— Помню, Сергей Миронович.
— Ну так идите домой и прилежно изучайте. Теперь ежедневно, до вашего ухода, мы будем заниматься этой работой.
Уже пятые сутки под руководством Кирова я изучаю маршруты, адреса, явки, клички, имена людей, которых нужно будет найти и использовать в работе по ту сторону фронта. Задача нелегкая еще и потому, что нельзя иметь с собой ни одного бумажного клочка, ни одной записи. Все надо крепко хранить в голове.
— Для разведчика основное — воля, хладнокровие и память, — говорит Сергей Миронович. — Не теряйтесь ни при каких обстоятельствах. Надо работать так, чтобы ни один ваш жест, ни одно движение не показались подозрительными окружающим. Говорите мало, старайтесь избегать общественных мест, не подлаживайтесь под говор и привычки мало знакомой вам среды. Вы — военный, интеллигент, таким именно и будьте в тылу врага. Не доверяйте никому, не рискуйте напрасно. Нами отправлены еще товарищи в разные места, делайте только то, что задано вам, но прислушивайтесь ко всему, суммируйте виденное и слышанное, отбрасывая лишнее, даже если оно и очень приятно вашему сердцу. Не делайте ни одной записи, все храните в голове.
Долгие годы, проведенные в подполье, в борьбе с царской охранкой, слежки, аресты, суды сделали из Кирова прекрасного конспиратора и подпольщика. Он не только учит меня правилам этого ремесла, но каждое положение иллюстрирует фактами, рассказами о том, как он и ряд других товарищей боролись с царизмом.
— Больше всего бойтесь выпивки и всяких соблазнов. Для разведчика это яд. Корреспонденции, конечно, я от вас никакой не жду, но на всякий случай давайте подберем шифр такой, каким будем пользоваться вдвоем — я и вы. Это на тот случай, если вам удастся с надежным человеком прислать весточку о себе. Однако и в ней не называйте имен и адресов.
А теперь почитайте на досуге вот эти книги — это записки Череп-Спиридовича, Рачковского и Манусевича-Мануйлова. Эти авторы хоть и жандармы, но в их мемуарах можно найти кое-что полезное и для нашего подпольщика. Дело в том, что контрразведка белых ничем не отличается от царской охранки: те же методы, та же жандармская сволочь, те же продажные люди. И вам очень важно познакомиться с методами и приемами, которыми и ныне пользуются они. Подготавливайте, тренируйте себя в смысле моральном и волевом к отъезду. Почаще представляйте себе, что вы уже на территории белых, в их тылу. А теперь идите, отдыхайте, побольше спите, чтобы нервная система была в порядке. — Сергей Миронович треплет меня по плечу и вдруг припоминает: — Да, между прочим, вам из снабжения принесут десятка два банок мясных консервов, сахару и белых сухарей, так вы уж, голубчик, подзаправьтесь на дорогу. — Он отворачивается к столу, делая вид, будто ищет какую-то очень нужную бумагу.
Три дня я, по совету Кирова, провел верстах в пятнадцати от Астрахани в Началове, большом, разбросанном среди садов и виноградников, селе.
— Наше село издревле именуется Черепахой, а Началово — это только по книжкам значится, — пояснил мне хозяин дома, пожилой астраханский казак. — Отдыхайте у нас, товарищ, как знаете, — гостеприимно закончил он.
Его дом, вернее, две комнаты с окнами в сад были на все лето сняты Реввоенсоветом для товарищей, прибывающих из Баку на туркменских лодках.
Сейчас комнаты пустовали, и Киров, посылая меня сюда, еще раз сказал:
— Отдохнете дня три перед походом. Сон, покой, одиночество и раздумье укрепят нервы и дадут вам возможность детально обдумать вашу жизнь в тылу белых.
Я отдохнул, обдумал и спустя три дня вернулся в Астрахань.
Поздно ночью пришел домой на Казанскую улицу. Город был погружен в ночной мрак, только кое-где тускло горели фонари да отсвечивали неровным блеском мокрые панели улиц. Я шел через мост. Скользкие перила были облиты мягким светом луны.
Красноармейский патруль остановил меня. Это удивило меня. До сих пор ни разу здесь не было охраны моста. Проверив документы, старший сказал:
— И чего бродишь середь ночи, спал бы ты, дорогой товарищ... Са-а-мое время, — зевая, он отдал мне пропуск.
— Охоч ты до сна, кажну минуту, ровно сурок, готов спать, — засмеялся другой.
Пока мы разговаривали, на мост въехала линейка, копыта лошади застучали по настилу.
— Эге, еще кого-то бог несеть, — оживился патрульный. — А ну, стой, покажь пропуск, — выходя на середину моста, крикнул он.
Линейка остановилась. Сидевший возле кучера человек протянул руку с пропуском.
— Подсаживайтесь, — услышал я знакомый голос Кирова, — или вы тоже караул на мосту несете?
Рядом с ним сидел молчаливый Шатыров.
— Проезжай, Сергей Мироныч... доброго пути, — зачем-то снимая фуражку, сказал старший.
— Вам доброй ночи, товарищи. Хорошо несете караул, — ответил он.
Я сел рядом с Кировым, и линейка покатила дальше.
— Не ходите один по ночам. Не так уж спокойно, — тихо сказал Сергей Миронович, когда мы входили в холодный подъезд нашей квартиры.
