Быстро уходим от балки и долго идем по пескам, окруженным молчанием и темнотой.
— Чумакова могила, — тихо говорит Гришин и тычет рукой куда-то в темноту.
Впереди ничего не видать. В этой тьме можно пройти мимо горы и даже не заметить ее. Матюша молча тянет меня куда-то за рукав, и через минуту, спотыкаясь о кучу сложенных камней и какой-то настил, я нащупываю деревянный крест, вделанный в плиту.
— Посидим чуток, передыхнем, — предлагает проводник.
Садимся на могильный камень и долго молчим. Тишина. Темно, на небе ни одной звезды. Неожиданно вспоминаю «страшную» историю чумака, на могиле которого мы сидим.
— А что, как чумак твой из могилы сейчас полезет? — шепчу я.
Матюша вздрагивает, быстро встает с камня и сердито говорит:
— Не шуткуй над мертвым. Зачем насмешку строишь?
Идем дальше. Он говорит:
— Чего ты на ночь такое молвишь? Оно, может, это все и балачки, одна бабья брехня, однако мне, браток, страшно стало. Я, знаешь, в бога ну вовсе не верю, а вот сатану да нечистую силу пока, прямо скажу, страшуся. Может, когда обучусь, — сам смеяться буду, а пока страшно, товарищ.
Десятки мерцающих огней поднимаются из мглы. Бирюзяк... По воде, отделяющей песчаную косу от села, бежит колеблющаяся, чуть заметная рябь. Пахнет дымом и жильем. Глухо заливаются псы. Через узенький заливчик переброшен широкий мостик. Разбитая колесами черная ухабистая дорога подходит к нему.
— Теперь — тихо! Молчок! Ежели кто спросит — молчи. Один я говорить буду, — предупреждает Гришин.
Несколько минут в раздумье стоим; идти ли нам прямо к мосту или же перебраться к селу через неглубокий тинистый заливчик.
— Эх, была не была... решился. Идем сквозь воду, а то, не ровен час, казачня у моста караул держит, — решает проводник.
И мы, далеко обходя дорогу, сходим к воде.
— Не спеши, иди тихо, держись около меня. Как перейдем воду, считай — дома.
Осторожно идем по вязкому, тинистому дну заливчика. Я промок. Полушубок мой отяжелел. Сапоги полны холодной воды.
Вот показался берег. Темнеют разбросанные избы.
Держась черной, теневой стороны берега, выбираемся на широкую безлюдную улицу.
Походив минут пятнадцать, проводник приводит меня к избе, контуры которой еле вырисовываются в темноте.
— Ну, ты постой здеся... а я сейчас... — шепчет он и исчезает во тьме.
Ночь, тишина, мрак.
Над ухом раздается шепот Гришина:
— Идем, только тихо. У соседей третий день белые ночуют.
В темноте он нащупывает меня и осторожно тянет за собой.
Из Бирюзяка ухожу через сутки. Матюша возвращается обратно в Яндыки, и меня сопровождает брат мужа его сестры, паренек лет семнадцати, Степка.
Сведения, имеющиеся в штабе о гарнизоне Бирюзяка, не совсем точны. Здесь расположены две роты пехоты (а не одна) георгиевского полка, две сотни терских казаков и эскадрон чеченского полка, три (а не две) полевые пушки и четыре станковых пулемета из калмыцкого отряда князя Тундутова. Четыре дня назад к Бирюзяку подходили три вооруженных пушками «вспомогательных крейсера» (бывшие нефтеналивные суда) — «Нобель», «Скобелев», «Часовой». Они привели с собой два парохода — «Мария» и «Тайфун», груженных провиантом, боеприпасами и радиостанцией с персоналом. Разгрузка пароходов еще идет, сами же «крейсера» ушли к острову Чечень, где находится их база.
Сведения ценные. Несомненно, белые после разгрома под Басами хотят взять реванш и снова, на этот раз с юга, атаковать нас. Приход флотилии, усиление гарнизона Бирюзяка и установка радиостанции — все это недаром. Надо своевременно уведомить об этом Кирова.
Гришин собирается в обратный путь. Я проверяю, хорошо ли он запомнил мое донесение в Реввоенсовет. Весело, не сбиваясь, он отвечает на все мои вопросы.
— Как «отчу наш» знаю, — хвастает Матюша. — Спервоначалу в Яндыках к Плеханову пойду, а потом, ежели нужно, то и в Астрахань, к Кирову смотаюсь.
Перед его уходом я вылезаю из подпола. Хозяин, хозяйка, Степка, старуха Домна, Матюша — все по обычаю садятся кто куда: на сундук, кровать, табуретки, и только мне, как гостю, подвигают почетный, единственный в доме, венский стул. Минуты три мы молча сидим, потом Матюша встает, все поднимаются и, поворачиваясь к образам, быстро крестятся. Гришин еле заметно усмехается и толкает меня локтем в бок. Потом все шумно, по очереди, обнимают его. Прощаясь в сенцах со мной, он говорит:
— Возвернешься назад, заходи до меня. Белорыбицы поедим, самогону выпьем, погутарим, — и исчезает за дверью.
Снова лезу в подпол. Надо мною, слышу, кричит проснувшийся ребенок, старуха Домна молится вслух. Это она оберегает Матюшу в пути. Степка шумно укладывается спать. Потом все стихает. Время тянется долго и нудно.
* * *
Уходим мы со Сгепкой задолго до рассвета. Новый проводник мал ростом, очень пуглив, притом неимоверный хвастун и враль. Его бахвальство порою смешит, а порою и злит меня.
