— Вот работнички,— произнес он не то с похвалой, не то с укором.— Думают, что на свете они одни и никого больше/
— Молодость,— миролюбиво отозвался Алексеев, вытирая пот со лба.
— Вся страна как в походе,— сказал Евген.— Поезда, самолеты, трамваи — все переполнено. Спешат, едут! Помните, когда вылетали, в Минске слет врачей начинался. В Гомеле, знаю, областной смотр художественной самодеятельности проходил. Тут комсомолия… В гостинице точно в трамвае. Администраторы, как осы, злые. Вот кутерьма!
— Да, завируха,— согласился Алексеев.— Но и здесь не мешало бы кое-что экономить.
— А например? — не отрываясь от газеты, спросил Прокоп.
— Время, скажем, средства.
— Это правда, правда,— поддержал Евген.
Прокоп отложил газету, возразил:
— Нет, товарищи, не на людях экономить. Я вот приехал, посмотрел и сам чувствую: вырос. А что я увожу отсюда? Что нам не мешало бы перенять? Нет, далеко не это. Я с новыми людьми познакомился, с их делами, поисками. Нижний Новгород познал. А это больше, чем самую хорошую книгу прочитать.
— Я сегодня, ребята, наш самосвал видел,— с нахлынувшим волнением поднялся на кровати Алексеев.— Идет себе! И зубр, как серебряный. Чуть не остановил. Бросился было уже…
— А номер какой? «БО»? «ЖТ»? Может, и вправду, из Минска?
— Нет, горьковский номер…
В эту минуту на пороге появился Юрий. Он забыл даже постучаться. Видно, шел прямо с работы: был в синем, замасленном комбинезоне и поношенной кепке, мало похожий на себя, прежнего.
— Добрый день,— поздоровался он.
В коридоре грохнул смех. Юрий потерянно оглянулся и остался у двери.
— Проходи, проходи,— пригласил Алексеев и быстро пошел навстречу с протянутой рукой.
Собственное смущение рассердило Юрия. Он пожал руку механику, холодно кивнул Прокопу с Евгеном и сел с отчужденным, будто заострившимся лицом на предложенный стул. Избегая глядеть на кого-либо, спросил:
— Привезли что-нибудь? Как там отчим?
И снова собственный вопрос изменил его настроение. Вспомнилась мать, сестры. Что-то, дрогнув, тоскливо защемило в груди. Боясь дать волю слабости, Юрий хрустнул пальцами.
— Давайте, если есть что…
Испытывая также неловкость, Алексеев открыл шкаф, где висел костюм, вынул из кармана конверт и подал Юрию. Тот взял его, хотел спрятать. Но письмо было толстое, тяжелое. Это показалось подозрительным. Бросив косой взгляд на Евгена, Юрий разорвал конверт и неожиданно саркастически усмехнулся: там были деньги и лист бумаги, исписанный аккуратным почерком Сосновского.
Приглушив что-то в себе, Юрий стал читать, и, по мере того как читал, лицо у него темнело.
— Деньги я попрошу вернуть,— с мстительным чувством сказал он Алексееву и, не вставая, положил десятирублевые бумажки на стол.
— Это почему?
— Мне хватает своих, заработанных.— Юрий впервые, не таясь, посмотрел на Евгена, который надевал пиджак и, словно в комнате не было Юрия, собирался уходить.— И вообще, говорят, что можно перевестись сюда в вечерний и работать…
— Это можно сделать и дома,— забеспокоился Алексеев, чувствуя, что ответственность за судьбу Юрия сейчас ложится на него.
— Отчим пишет,— помахал тот письмом,— нужно учиться жить не только для себя, что самое чудесное качество человека — умение сочувствовать другим. А я… я не хочу, чтобы даже мне самому сочувствовали… Так что передайте, пожалуйста: я, может быть, на строительство Братской ГЭС поеду. У меня, возможно, самое счастливое время было, когда на целине работал…
Юрий сидел далековато от стола. Плохо одетый, сгорбленный, с письмом в руках, он выглядел одиноким, несчастным. Но Прокопу в самом деле не хотелось жалеть его.
