Вдали встают огоньки.
— Терновка, село такое. Там пехота кадетская ночует, — говорит он и продолжает прежний разговор. — У вас в Астрахани наш прежний командир, кизлярский герой, товарищ Хорошев Александр Федорович, шесть раз раненный. Вот если бы его к нам вернули, — ого, другое дело б стало. А с этим глобустом одна беда, — машет он рукой.
— С кем, с кем? — не понимаю я.
— Да с Сосиным, с глобустом. Это его так наши ребята прозвали.
— Это что же такое «глобуст»?
— Невжель не знаешь? А еще ученый! — в свою очередь удивляется Сибиряк. — Это ж такая научная вещь в школах имеется. Как арбуз или тыква, а на ней части света растыканы.
— Глобус, — говорю я.
— Ну так я и говорю — глобуст. А назвали его за то, что когда все от белых в камыши тикали, так каждый свое, нужное хватал и бег сюда: кто муки, кто сала, кто круп или же одежи, а этот, нечистый дух, цоп глобуст из школы да книг восемь и, на тебе, прибег к нам спасаться. Одно слово — учитель. А что убег из станицы, так это он хорошо исделал. Там с ним другой еще учитель был, Авдеев Степан Иваныч, так того кулаки станичные схватили, спервоначалу били его дюже, а потом средь площади, возле церкви, сашками порубали. Сами рубают, а сами кричат, насмешку строят: «Вот тебе — глобуст! Вот тебе — земля вертится! Вот тебе — окиян!» На таки кусочки порубали, что потом вдова его, порубанного, в мешок собрала, да так и схоронила. А этот, спасибо, утек, а то б и его зарубали.
— А кто же его командиром сделал?
— Сами, по глупости по нашей. Думали, как он грамотный и партейный человек, ну, будет над нами командиром, а ему, оказалось, ловчей книжки читать да про разные страны рассказывать. Вот это его дело, а так, вообще худого не скажу, парень он ничего, тихий, правильный, камышане его уважают, однако с командиров скинем. Так ты не забудь, когда обратно в Астрахань вернешься, скажи там, чтоб отдали назад Хорошева. С ним мы делов еще наробим.
— Живы будем — пойдем в Астрахань вместе. Вот ты там об этом и скажешь.
Сибиряк останавливается.
— Это ты про Астрахань верно говоришь? — переспрашивает он.
— А почему бы и нет! Со мной для связи обязательно пойдет кто-нибудь.
Он тяжело кладет мне на плечи свои руки и задушевным, дрогнувшим голосом говорит:
— Ну, спасибо, ну и спасибочки тебе, товарищ милый.
Потом мы молча продолжаем путь. Доходим до полосы виноградников, широкой лентой опоясавшей Кизляр. Идем по широким аллеям садов, окруженных сплошным кольцом виноградных лоз. Огромные амбары с сорокаведерными бочками, давильными прессами, с различным винодельческим инвентарем попадаются на пути. Домики-усадьбы с балкончиками и флигелями все чаще встречаются нам. При свете поднимающегося утра ясно видны раскиданные возле виноградников шалаши и хибарки рабочих.
Пересекаем вишневую аллею и по еле видимой тропинке уходим сквозь виноградную чащу вглубь.
— Винца здесь — пей не хочу. И коньячок тоже знаменитый. Армянин тут хозяин, по фамелии Гукасов. Я у него еще мальчонком служил, виноград резал. Бога-атый, стерва, и злой как собака, а коньячок по всему краю — первый, — облизывая губы, говорит Сибиряк.
Идем среди сплошной зелени, пока не приходим к сторожке, возле которой стоит столб с надписью: «Виноградники и усадьба господина Кочкарова Богдана Багдасаровича». Ниже другая дощечка: «До Кизляра — 3 версты 200 саженей, до железнодорожного поселка — 2 ½ версты». Дверь в сторожку полуоткрыта. Возле плетня трется спиной огромная свинья, окруженная розовыми повизгивающими поросятами.
Утро уже совсем настигло нас.