— Я, товарищ дорогой, не гляди, что малый ростом, а я, ух, дюже какой сильный. Храбрей мене во всем Бирюзяке нету. Когда осерчаю, могу коня одною рукой удержать. А то раз подрались мы с ребятами. Их шашнадцать, а нас трое. Ну, мои два дружка было бежать... Я их срамлю: куда вы, сукины дети, стойте, мы их сейчас всех в воду покидаем. А встренулись мы с ними возле моста. Ну, мои, хочь и сробели, однако стоят. Кинулись те на нас, а я, как впереди всех был, ра-аз это Махоткину по морде — он кувырк с каблуков да прямо в воду...
— Это кто ж такой Махоткин? — интересуюсь я.
— А Ванька, Степан Ильича Махоткина сын. У них дом с петухом посередь самой улочки стоит. Самый из их лютый, вроде атамана у всех парней стоит. Да-а! За им подбегает Тришка, Прохора Косого сын. Я ему к-аа-к хрясь, а он ногами вверх — бултых в воду. Аж круги пошли. А за им Федька Тупякинский, что отец в позапрошлом годе на тюлене утонул... Ну, я...
— ...хрясь ему, а он с копыт — раз и в воду. Так, что ли? — перебиваю я его.
— Правильно. А ты откуда знаешь? — удивляется Степка, переставая отчаянно махать рукой.
— Врешь ты все, приятель.
— Не вру... вот смотри, и досе рука в мене пухлая от той драки, — показывает он мне свой довольно грязный кулак. — Шутки, что ли, двадцать пять человек одному в воду покидать, — убеждает он меня.
— Сколько, сколько? Двадцать пять? — переспрашиваю его.
— Ну да. Чуток до тридцати не хватило.
— Ох и брехун ты, Степка! Только что говорил — шестнадцать.
— А може, и шашнадцать. Что я, их считал, что ли? Мое дело было бить, а считать времю не было, — находится он. — Да ты, ежели не веришь, дядю Прохора или мою мамку спрось, они тебе все обскажут. А что я брехун, то ведь я веселый, со мной не скучно. — И вдруг, дергая меня за руку, приседает, выпучив испуганно глаза.
Полусогнувшись, сидим за кустами облезшей вербы, густо раскинувшейся вдоль реки.
— Что такое? — спрашиваю проводника.
— Люди какие-то ходют. Видать, казаки нас шукают, — побелев от страха, еле говорит Степка.
— Где? Ничего не вижу, — напрягая зрение и всматриваясь в серую даль, отвечаю я.
— Дак они ж тоже сховались. Ой, мамочки мои, что ж они с нами исделают! — шепчет Степка, втягивая в плечи скосившуюся набок голову.
Проходит минут пять. Затаив дыхание мы лежим под кустами, напряженно вглядываясь вперед. Вдруг Степка поднимается на ноги и повеселевшим голосом говорит:
— Ты не бойсь... со мной ничего не бойсь, товарищ. То ж камни по буграм валяются, — он храбро раздвигает ветки кустарника и смело шагает вперед.
До Черного Рынка, вернее до Дальних Хуторов, куда ведет меня бесстрашный Степка, еще верст шестьдесят.
Держимся берега моря, потому что здесь сильно разросшийся кустарник, в котором легко спрятаться, а то и пересидеть день или два. Проходя ложбиной мимо островков Сабукина и Салтыкова, мы впервые за время пути заметили вдалеке тянувшийся по дороге обоз, три — четыре телеги, высокую молоканскую фуру и четырех всадников.
— Есть у тебя револьвер? — спрашивает меня Степка.
— Есть, а что?
— Давай нападем на них. Ты с ревельверта бей, а я их голыми кулаками всех прикончу, — храбро предлагает он, залезая в кусты.
Когда обоз и конные исчезают за буграми, мы осторожно выбираемся из кустов и, держась берега, идем дальше.
Воображаю, какую фантастическую картину боя с казаками расскажет Степка, когда вернется обратно в Бирюзяк.
К вечеру с моря подул пронизывающий ветер, и мой Степка начинает хныкать и жаловаться на то, что придется ночевать «в степу, да еще на таком ветряке».
— Я же непривычный в степу ночевать, ровно волк или собака... — с горечью говорит он.
Ничего не отвечаю ему. Молча раздвигаю ветки, приминаю их к земле и ложусь в самую середину огромного куста. Потом достаю сухари, мясные консервы, сахар, и начинаем есть. Степка перестает хныкать.
Прижавшись друг к другу, мы засыпаем под свист разбушевавшейся моряны.
* * *
Идем дальше. Местность здесь уже совершенно другая. Пески почти совсем исчезли. Все чаще тянутся низкорослые кусты, кое-где образуя целые лески. Встречаются речонки и ручьи, бегущие к морю. Стали попадаться деревья. Низменность уступает место частым возвышенностям и холмам. Змеятся глубокие овраги, по которым стремительно мчится вода. Чем ближе к Кизляру, тем чаще села, станицы, поселки и хутора.
До Черного Рынка осталось верст семь. Степка все же оказался хорошим проводником и ни разу не сбился с пути.
— Дак я же тут сто разов ходил. Мене завяжи глаза и кинь середь степу, я все равно домой раньше тебя приду, — говорит он, когда я хвалю его.
Мы огибаем Ловецкую косу, восточнее Таловского поселка, и спускаемся, хоронясь, в сырой овраг. Ноги вязнут в густой, топкой жиже. Я начинаю задыхаться и уставать. Наконец, овраг суживается, переходя в щель, которая сразу приводит к отвесному берегу какой-то речки. Над нами висят обрывистые глыбы земли, качаются кусты, и мы видим голубое небо.