— А что передать Лёде? — поддел он, соскочив с подоконника.
— Я ей напишу сам,— послушно ответил Юрий.
— Только попробуй! Я тебе напишу…— вернулся от двери Евген и, готовый взбеситься, остановился в двух шагах от него.
Юрий сжался, но головы не опустил. Лицо его вдруг отвердело.
— Ты напрасно, Евген. Не думай, что так всё просто… Отсюда, издалека, волей-неволей кое-что увидишь…
— Врешь! — взорвался Евген.— Что ты можешь увидеть, раз у тебя за душой никакого бога нет? Комлик и тот на что-то молится, знает, кому поклоны бьет. А ты? Для чего ты живешь? Чего добиваешься? Зачем? Ни убеждений, ни чести. Точно флюгер какой-то… Потому и паскудишь только!..
— Ну, как себе хочешь, я искренне. А если не разрешаешь, то и писать не буду. Все равно она, верно, с Тимохом дружит. Но прошу — передай, что я остаюсь пока здесь…
Спрятав в карман комбинезона письмо, он на ходу кивнул всем головой и быстро вышел, так что медлительный Алексеев не успел ни сказать что-нибудь, ни удержать его.
Видно, не каждое горе можно разделять. Юрий ушел, и всем сделалось легче. Ушел, но жалко его не было, хотя ни Евген, ни Прокоп при других обстоятельствах не оставили бы человека в беде. Правда, на какую-то минуту на Алексеева напала хандра, словно что-то свое увидел он в Юриных мытарствах, но вскоре легче стало и ему.
У каждого до этого роились свои планы. Механик, отдохнув, собирался знакомиться с новшествами, введенными горьковчанами на вагранках. Прокоп хотел посмотреть поселок народной стройки, Евген — домик Каширина. Теперь же вдруг всем захотелось быть вместе, и они остались в гостинице.
Алексеев разложил на столе принесенные чертежи, и все склонились над ними, разглядывая оригинальные водяные кольца плавильного пояса и переходные кабины для отделения шлака от металла вне вагранки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Состав остановился, перегородил заводскую улицу. Он был небольшой — всего пять вагонов и платформа, но когда Лёдя попыталась обойти его, машинист пустил пар и дал короткий свисток.
Решив, что состав тронется, она остановилась. Невольно уловила задах паровозного дыма, что щекотал ноздри, и посмотрела на седого розовощекого машиниста, сидевшего в будке паровоза, как шофер, положив локоть иа кран окна.
— Торопишься? — по-стариковски добродушно обратился он к Леде.
Она не ответила. Хотя до гудка времени было еще порядком, хотелось поскорее попасть в цех. Перебросив на грудь косу, Лёдя привычно стала заплетать ее конец.
— Ишь ты! — потешно сказал машинист.— Как ты ее вырастила такую?
— Поедете вы, дядька, или нет? — нетерпеливо спросила Лёдя, не желая сердиться на старого человека. Подкупил и его вопрос.
Коса! Лёдя взглянула на нее. И впрямь забыла о ней! Совсем забыла, будто косы и не было вовсе. Лёдя даже удивилась: как это могло быть? Как случилось?
Она доплела косу и отбросила за спину. С удовольствием почувствовала её тяжесть и улыбнулась машинисту.
— Бригадир, подожди! — окликнул ее кто-то.
Лёдя не сразу поняла, что это зовут ее, но оглянулась — к ней поспешно приближался Тимох, неся, как на прогулке, пиджак на плече.
— Почему я тебя не заметал у проходной? День добрый! — поздоровался он.
