Признание Тимоха и думы о бригадирстве как-то утвердили Лёдю в себе.
Когда смена началась, она поставила Трохима Дубовика и Тимоха к машинам, а сама с Кирой стала на сборку и скорее приказала, чем попросила:
— Давайте постараемся, товарищи!
— Что, завтра праздник какой? Почему тогда лозунгов не вывесили? — притворился непонимающим Трохим Дубовик.
— А ты не знаешь?
— Нет покудова.
— Я именинница сегодня! И баш на баш, честное комсомольское,— покажешь пример, в выходной к тебе работать на стройку пойду…
На сборке Лёдя работала не впервинку. Но раньше не было ответственности за других, не было сознания, что ты определяешь темп работы и твоя воля связывает бригаду воедино. Теперь же она чувствовала, как невидимые нити соединяют ее с остальными, как ее понимают без слов. Ей стало вольно, радостно.
Перед обеденным перерывом не хватило стержней. Их подвозили с перебоями. Расстроенная, рассерженная Лёдя побежала в стержневое отделение к Зубковой, затем позвонила Доре Дмитриевне, в комитет комсомола. А потом, после смены, стоя возле доски, на которой вывешивали сообщения, никак не могла скрыть ликования: «молния» поздравляла бригаду с успехом.
— Я, Кирочка, у тебя буду ночевать,— предложила Лёдя, хмурясь, а глаза все равно искрились.— Только сначала пойдем к нам поужинаем. Ладно?
2
Они легли вместе — на одну кровать. Хотя в комнате было душновато, прижались друг к дружке и обнялись, как любят девушки, когда остаются наедине и желают поделиться секретами.
Улица затихла. Только издалека долетал безостановочный, будто подземный гул — работал завод. В окно заглядывала луна — полная, с туманными очертаниями морей и гор. Но ее светиле падал на пол: в комнате было светло от уличных фонарей.
Ощущая грудью, руками тепло подруги, Лёдя слушала ее путаную исповедь и жалела, и завидовала ей. Об отце Кира говорила мало, но Варакса нет-нет и вспоминался Лёде сам собою. С девичьей беззаботностью она пробовала представить его в могиле, да тщетно. Старик вставал перед глазами в заботах, в труде. Лёдя представляла его и в гробу — но только до той минуты, пока Вараксу закрыла земля.
— Ты не шибко горюй,— убеждала она Киру.— Этим не поможешь. Пожил он славно и память оставил чудесную.
— Я понимаю…
— Теперь у тебя Прокоп. Счастье само скоро привалит, Кирочка!
— Страшновато как-то…
Страшновато от счастья! Лёдя погладила ее и поцеловала. Мать когда-то тоже боялась радоваться. Но она боялась, что своей радостью вдруг помешает счастью, накличет беду, что кто-то завистливый подсмотрит, как она радуется, и покарает за это. Выставлять, на глаза людей можно было только горе. А Кира, видно, боится не за счастье, а самого счастья — справится ли с ним, будет ли достойна его и осчастливит ли человека, который осчастливил ее?
— У вас хорошо началось, и будет еще лучше,— сказала Лёдя, радуясь за подругу.
— Спасибо, Лёдечка!
— Это за что?
— И за то, что жалеешь в горе, и за то, что сочувствуешь в радости. Это ведь не так просто,— особенно делить радость.
— Будет тебе…
— А Прокоп у меня вправду молодец,— уже шепотом, будто кто-нибудь мог подслушать ее, стала рассказывать Кира и порывисто прижалась к Лёде.
— Угу… Его любят,— ответила тем же Лёдя.— От чего это зависит — одних любят, а других нет? Кажется, и делает человек все, что надо, никому плохого не причинил, а не лежит к нему сердце у людей. Ты встречала таких?
— Встречала, конечно… Меня иногда страх берет. Как бы я жила без него? Прошлым летом мы вместе в доме отдыха были. Приехали — ходят все врозь, как хронические больные. А появился Прокоп, простой, поворотливый, и враз окружили его, повеселели, сдружились. Смех, песни. И так до отъезда, потому что и сам он без людей не может. Говорит, кому больше дано, с того больше и спрос. Я за ним, желанным, тоже в огонь пошла бы…
— Вот этим, наверное, и надо мерить человека.
— Ты о чем?
— О людях, которых любят… Как-то они там, в Горьком?..
Кира заснула первая. Она дышала ровно, цочти неслышно, и приятно было смотреть на нее — умолкнувшую, успокоенную, без тревог.
А к Лёде сон не шел. Она думала о том, как это хорошо, когда тебя любят люди и ты достоин их любви. Может, это и есть счастье? Служить людям, заботиться о них. Конечно! Отец взялся писать записки о подполье для партийного архива. Их прочитают считанные сотрудники, но эти записки помогут восстановить истину о некоторых людях в войне, и вот отец трудится, упорно, по ночам…
Усталость проходила. Лёде хотелось, чтобы скорее кончилась ночь, чтобы снова нужно было идти на завод, беспокоиться, что-то доказывать и добиваться своего, скандалить. «Спать, спать!» И говорила она себе и все-таки не засыпала. Нетерпеливое, радостное возбуждение заставляло сердце биться быстрее. Но странное дело — ей ни разу не вспомнился Тимох…
Перед сменой Дора Димина подвела к Лёде девушку. Невысокая, остроносенькая, с косичками, похожая на подростка, она пялила на Лёдю преданные глаза и будто спрашивала: «Ну, почему не радуетесь и вы? Не узнаете?» И впрямь, что-то знакомое было в ней. Лёдя покопалась в памяти и вдруг вспомнила: перед ней падчерица Комлика.
