— Нарваться можно. Тут кадюки нашим, бывает, облавы делают. Как раз и угодим к ним в лапы, — шепчет Аким, всматриваясь в даль.
За овражком, в буреломе, раздается шум. Кто-то, раздвигая кусты и ломая сучья, проходит стороною от нас.
— Должно, лось или кабан. Тут их прорва. Раней заповедник был, а нонче не до него. Теперь на людей охотиться стали, — продолжает Аким. — Опять же и на своих наскочишь. Стрельбу начнут, вишь ведь темень какая.
Несколько раз мы переходим болотистые, залитые тухлой водой канавы и овраги. Тина засасывает ноги. Камыши все гуще и выше. Они сплошной стеной стоят над нами. Надоедливо и неотвязно жужжат комары. Мелкая мошка забивается в нос и глаза. Мы все идем, ноги все чаще хлюпают по воде, сапоги промокли насквозь. Мне начинает казаться, будто Аким сбился с пути. При одной этой мысли становится жутко. В этой тьме среди сплошных болот и мгновенно за спиною смыкающегося камыша не найдешь обратно пути.
Наконец, стена камыша редеет, сквозь разбросанные кусты блестит река.
— Терек... Правильно шел, не сбился, — облегченно вздыхает Аким. — Я, товарищ милый, и сам спужался. Ну, думаю, завел человека, и не выберемся отсюда.
Мы садимся у берега и отдыхаем. Иногда из-за облаков глянет луна, тогда Терек кажется ровной, накатанной сверкающей дорожкой.
— Что он, так узок? — спрашиваю я.
— Какой узок! Это ж его рукавок. А самый Терек подалей, за островками. Тут их, островов этих, до черта, на них наши ребята и хоронются от белых. Теперь уж недалече. Вот отдохнем немного — и айда дальше. Поверх Бакыла тут переправа к Чеченам есть, ну, а как выйдем к ней, так я как дома, прямо вас в камыши и представлю.
Часа через полтора мы, наконец, натыкаемся на заставу камышан.
Светает. Можно легко разглядеть суровые, измученные, изъеденные комарами лица окруживших нас людей. Одеты они и вооружены как попало. На заставе человек семь, остальные дежурят на соседнем островке.
— Там главные силы, а тут у нас разведка, — простуженно смеется рослый камышанин в солдатской шинели и серой армейской папахе. В руках у него винтовка, на поясе граната, через плечо, крест-накрест, пулеметные ленты, на груди красный, потемневший от времени и грязи бант. Парень распоряжается толково, энергично, умело.
— Фронтовик? — спрашиваю я.
— Три года на немецком фронте вшей в окопе давил да вот опять в камышах кормлю, — весело говорит он. — Табачку нет?
Он с наслаждением закуривает самокрутку, передавая ее остальным камышанам, жадно поглядывающим на табак.
— Обносились, оборвались, товарищ милый, во как, а курить, бывает, до того охота, аж уши скрипят, — говорит он и вдруг кричит: — Эй там, лодку давай... жива!
Из камышей соседнего островка медленно выползает лодка. В ней человек с винтовкой и веслом.
— Садись, товарищи, поедем, — предлагает солдат с бантом.
Мы плывем через камыши по тихой заводи. Тишина, и только жужжат комары.
Беспокойный Терек, часто меняющий свое русло, у Кизляра разливается на несколько рукавов, на заболоченные заводи, заполняя овраги и яры. Рядом с мощной рекой, широким потоком несущей свои воды в Каспий, образовались десятки озер, речушек, болот, густо заросших вековой чащобой из чакана, осоки и камыша. Колючий кустарник, шиповник, можжевельник и кизил непролазным кольцом окружают камыш. Прекрасные места для охоты. В изобилии тут водится кабан. Встречается олень; фазан и курочка — частые гости в этих кустах. Камыши полны дичи. Утки, лебеди, бакланы, гуси с утра и до ночи гомонят здесь, заполняя заводи клекотом и криком. Тонконогие цапли часами дежурят в камышах, выхватывая из воды лягушек, рыб и змей. Тяжелая, жирная, ленивая рыба сонно плещется в воде. Косяком ходит у берега сазан. Встречаются сомы пудов на шесть — семь. Птица почти не пугана здесь. Есть в глуби камышей островки, на которые еще никогда не ступала нога человека. Богаты, обильны, опасны камыши. До гражданской войны не всякий охотник, гоняясь за дичью, забирался в них. Топкие, засасывающие ямы, невидимые за чаканом бездонные яры, полные воды, трясины, обтянутые осокой провалы стерегут человека на каждом шагу. Незнакомый с камышами охотник легко пропадет в них, и никто не услышит его крика и предсмертной мольбы. Камыш гостеприимно пропускает сквозь себя человека, расступаясь, приветливо шумя и заманивая его все дальше и дальше вглубь, но уйти из камышей трудно. Сплошная стена густых, однообразно желтых стеблей смыкается вокруг заблудившегося человека. Унылое, монотонное шуршанье, шорохи, плеск. Всюду камыши... Далекое небо чуть синеет сквозь качающиеся рыжие метелки. Человек в страхе мечется по болоту, нервы его не выдерживают. Проклятый камыш, как заколдованный, окружает его.
Из камышовых трущоб и зарослей появляются люди. Они с жадным любопытством окружают землянку, в которой нас разместили, теснятся у входа, заглядывают в нее. Среди них несколько женщин, некоторые с грудными детьми. Это жены красноармейцев, бежавшие сюда вместе с мужьями от карательных экспедиций врага.
