лес, Урал…»
— Не надо, Миша,— опередила его Арина, угадывая намерение мужа.— Пускай другие…
— Шо-шо?.. Я только о подполье, мать. Пусть молодежь послушает. Она, как раз теперь, пишут, углубленным самопознанием занимается.
— Потом, Миша!..
Быть тамадой поручили Димину, и пиршество зашумело, как шумит оно, когда есть юбиляры, любители тостов и люди, уважающие хозяев и себя. Правда, слушали друг друга не слишком, каждый больше старался, чтобы на него обратили внимание Арина и Михал.
— Тетка Арина! — громче, чем требовалось, выкрикнул Прокоп, с трудом дождавшись, когда хозяев кончит поздравлять старый Варакса, которому дали слово вслед за Михалом.— Мы вас уважаем, ценим! Потому просим принять наш подарок. На премию купили!
Он и Трохим Дубовик вылезли из-за стола и вернулись с большой корзиной цветов.
Арине аплодировали, а она кланялась, пригубливая рюмку.
— За твое здоровье, Сергеевич! — забывая про тамаду, кричал Михалов сменщик — напористый, быстрый Баш, и Димин знаком показал оратору, которому только что дал слово, чтобы тот обождал.
Прокоп немного захмелел, и все тосты представлялись ему чрезвычайно важными. Мир, люди стали дороже. Подняв рюмку, улыбаясь Кире влюбленными глазами, он начал пробираться к Михалу по узкому проходу между спинками стульев и стеной. А добравшись, принялся объясняться в любви.
— Не слышно! Громче! — загалдели за столом.
Кира, не спускавшая с Прокопа глаз, быстро сняла передник, завела радиолу и по-свойски подошла к нему,
— Может быть, уступишь мне? Я за тебя выпью. А? — спросила она.
Прокоп поперхнулся, безропотно отдал рюмку, и Кира, мгновенно преобразившись в лукавую, опытную женщину, чокнулась с хозяевами. Затем,— словно договор состоялся загодя,— они взялись за руки и пошли танцевать.
За ними вышли другие, и вскоре несколько пар уже вальсировало. Стало тесновато, но Прокоп с Кирой, ловко лавируя, кружились свободно, красиво, будто в просторном зале.
— Голова не болит? — на ухо спросила Кира.
— Нет.
— Ничуть?
Глаза ее косили больше, чем обычно, но это сдавалось Прокопу самым милым, дорогим во всем ее облике. Сейчас он положил бы жизнь за эти любимые, чуть раскосые глаза.
— Кируха! — шепнул он, склоняясь к ее порозовевшему уху.
Ресницы у Киры дрогнули, и она часто заморгала.
— Что? — тоже шепотом спросила она, танцуя уже на цыпочках.— Что? Ну говори. Прокоп, милый, говори!
— Я люблю тебя.
— И я, Прокоп!..
Разговор за столом распался. Кто наливал себе новую чарку, кто закусывал, кто беседовал с соседями. Необходимость в тамаде отпала, и Димин, отдыхая, осматривал присутствующих. Это было интересно: что ни человек — то свое.
Знатная стерженщица Зубкова — полнотелая русая красавица, недавно перешедшая из передовой бригады в отстающую,— сидела, как на троне, и покровительственно слушала Баша, который, немного рисуясь, энергично жестикулировал и в чем-то увещал ее. Рая и Евген, отодвинувшись от стола и сидя склонившись близко друг к другу, о чем-то мирно шушукались. Механик Алексеев, оставшись один и не зная, что делать, встал. Вынет из кармана партсигар, возьмет папиросу, постукает мундштуком о крышку, но тут же спохватится и спрячет обратно.
— Тебе скучно? — обратился Димин к жене, с которой до сих пор почти не имел возможности переброситься словом.
Но Дора была довольна мужем, всем, что происходило вокруг. На душе у нее было легко, хотелось танцевать. Но никто из молодежи не решался ее пригласить.
— Найди мне кавалера, Петя, если сам не умеешь,— попросила она, чувствуя себя красивой.— Или и в этом что-нибудь предосудительное усмотришь? Но учти, в победителях все-таки я…
— Мстят обычно неправые.
— Помалкивай уж. Я добрая нынче…
Переговорив с Трохимом Дубовиком, Димин взял сумочку у жены и проводил их глазами. В пышном малиновом платье, ладно сидящем на ее фигуре, Дора показалась ему обаятельнее, стройнее всех. Длинный, нескладный сборщик, явно стыдясь своего роста, сутулился, но танцевали они хорошо, и Димин направился к Михалу.
— Вот кстати. Скажи и ему, коли ласка,— негромко попросил тот Алексеева, который стоял рядом, склонившись над спинкой порожнего стула.
С виноватой просьбой механик вскинул на Димина глаза и затопал на месте.
— О Кашине? — спросил Димин.
— Ага, товарищ секретарь. А что, поздно?
— Поздновато, конечно.
— Да все думалось, что для пользы дела на тормозах спустите…
Алексеев заэкал, погладил поясницу, выпрямился и, теряясь, о чем еще говорить, собрался отойти. Но Михал удержал его:
— Погоди, не ерепенься. Твое признание тебе самому нужно.
— Слабое утешение.
— О не-ет!
— Полноте, мужчины, завтра это обсудите,— остановила их Арина.— Нам хоть маненько внимания уделите. Раньше ведь бабы раз в году только людьми были — когда рожь жали. Вспомните, как говорили: «Бабы картошку копают», «Бабы пошли лен стелить». И только: «Люди начали рожь жать». Да прошли времена… Давайте-ка станцуем, механик!
— Польку-трясуху! — послышались голоса.— Польку!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Последние два дня для Сосновского были особенно горькими.
Домой он старался не заезжать, жил на даче — оттуда ездил на работу. Но скорбь по Вере не покидала его. И хотя ни одной жениной вещи здесь не осталось, все напоминало о ней — и прежде всего дочери.
Вера как бы жила в девочках. Даже почерк у Леночки и Сони был одинаковый — ее. Их представления, вкусы и склонности тоже смахивали на Верины. Они обижались, как мать; как она, отчужденно смолкали и замыкались. Так же расцветали, если им что-либо нравилось. И это не удивляло: Вера даже во время прогулок заставляла их видеть так, что и как видела сама,— небо, лес, их красу. Однажды, чтобы дочки почувствовали, что за прелесть езда на возу сена, она попросила колхозника, проезжавшего мимо дачи, посадить их на воз и потом бежала вслед с полкилометра. Конечно, такое не могло пройти бесследно…