Ковалевский еще раз просмотрел список, принесенный секретаршей, переспросил:
— Генерал по личному делу?
— Да.
— О прописке?
— Да.
— Пусть зайдет к Коротченко. Попросите Кухту.
Вошел грузный начальник Главминскстроя. Вытирая платком круглую бритую голову, сел не в кресло, что стояло возле стола, а на правах частого посетителя сбоку, у стены.
— Опять что-нибудь не клеится с микрорайоном? — спросил Ковалевский, настраиваясь на полушутливый тон, какого обычно придерживался с ним.
— Нет, хуже,— хлопнул себя по коленям Кухта.— Думаю просить, чтоб разрешили навербовать тысячи две рабочих на периферии. Снова невыкрутка.
— А в городе? Не устраивает?
— Места у нас в общежитиях найдутся. А домашние хозяйки мне не ко двору.
Гул отшумевших вступительных экзаменов, понятно, докатывался до кабинета Ковалевского, и прежде всего, когда приобретал драматический характер. Звонили по телефону, просились на прием и родители и сами абитуриенты-неудачники. Представители горкома в приемных комиссиях докладывали о курьезах и эксцессах. За советами обращались ректоры и работники милиции. И за каждым их сообщением, просьбой, жалобой маячили молодые судьбы. Ковалевский за последнее время настолько сжился с этим, что слова Кухты показались ему просто странными.
— Ты что, с неба свалился и про десятиклассников не слышал? — удивился он.
— Ну, эти не дюже кинутся на стройку. Им крышу над головой и белые халаты подай.
Усмешку, которая еще держалась на лице Ковалевского, согнало./p>
— Вот здесь уже перебор. Стоп! Я, кроме всего, просматривал сводочки ваши. За один квартал отсеялось тысяча семьсот человек. И причина, браток, тоже одна — скверно обеспечивали и не лучше заботились.
Не желая соглашаться, но и не найдя, что возразить, Кухта отвел взгляд в окно, но от Ковалевского так больше ничего и не услышал.
— Добро. Значит, возбраняется,— с тяжелым сердцем произнес он.— Растолковал. Хотя, по правде говоря, я против, чтобы на заводы и стройки попадали случайные люди. Палка о двух концах. И не полагай, что у нас с другими вопросами тишь да гладь. Послушай, что прокурор сейчас запоет.
Ковалевскому понравились насмешливые ноты, обычные для этого грузного прямого человека, и он опять повеселел.
— А что?
— Наш экскаваторщик подъехал давеча и тряхнул его халупу для острастки. С потолка, конечно, посыпалооь, и, конечно, сотрудники отказываются принимать посетителей. А какая прокуратура без тех, кто жалуется или оправдывается?
— У железнодорожников новый дом вошел в строй. Я договорился с управлением дают малую толику. Передай: пусть не паникует…
Часа через два, закончив самое неотложное, озабоченный и немного расстроенный Ковалевский сел в машину.
— На автозавод,— коротко распорядился он.— В партком…
Димин ждал его с опасением — начальство чаще всего являлось на завод по каким-нибудь сигналам.
«Что за причина? — старался уяснить себе.— Я, по-моему, не успел еще нахомутать. Хотя…»
Он позвонил директору, Сосновскому, предупредил, что приедет секретарь горкома, и, чтобы не попасть впросак, просмотрел последние заводские сводки: теперь ему полагалось знать цифры, факты, фамилии.
В просторный его кабинет с традиционно поставленными буквой «Т» столами и множеством телефонов на тумбочке Ковалевский вошел с двумя строителями-автозаводцами. Димин узнал их и понял: секретарь горкома привез их из Северного поселка, где возводились коллективные дома.
— Расскажите-ка Петру Семеновичу, что у вас происходит,— попросил он.
Строители наперебой стали жаловаться на нехватку материалов, нераспорядительность прораба и частые неполадки-задержки.
— Руки пока не доходят,— невесело признался Димин, когда рабочие ушли.— Искусство это — сразу сто дел делать.
— А ты думал! Вот и растасовывай. Пускай за строительство берутся цехи. Увидишь, что и сверхплановые накопления появятся, и все остальное! Не зря ведь в «жилье» и «жизни» корень один. Без квартиры семичасовой тоже небольшая радость!
— Согласен.
— И попутно еще об одном. Может быть, о самом главном. Не забывай, пожалуйста, тех, кто окончил школу. Поверь, это очень важно. Выпускникам институтов путевка в жизнь дается, они на учете. А выпускники школ как пасынки. Их не слишком охотно и на работу берут. Беспорядка боятся. А что такое рутина? Это и есть боязнь беспорядка да лишних хлопот.
— У меня своя выпускница на шее, чувствую.
— Тем более. Смысл жизни, Петр Семенович, в ее непрерывности, в стремлении к совершенному. Вот из чего, видно, не мешает исходить…
В дверях показалась машинистка и, потупя раскосые глаза, остановилась, не переступая порога.
— Что у вас? — затревожился Димин, зная ее выучку,
— Из литейного звонили: в вагранке что-то взорвалось,— виновато доложила она.