Камышане ходят вокруг землянки, взволнованно обсуждают появление «комиссара» из Астрахани. Им кажется, что следом за мною идет вся 11-я армия и их мытарствам и мучениям пришел конец. Им хочется расспросить разузнать, поговорить обо всем, что так волнует. Каждый из них желает что-то лично сказать мне, пожаловаться на трудности, рассказать о зверствах белогвардейцев. Людей появляется все больше.
Это не очень мне нравится. Кто знает, может, среди сотен камышан есть и осведомители противника, специально засланные сюда контрразведкой.
Я прошу Сибиряка (это один из руководителей камышан) дать мне отдохнуть. Не хочется, чтобы вся эта масса видела меня. Ведь впереди еще сложный и опасный путь по тылам неприятеля.
— Расходись, товарищи, по своим шалашам и землянкам! — командует Сибиряк, выходя к собравшейся толпе. — Дайте же отдохнуть человеку — шутка, что ли, с самой Астрахани пешком шел. Отдохнет, сколь надо, и выйдет.
— Ушли, — говорит, возвращаясь, Сибиряк. — А может, вы бы правда соснули?
В землянку входят двое. Один из них худой, чуть сутулый человек с интеллигентным лицом. На глазах очки.
Другой — коренастый здоровяк с перевязанной головой. Они кланяются и молча жмут нам руки.
— Это вот Сосин Анатолий, наш главковерх, — чуть улыбается Сибиряк, кивая на человека в очках. — А это комиссар Донсков, — может, слыхали? — указывает он на второго.
— Слышал и даже привез ему кое-что, — отвечаю я.
— От Кирова? — спрашивает Донсков.
Киваю головой и говорю три простых, как бы ничего не значащих слова:
— Новости, инструкции, советы.
Донсков возбужден. Из-под его бинтов сверкают оживившиеся глаза.
— Особенно новости, — говорит он и сейчас же спрашивает меня: — А кто на курсах руководит теперь?
— По-прежнему Степанов, — отвечаю я условные слова.
Донсков смеется и садится возле меня. Мы переходим к деловой беседе, из которой я узнаю, что камышан здесь всего триста семьдесят один человек. Из них бойцов двести восемнадцать. Остальные раненые, больные и ослабевшие от малярии, тифа и голода, а также женщины и дети. В отряде сто двадцать четыре винтовки, три ручных пулемета, один исправный «максим» и один сломанный кольт. Гранат тридцать восемь и патронов на весь отряд пять с половиной тысяч штук.
— Вот весь арсенал, — заключает Донсков. — Курева, конечно, нет. Очень от этого страдает народ. И хлеба маловато. Кое-как питаемся, спасибо — крестьяне помогают. Когда что отобьем, тогда и сыты, а то живем впроголодь. Главное, хлеба мало, мясо иногда бывает, опять же ловим рыбу, бьем птицу, даже цаплю — и ту не милуем, если попадается. А самое важное для нас, товарищ дорогой, это деньги. Я уж дважды писал товарищу Кирову, чтобы побольше николаевских денег прислал, мы на них все что угодно купим: и хлеба, и патронов, и мяса.
— Ведь Сергей Мироныч прислал вам недавно триста тысяч, — говорю я.
— Совершенно правильно. Прислал. Этим мы вот сейчас и сыты. Только еще надо, ведь деньги эти текут, ровно как Терек. Всего надо, и за все деньги, и народу много, — говорит Донсков, разводя руками.
— Реввоенсовет посылает вам еще такую же сумму. На днях получите.
— Вот спасибо. Тогда заживем, — в один голос отзываются мои собеседники.
Сидим и разговариваем часа три. Наконец я чувствую, что окончательно устал. Глаза слипаются, мучает зевота.
— Спи, товарищ, отдыхай, а мы пойдем к камышанам, передадим привет от красной Астрахани, — говорит Сибиряк.
Закрываю дверь. В землянке сыро. Чадит сальная плошка на самодельном столе. В оконце смутно глядит день. На груде сложенного камыша спит Аким. Я стаскиваю сапоги и ложусь возле него.
Задерживаться долго в камышах мне нельзя. На обратном пути (если только, конечно, будет этот «обратный путь»), когда я снова вернусь сюда, со мной в Астрахань уйдет один или два делегата от камышан с полной информацией Реввоенсовету о положении их повстанческого отряда. Об этом договариваюсь с Сосиным и Донсковым, одновременно прощупываю подготовленность их. За время, пока буду отсутствовать, партизаны должны собрать точные сведения о кизлярском гарнизоне, о частях особого отряда астраханского направления генерала Драценко, о настроениях в селах и станицах отдела. Указываю им, какие объекты они должны разрушить.
При некоторой смелости и, главное, инициативе руководителей не так трудно уничтожить мосты, склады горючего и боеприпасов, радиостанцию.
Сосин медлит с ответом и наконец вяло говорит:
— Слабы мы очень. Пока мы их не трогаем, и они не очень беспокоят нас. А взорви мы какой-нибудь склад или мост, они на нас в камыши навалятся.
— Пять разов приходили и все пять разов с разбитой мордой назад бегли, — сердито возражает Сибиряк. — Правильно товарищ комиссар (это так окрестили меня камышане) говорит. Надо действовать, надо вылазки делать, белых рубать, мосты да склады жечь, надо панику пущать всюду, а так што — они нас милуют, а мы их бережем. Неверное это дело. Гляди, в камышах сколько сирот да вдов спасается, а мы будем канитель водить с кадюками.