* * *
Дежурная принесла кипящий чайник, Шатыров нарезал ломтиками серый хлеб, я достал из ящика сахар, жена Соколова принесла и молча положила на стол тарелку с воблой и двумя круто сваренными яйцами. Вошел Соколов и долго о чем-то вполголоса беседовал с Кировым.
«Пышный ужин» ответственных работников Реввоенсовета и губисполкома был готов, но Киров и Соколов все еще говорили в дальнем углу комнаты. Наконец, они встали.
— Утром я буду у тебя в губисполкоме ровно... ровно, — задумавшись, сказал Киров, — ровно в десять часов двадцать минут. Будь добр, чтобы все было уже готово. И обращение к жителям, и представители рабочих, и, главное, сами члены губисполкома. От них зависит дальнейшее. Если они сами уяснят, что означает для нас эта история, тогда и все члены партии, и все честные рабочие, и беспартийные астраханские товарищи поймут, что настал самый критический момент в обороне города. Позже я узнал, что под словом «история» Киров подразумевал следующее.
— Снят с работы Атарбеков, — сообщил Шатыров. — Георгий? Предчека? — удивленно спросил я.
— Он самый. Чаша терпения переполнилась до краев. Мина Аристов с ведома Реввоенсовета и с указания из центра арестовал его.
— Та-ак, — раздумчиво произнес я, — значит, все, что говорили о его беззакониях, правда?
— К сожалению, да. Нами приняты меры предосторожности. Завтра в газете «Красный воин» прочтешь о снятии Атарбекова. На его место временно назначен Торжинский, а Атарбекова высылаем в Москву.
Теперь мне стало понятно и появление патрулей ЧОНа на Демидовской улице, и посты возле Губернаторского сада, и охрана моста возле Казанского собора.
Слушая Шатырова, я глянул в угол, где вполголоса все еще беседовали Соколов и Киров. Лицо Сергея Мироновича было спокойно, но впавшие глаза, морщины под ними говорили о бессонных ночах и огромном напряжении ума и воли этого незаурядного человека.
«А ведь ему всего тридцать три года», — подумал я, с нежностью глядя на Кирова. Какая энергия, сила характера, целеустремленность, безграничная вера в революцию и партию у этого, по существу еще очень молодого, человека, на плечи которого в тяжелые для Астрахани дни возложено так много сложных и ответственных задач.
Шатыров, словно угадывая мои мысли, тихо сказал:
— И эта история с Атарбековым в часы, когда Киров напрягает все свои силы, когда рабочие Астрахани отдают за. революцию жизни, а их дети последний кусок хлеба!
Киров и Соколов закончили беседу, и мы, просидев за скромным ужином около часа, разошлись по комнатам.
— Значит, завтра в путь? — спросил перед уходом Киров.
— В десять часов идет грузовик до Яндык, а там... — я махнул рукой.
— Ни пера, ни пуха, — и он крепко пожимает мне руку.
Так прошел этот важный для Астрахани и для нашей будущей работы день.
Утром я зашел в политотдел армии, находившийся на Демидовской улице, в первом этаже бывшего Окружного суда, во втором располагался Реввоенсовет.
У Земского сидел Лазьян, редактор нашей армейской газеты. На столе лежал свежий номер «Красного воина». Я развернул его и прочел: «...Приказ по войскам и Флоту РВС Южной группы. Действующая армия.
Атарбеков освобождается от занимаемой им должности. Пред ЧК временно назначен К. С. Торжинский».
Через час я уже ехал в Яндыки.
Астрахань осталась позади. Ее уже нет, как впрочем, нет и Мугуева, начальника агитотдела поарма. Вместо него на божий свет появился сын дворянина Кирилл Владимирович Дигорский из Тифлиса, двадцати шести лет от роду, холост, вероисповедания православного, со средним образованием, росту выше среднего, шатен, глаза карие. Особых примет нет.
На руках у меня и метрика о рождении в 1893 году в городе Тифлисе у дворянина Владимира Петровича Дигорского сына, коего при «святом крещении нарекли Кириллом». Печати, подписи священника Богословской церкви, дьякона, кума и кумы. Есть и аттестат о сдаче экзаменов экстерном при первой мужской гимназии за восемь классов. Словом, с этой стороны все в порядке. Паспорт свой знаю назубок, город Тифлис мне хорошо знаком.
Думая, что я уезжаю в Москву, товарищи надавали мне поручений, но все поручения, собственно говоря, заключались в одном: «непременно повидать товарища Ленина, послушать его речи и по приезде обратно в Астрахань точно рассказать о них»...
За кордоном
Ночую в селе Яндыки, куда приехал под вечер. Здесь контрольный пункт разведывательного отдела штаба армии. Дальше идут пески, степь, унылые солончаки, по которым, теряясь и пропадая, вьется дорога на Эркетень, заброшенный калмыцкий улус. По этим мрачным пескам, в пургу и метель, под вой и свист ветра, шла в январе 1919 года на Астрахань 11-я Кавказская армия. Под этими песками лежат тысячи людей, валившихся, как сухая трава, от тифа, голода и мороза. Падавшие не поднимались. Обессилевшие, они замерзали в снегу, коченея под ударами налетавшего с моря ледяного ветра. А сзади тянулись последние, преследуемые белыми, редкие цепи бойцов, конные группы и одиночки, отбиваясь от наседавших деникинцев. Метель, тиф, голод и пули белых превратили весь их долгий путь в кладбище, на котором и поныне вдруг блеснут объеденные волками человеческие кости или покажется колесо брошенной тачанки.