На голову сыпались новые неприятности. С укором взглянув на нее, будто она была виновата в случившемся, Димин извинился перед Ковалевским и вызвал по телефону литейный.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
В гуле и грохоте цеха взрыв прозвучал не сильно. Взорвалась, скорее всего, небольшая мина, попавшая в огненную завируху вагранки вместе с ломом. Но все-таки вагранку попортило и выбросило из нее немного чугуна.
Назавтра, перед началом смены, Михал подошел к месту аварии. Вагранщик возбужденно — видимо, говорил об этом сегодня впервые — стал рассказывать, как все случилось. А потом с замороженной улыбкой добавил, точно оправдываясь:
— Видишь, Сергеевич, что из давешнего еще в шихте нашли! Но это обезвреженная уже.
На ладони его лежала ржавая граната-лимонка, просверленная сбоку.
— Эф-один,— покачал головой Михал. Взял гранату и подбросил, привычно взвешивая.— Знакомая штука, даже дюже знакомая…
Когда волнение приходит к пожилым, рассудительным людям, оно долго не покидает их, хотя и редко проявляется бурно. Тлеет, как жар под пеплом. Прошлое вдруг нахлынуло на Михала, завладело мыслями и было как бы рядом все время — на работе, по дороге домой и дома. В памяти вставало то одно, то другое и прежде всего — война, подполье.
Как ни странно, всё это виделось теперь в каком-то ином свете. Хотелось вспоминать о нем, рассказывать — может, даже еще раз пережить те взлеты души, что когда-то переживал с товарищами по борьбе.
Михал ровно, по-дружески относился к окружающим, но всё же те, кто рука об руку боролся в подполье, а потом в партизанах, были для него наиболее близкими. Почему? Кто знает? Возможно, потому, что тогда он был моложе, что страдал и горел, как никогда. А может, и потому, что человек на войне раскрывается до конца — весь. Корыстное, мелкое куда-то отходит: в опасности ты сам, твоя семья, твой дом, родина. Их нужно защищать, заслонить своей грудью. Временами Михалу даже казалось, что люди тогда были лучше. Во всяком случае, беззаветнее, самоотверженнее. И, как свидетель их горения, он тянулся душой к былым соратникам. Мирная жизнь имеет свои законы, расставляет людей по-своему, оправдывал он себя,— Комлика, скажем, на одно место, Димина с Дорой — на другое, Кашина — на третье… Но и тот, и другой, и третий выдержали вон какие испытания! Так как же ты будешь относиться к ним безразлично?
Правда, минское подполье как бы держалось под следствием времени. Руку на него не поднимали, но и не баловали вниманием. Молчание, которое окружало его, можно было понимать по-разному, и прежде всего как предупреждение: подождите, не к спеху, всякое еще может всплыть. Многие подпольщики даже предпочитали открыто, на людях, не больно вспоминать о нем.
Но Михал-то знал ему цену! Знал и что сделали руки его боевых друзей здесь, на развалинах и пепелищах.
Что видел он, возвращаясь сюда, в родной город, из Красноуфимского госпиталя?
Чуть не от самой Москвы о железнодорожных станциях догадывался только по стрелкам, по путям, что разветвлялись вдруг, по липам и кленам возле руин, по перронам, чаще деревянным, с провалами в настиле, по желтым, на отшибе, пожарным сарайчикам да багажным отделениям, которые сохранились чудом. На одном из разъездов — его Михал никогда не забудет! — медный станционный колокол висел прямо на липе. И странно выглядели на перронах, за которыми сразу открывались пустыри, одинокие фигуры дежурных в красных фуражках.
На запасных путях ржавели обгорелые составы, под откосом валялись помятые цистерны, скелеты вагонов. Лес и тот был вырублен и отступил от полотна на сто — двести метров.
Где-то под Оршей Михал увидел, как, тяжело спускаясь с пригорка, за плугом тащилась женщина. В плуг была впряжена рябая, с впалыми боками корова, которую тянул за веревку босой, в посконной рубахе мальчишка. Корова упрямо упиралась, мотала головой. Мальчишка дергал за веревку и, упираясь изо всех сил, в свою очередь заставлял корову делать по несколько шагов.
Вместо вокзала в Минске серела искалеченная коробка с забитыми фанерой окнами. А город? Он лежал в безнадежных развалинах — обезлюдевший, страшный. Перед руинами главного корпуса Политехнического института немцы разбили кладбище. Почему именно здесь? Очевидно, потому, что напротив находился клинический городок и это было удобно. Старательно вымеренные — вдоль, поперек и по диагонали,— тянулись ряды солдатских крестов из неокоренных, в толщину руки берез. Меж ними возвышались выкрашенные коричневой краской офицерские кресты. Да и сам город походил на кладбище, где от каждого камня веяло тленом.
Горком взял Михала в свое распоряжение, но затем неожиданно направил на строительство в Красное Урочище, где когда-то находился военный городок с авторемонтными мастерскими и где было решено построить автосборочный, а потом и автомобильный завод. Немцы тоже оборудовали там ремонтную базу. Подняли два заводских корпуса, подвели железную дорогу. Но отступая, демонтировали и вывезли оборудование, а в самом городке взорвали, что успели. Даже бор в Красном урочище почти вырубили.
За строительство взялась бывшая партизанская вольница, присланная по путевкам Центрального штаба. Партизан были сотни. И естественно, среди них нашлись инженеры, техники, шоферы, слесари-сборщики. Они-то и стали первыми мастерами и наставниками.