Узнав, что я бывший офицер, тоже казак, но только Терского войска, Водопьянов приходит в восторг.
— Казачки, значит, оба... Вот здорово! Ну, это, брат, надо отметить. Иначе свинья я буду, если не выпьем! — бормочет он и лезет под кровать.
Спустя минуту он вытягивает оттуда немецкую фляжку, отвинчивает пробку.
— Германская... После конной атаки под Ченстоховом взял... так с собой ее и вожу. Предмет первой необходимости, — он нюхает горлышко фляжки и умильно говорит: — А-ро-мат!
Затем наливает мне и себе по полстакана какой-то желтовато-мутной жидкости.
Странный запах, отдаленно напоминающий сивуху, перемешанный с неочищенным бензином, проносится в воздухе.
— Что это? — спрашиваю его.
— Автоконьяк. До Шустовского далеко, но... — и он с наслаждением нюхает стакан, — для войны — восхитительно! Твое здоровье, казачина-односум.
Водопьянов обнимает меня, мы чокаемся, и я залпом выпиваю «автоконьяк».
Горло обжигает с такой силой, что я, задыхаясь от кашля, со слезящимися глазами, раскрыв рот, глотаю воздух. Вонь неочищенного бензина и третьесортной сивухи заполнила меня всего.
— От и здорово, а еще казак?.. Да что, браток, как девка, закашлялся. Это ж коньяк первый сорт... жаль — весь, — и он с сокрушением переворачивает вверх дном флягу.
— Теперь не скоро достану. Ведь я это берег на случай ранения. Если в грудь ранит — сыпь туда перцу и... лучше всякого бальзама. Да хватит, вот раскашлялся. На, запей водой, — советует он.
С наслаждением выпиваю целый жбан холодной воды. Кашель проходит, дышать становится легче, и я скорей прощаюсь с гостеприимным хозяином.
— Будь здоров. А насчет своих людей не беспокойся. Что нам, то и им. А в случае боя беру с собой. Кавказцы, я знаю, народ горячий, храбрый. И рубить, и стрелять, и на коне в атаку ходить умеют.
Он дружески провожает меня до ворот казармы, в которой расположена его бригада.
* * *
— Читали вы «Двенадцать» Блока? — спросил меня Киров, спросил неожиданно и как раз в тот момент, когда разговор шел о необходимости усилить агитационную работу в частях Астраханского гарнизона.
— Нет... а что это... хорошо?
— Великолепно. Я не большой ценитель стихов, но, конечно, люблю Лермонтова, Пушкина, Некрасова... Люблю и Тютчева, и Фета, и даже Надсона люблю, не говоря уж об Алексее Константиновиче Толстом. В стихах, помимо ясной мысли и художественных образов, есть чистый подлинно народный русский язык, а вот у ваших, — он как-то особенно насмешливо протянул, — возлюбленных, Бальмонта и Северянина, все как-то неестественно и вычурно, как не бывает в жизни... Какая-то парфюмерия, черт возьми, а не литература. Я не против этих поэтов, но есть лучше, например Брюсов или Блок. Вот вы читали стихотворение Блока «На железной дороге» или «Новая Америка»? Потом и у Скитальца тоже можно кое-чему поучиться. Ну, а чему научишься у вашего Северянина или у заумных виршеплетов?
Вечером я, как обычно в четверг, пришел в литературный кружок, организованный при нашей армейской газете «Красный воин». Было тут человек 25–30 начинающих поэтов, прозаиков, очеркистов. В большинстве красноармейцы, политработники и моряки с судов Волжско-Каспийской флотилии. Руководили занятиями местный поэт Анчаров, любивший без меры и без устали декламировать Бодлера, и застрявший в Астрахани петроградский профессор Майстрах.
Кружок посещался вяло. Матросы скучали, и в их сочных зевках тонул деревянный голос лектора.
Неожиданно в комнату вошел Киров. Он поздоровался и молча сел позади всех. Профессора еще не было, не было и любителя Бодлера, поэта Анчарова. Беседа, как всегда, завязалась сама собой. Киров спросил о том, как идут дела кружка, чему уже научились кружковцы и довольны ли они педагогом.
— Да как сказать, товарищ Киров, так, из пустого в порожнее переливаем, — угрюмо сказал кто-то.
— А почему так? — хитро улыбнулся Сергей Миронович.
— С ними, гляди, как бы и то, что знаем, не позабыли, — сказал инструктор политотдела.
Из вопросов и реплик Кирова было понятно, что он отлично знаком с тем, что представлял собой наш кружок. Побеседовав еще минут пять, он сказал:
— Вот что, товарищи, вы сами знаете, какое тревожное и серьезное время переживаем. Враг у ворот Астрахани. По всей стране идет жестокая гражданская война, и если мы, даже в эти тяжелые дни, находим время и возможность учить рабочий класс и красноармейцев литературе, значит, литература — это большое и нужное для революции дело. И пятнать его вот таким гастролерам, как этот шут-профессор, мы не позволим. Литература, газетная статья и очерк — это острое оружие. Спору нет, и Бодлер, и Северянин — неплохие поэты, но сейчас нам нужны не они, а Пушкин, Лермонтов, Некрасов... Нужны такие писатели, как Брюсов, Демьян Бедный и Блок, нужны Верхарн, Джек Лондон и Джон Рид. Словом, те, кто учит людей не только форме, но и сути жизни. Кто поднимает миллионные массы на борьбу, кто дает толчок мозгам.
В этот вечер я впервые услышал поэму «Двенадцать» Блока, которую прочел на занятии наш новый руководитель и лектор, доцент литературы Томашевский.
Когда кружковцы расходились, Киров задержал меня:
— Ну как... Обдумали мое предложение? — спросил он.