— Новое пополнение. Только что со школьной парты,— сказала Дора.— Хочу, чтоб ты ее учила.
— Я?
— У тебя лучше, чем у кого-нибудь выйдет. А она не новичок, проходила уже практику в сталелитейном. Так?
— Так,— подтвердила девушка. Я тоже прошу вас, Шарупич… Меня Ниной зовут…
Лёдя подумала: что за ирония судьбы? Когда-то ее учил Комлик, а теперь ей приходиться учить его падчерицу. Жизнь сделала еще один круг. Значит, вон как возмужала сама Лёдя. Учительница!..
3
Чтобы почувствовать, как дорога вещь, ее стоит лишь потерять. С человеком же достаточно расстаться. Теперь у Шарупичей только и говорили о Евгене. Его очень недоставало. Квартира словно увеличилась, стала пустоватой, Звонков и тех ополовинело, будто многие из знакомых забыли о них.
Михал работал над усовершенствованием электродержателей, и ему до зарезу нужны были советы сына. Лёдя готовилась к экзаменам, и ей тоже не хватало помощи брата. Евген всегда носил из подвала торф в плиту, ходил за молоком, за хлебом в магазин. А главное — хотелось просто слыщать, видеть его, подтянутого, рассудительного.
Под вечер брат должен был прилететь из Горького, и Лёдя работала с радостным волнением, представляя, как она с Кирой и матерью будет встречать «горьковчан».
Во время обеденного перерыва, торопясь в столовую, Лёдя вдруг заметила, как порядочно молодежи в цехе: с ней спешили парни, девчата, многих из которых она и не знала.
— Тебе не знакома вон та девушка в очках? В синем халатике? — спросила она на ходу у своей ученицы.
— Это из нашей школы,— охотно ответила Нина.— Мы сидели рядом.
— А тот?
— Практикант из Политехнического.
«Приедет Евген,— думала Лёдя,— скажу. Он любит такие новости. Вишь, как о своем виде стали заботиться… Женька ты мой милый!»
Она работала механически, руки всё делали сами и вовремя. Только изредка сбиваясь с ритма, объясняла Нине, на что нужно обратить внимание. Девушка попалась сообразительная, все схватывала на лету, и наставлять было приятно. Удивляло Нину лишь одно — как это на целую операцию может приходиться доля секунды, секунда. Но зато ее положительно не пугали ручки, рычаги, и когда она становилась к машине, та будто чувствовала Нинину власть над собой.
Работа шла слаженно, в спором темпе. Поглядывая на Тимоха, Лёдя даже испытывала нечто вроде зависти. Движения у него были уверенные, экономные. Такой сдержанной красоты не было, пожалей, и у Прокопа.
Но сегодня не хотелось ни ревновать, ни завидовать. Скоро она встретит Евгена, с которым всегда так спокойно и хорошо. Мать еще со вчерашнего дня готовится к его приезду — напекла и накупила чего нужно и не нужно. В доме установился праздничный порядок. Даже пахнет, как перед праздником,— сдобой, и на кухне в ведре стоят два букета цветов.
Едва окончилась смена, Кира с Лёдей побежали в душевую. За ними, не отставая, заторопилась и Нина. Девушка всё больше привязывалась к Лёде, а последнее время готова была ходить за ней по пятам.
— Я с вами, можно? — взмолилась она, когда минули проходную.
— Поедем,— разрешила Лёдя и насупилась: их догонял Тимох.
Он пошел рядом, как ни в чем не бывало, словно обо всем договорился раньше. Шагал, не испытывая скованности оттого, что молчат: видимо, надумал что-то твердо.
Зашли за Ариной. Когда поехали в аэропорт,— сначала на трамвае, а потом на троллейбусе,— Тимох старался сесть за Лёдей. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд и, чтобы забыть об этом, льнула к своей ученице, которую каждый раз сажала обок с собой.
— Я этого еще не видела! — восклицала та, глядя в окно и морща лупившийся носик.— А вы?
Лёдя бывала в городе редко, и многое для нее тоже оказалось негаданным. Минск как бы преподносил ей то один, то другой подарок. Даже Привокзальная площадь с двумя до мелочей знакомыми многоэтажными зданиями, что открывали въезд в город, сейчас удивила ее. Снимки площади продавались в каждом газетном киоске. С нее ежедневно начинались телевизионные передачи. Но и тут, как оказалось, было много, чего Лёдя раньше не замечала: многолюдие, строгое движение, вдалеке неожиданный виадук, который переносил проспект над железной дорогой.
«Когда его построили? — дивилась Лёдя.— Он уже был, а я не знала. Чем я жила?..»
Дальше она ехала, уже не отрываясь от окна.
Аэровокзал тоже был новый — белый, крылатый, с просторной, в цветах, площадью, которую обогнул троллейбус. Это снова явилось как бы подарком и укором — Лёдя ничего не ведала и об этом уголке родного города. «Нет, нет, так не будет,— пообещала себе она.— Больше не будет!»
Самолет, на котором прилетел Евген, уже подруливал к аэровокзалу.
Лёдя едва дождалась, пока к нему подкатили легкую лестницу с поручнями и в борту самолета открылся люк. Увидев брата, а за ним Прокопа, Алексеева, она прижала букет к груди, прошмыгнула мимо дежурного и понеслась навстречу. За ней, не слушая дежурного, последовали Кира, Тимох, Арина.