— Добрый день и бывайте здоровы! — засмеялся машинист, давая свисток. Над бегунками с шипеньем вырвался белый пар. Паровоз ухнул раз, второй, клубы пара поднялись н над его трубой, и состав тронулся, лязгая буферами, набирая скорость. Посмотрев ему вслед, Тимох спросил:
— Интересно, почему ты и теперь избегаешь меня?
Лёдя прибавила шагу.
— И не думаю.
— Вот сейчас тоже бежишь как на пожар. Неужели нельзя быть накоротке, как с другими? Что я — хуже всех? Или виноват в чем-нибудь перед тобой? Работаем в одной бригаде, а я для тебя не такой, как все. Почему?
Мучаясь в догадках, Тимох не раз задавал эти вопросы самому себе и не находил ответа.
— Тебе, Тима, это только кажется,— боясь его искренности, заторопилась Лёдя.
Но то, что она назвала его по имени, обнадеживало.
— Ну ладно, пускай,— согласился он.— Однако все же не беги, а выслушай. Я не могу больше молчать и должен объясниться с тобой…
Кровь отхлынула с его загорелого лица, глаза стали пронзительными, брови сошлись на переносице. Тимох сорвал пиджак с плеча и перекинул на руку.
— Ты!..— выкрикнул он.
Лёдя догадывалась: все, что Тимох скажет, не будет для нее новостью. Однако эти ожидаемые слова почему-то пугали ее и вызывали протест. До цеха было близко — миновать скверик, как раз тот, что когда-то сажали во время субботника, перебежать черную, густо усыпанную углем дорогу — и цех. Не осмеливаясь взглянуть на Тимоха, она пошла еще быстрее, почти бегом. Но он придержал ее. Не выпуская Лёдиной руки, стараясь идти в ногу, торопливо закончил:
— Ты… для меня, Лёдя, самый дорогой и светлый человек… Пусть я тебе не нравлюсь. Известно, я не стою тебя. Но мне невыносимо тяжело, когда ты говоришь со мной как с чужим. Неужто нельзя быть друзьями?.. Поверь, мне нужно не так уж много. Видеть тебя, разговаривать с тобой, знать, что я твой друг.., Самое большое, чего я хочу,— это порой помочь тебе. Правда, ты сильная. Тебя не сломило вон что! Но у тебя нелегкая судьба… Я волосы на себе рвал, когда думал, как тебе одной. Почему я медлил? Почему думал, что оскорблю тебя своим вмешательством? Разве можно оскорбить помогая? Я никогда не прощу себе этого!..
— Неправда, я не была одна…
— Я понимаю. Но помощь не помешала бы,
— Как сказать…
— А теперь? Вернется из Горького Прокоп Свирин, и я уйду из вашей бригады. Неужто я снова должен стать просто практикантом из Политехнического? Нет, я не могу так! Я должен быть возле тебя, оберегать, служить…
Пока он говорил, страх и желание протестовать пропали. Чувство благодарности подкралось к Лёде.
— Спасибо, Тима,— поблагодарила она.— Только не надо ни оберегать меня, ни служить мне. Я же не маленькая, и сама постараюсь своего добиться. А так — хорошо.
Он принял протянутую руку и пожал. Не горячо и не сильно,— видимо до этого надеялся, что все будет чуточку иначе, чем получилось.
Сменщики еще работали, когда Лёдя, переодевшись, пришла в цех. Как это делал обычно Прокоп, поздоровалась со всеми, пошутила. Возле машин и на пролете валялись подпрессовочные плиты, опоки, ящики из под стержней, чернели груды формовочной земли. Киры и Трохима Дубовика еще не было. Лёдя позвала Тимоха и, несмотря на возражения сменщиков, взялась наводить порядок. Мысли перешли на свое бригадирство. Не нарочно ли назначила ее Дора Димина замещать Прокопа? Пожалуй, нет. Кира, конечно, справилась бы не хуже, но она после смерти отца еще не пришла в себя. Трохим Дубовик — опытный работник, но ему самому нужен толкач, который напомнил бы: то сделай, вот это сделай.