— Да.
— Зайдите завтра в Реввоенсовет часов около одиннадцати ко мне.
На следующий день в назначенный час прихожу в Реввоенсовет. В кабинете сидят Киров и комиссар снабжения армии Ковалев. Киров кивает головой и, молча указав рукой на стул, продолжает разговор с Ковалевым.
— Александр Пантелеймонович, — с укоризной говорит он, — неужели во всей Астрахани вы не найдете ниток?
— Нет, Сергей Мироныч. Перевернули вверх дном базы, раскопали бывшие портняжные мастерские, дважды сам ездил к морякам.
— А частников-портных спрашивали?
— Конечно. Ну, набрали угрозами да лаской, в обмен на сахар и карамель, мотков шестьдесят да катушек штук, наверное, сто — и баста. А ведь нам нужно в двадцать, в тридцать раз больше.
— Забавное дело, — поворачиваясь ко мне, говорит Киров, — все есть для того, чтобы сшить бойцам одежду: и сукно, и бязь, и хаки, а вот ниток, простых ниток — нету. — Он качает головой и, пристально глядя в окно, задумчиво добавляет: — Да не может же этого быть, товарищи, чтобы нельзя было одеть бойцов.
— А что же делать, Сергей Мироныч? — упавшим голосом спросил Ковалев.
— Вот и думай, что делать. Ты, Александр Пантелеймоныч, в старой армии был?
— А как же! Протрубил прапорщиком больше года, — не понимая, зачем его спрашивают, отвечает Ковалев.
— Значит, знаешь, что такое для солдата шинелька да теплые штаны.
— А как же! Первое дело, без них как без рук.
— Ну вот, что же меня спрашиваешь, что делать? Подумай, пошевели мозгами — и найдешь ниток.
— Да я, Сергей Мироныч, прежде чем до вас идти, десять раз голову ломал, целую ночь думал... Ни-че-го! — разводя руками, сокрушается Ковалев.
— Все же подумай еще! Ниток нет, так?
— Так, Сергей Мироныч, — печально отвечает Ковалев.
— А шить надо?
— Нужно, Сергей Мироныч.
— В таком случае следует найти заменители.
— Какие?
— Любые, лишь бы они заменили нитки. Ну, подумай, что у нас есть подобного на складах?
Ковалев поднимает голову, задумывается, почесывает лоб и неопределенно мычит «гм-м», пожимая плечами.
Киров кивает на него головой и шутливо произносит:
— Алхимик!
Ковалев напряженно думает. Я, чтобы не мешать беседе, беру свежий номер «Красного воина» и читаю сводку о боевых действиях на фронтах.
— Ну, давай вместе подумаем, — подписав какую-то бумагу и откладывая ручку, говорит Киров. — Что у тебя есть подходящего в хозяйстве?
— Да, кажется, что ничего такого и нет, — перебирая в памяти имущество своих складов, говорит Ковалев. — Есть бязь, серые солдатские папахи, ботинки армейские, ремни, подсумки. — Киров, кивая головой, внимательно слушает его. — Ватные брюки, этих немного, — с хозяйской точностью продолжает начснаб, — обмоток пудов до сорока...
— Чего, чего? — перебивает Киров.
— Обмоток. Вот таких, — поднимая ногу и показывая обмотку, говорит Ковалев.
— А ну, снимай ее, — приказывает вдруг Киров.
Ковалев медленно, сначала с недоумением снимает обмотку, глядя на Сергея Мироновича, и, вдруг просияв, радостно смеется, восторженно глядя на Кирова.
— Ну-с, сейчас проверим, — надрезая край обмотки и начиная разматывать ее, говорит Киров.
Не дожидаясь конца этого эксперимента, Ковалев быстро сбрасывает вторую обмотку.
— Ну, чем не нитки? Говори, пойдет на шитье, пригодится? — держа на длинной толстой нитке болтающуюся обмотку и продолжая распускать ее, спросил Киров.
— Так точно, Сергей Мироныч, — по-солдатски кричит обрадованный начснаб, — пойдет, нитка что надо! Теперь нашьем всего, — и он бросается к двери.
— Постой, постой! Значит, нашьем?
— Нашьем! — уверенно отвечает Ковалев.
— А обмоток хватит? Не оставишь армию без них?
— Хватит. Этого добра и на то и на другое найдется. И как это мне самому в голову не пришло? — хлопая себя по лбу, бормочет Ковалев.
— Один ум хорошо, а два лучше — говорит старая русская пословица. А теперь, товарищ Ковалев, доложите мне, когда будет пошито нужное обмундирование?
— Сегодня начнем шить, товарищ Киров, через двенадцать дней кончим, — вытягиваясь в струнку, докладывает Ковалев.
— Ну, тогда иди, действуй, Александр Пантелеймонович, — делая в блокноте отметку о сроке, отпускает его Киров.
Мы остаемся одни.
— Сергей Миронович, я все обдумал.
Его лицо меняется. Оно сосредоточенно, глаза внимательно смотрят на меня.
— Я все продумал, взвесил и готов в дорогу.
Киров улыбается.
— Уже и «в дорогу», горячая голова. Вы пойдете, но не сейчас, и не завтра, а мы с вами еще поработаем, потрудимся и подумаем, как сделать это с наименьшим риском и с наибольшей пользой для нас. С сегодняшнего дня займемся подготовкой к зафронтовой работе, дело это нелегкое. — Он роется в столе, достает небольшую черную клеенчатую тетрадь и, передавая мне, говорит: — Возьмите, почитайте ее, выучите наизусть все, что написано на страницах четвертой и одиннадцатой. Это заповеди разведчика, и вы их должны знать, как «Отче наш». Он смеется и спрашивает: — А вы еще помните эту молитву?