Сибиряк не сразу вылезает из чащи виноградников. Он внимательно глядит на сторожку. Потом улыбается и, дернув меня за рукав, говорит:
— Идем! Вона она, метелка, на. месте. — И, подведя к обыкновенной, связанной из прутьев метле, приставленной к сторожке, тихо говорит: — Здесь дед один живет, наш дед, чисто советский. Знак такой у нас с ним имеется: ежели метелка у окна стоит — дуй прямо, без всякого страху; если у стенки — погоди, спешить не надо, остерегайся; ну а ежели вовсе нема метелки, значит, беляки близко, ховайся скорее и дуй обратно. Вот, брат, какая у нас с ним арихметика. — И, открывая ногой дверь сторожки, он весело кричит: — А ну, дед, принимай гостей!
* * *
Здесь, в сторожке деда, на земле винопромышленника Кочкарова, мы встретимся с Сибиряком после моего возвращения. Сибиряк придет сюда трижды. Первый раз через шесть дней, начиная счет с завтрашнего утра, затем еще через шесть дней — это в том случае, если обстоятельства заставят меня прервать работу и искать спасения в бегстве. Если я не вернусь и через двенадцать суток, то Сибиряк придет сюда еще через шесть суток.
Дедушка Панас, или Панас Трохфымыч, как иногда величает его Сибиряк, чуть ворчливый старик с седыми свисающими усами.
— Ох, бодай бы вы сдохли, тю, проклятущи, усю полову разворушили! — вскакивая со скамьи, кричит он.
И я вижу, как старый дед гоняет по двору кур и мечущихся поросят.
— Хороший дед, правильный... Ты не гляди, что у него стена в иконах. Старый человек нехай молится, нам от того убытку нету, а зато его не трогают, кому в догадку войдет, что он есть советский человек, — добродушно похваливает Сибиряк Панаса Трофимовича.
Здесь я оставляю свою романовскую шубу, взамен надеваю несколько подержанную английскую военную шинель серо-зеленого цвета и солдатскую гимнастерку, которые нес с собой из камышей Сибиряк. В это время происходит легкая тревога. В сторожку пришла внучка старика Аленка, веснушчатая, курносая, веселая девушка лет двадцати, очень похожая на своего деда.
— Здорови булы, — нисколько не удивляясь неожиданным гостям, говорит она и, поклонившись, идет от порога к печке и начинает грохать в ней ухватом и кочергой.
— Здравствуй, невеста! Ну как, когда ж наша свадьба? — жуя кусок пшеничного хлеба, спрашивает Сибиряк.
— Придется годить, дядько Ильюша, доки виноград не подавят, а то чихирю людям не хватит, — смеется она.
Гляжу на ее энергичное лицо, быстрые движения, на ухват, чашки, казаны, так и летающие в ее сильных руках.
В полчаса она приводит в порядок все хозяйство деда, успевая накормить свинью и поросят, попоить лошаденку, подмести дворик сторожки и вместе с тем тревожно шепнуть в оконце:
— По кизлярскому шляху хтой-то еде сюды.
Мы с Сибиряком прячемся в ледник, вырытый за сараем. Дед набрасывает на мою шубу свой ватный зипун и, беря в руки вилы, не спеша идет к возу с сеном. Аленка, перекинув через плечо коромысло, выходит к дороге, по которой уже цокают копыта и стучат колеса.
Сибиряк приник к мутному оконцу, вделанному в дверь ледника, одна рука придерживает скобу, в другой — граната.
Лошадиные копыта простукивают по дороге, шум колес умолкает. Через щель пробивается солнечный блик, слышно кудахтанье кур.
— Ходимо до хаты. Нема никого, — раздается голос деда, и в распахнутую дверь просовывается его всклокоченная папаха и пожелтевшая борода. — Це поихав на хутора приказчик кошкаровский, — говорит он и замахивается палкой на снующих под ногами кур. — Геть видсиля, проклятущи, бодай бы вы сдохлы, щоб вас позадавило!
К вечеру из виноградников господина Кочкарова выехала небольшая одноконная повозка, или, как здесь ее называют, «бидарка». Проехав по садовой аллее, повозка свернула мимо господской экономии влево и выехала на большой кизлярский шлях. В бидарке сидели я и дед Панас. Возле переезда через Гредихинские хутора к нам подсела ожидавшая нас здесь Аленка. Проехав верст семь по кизлярскому шляху, дед свернул в сторону и по проселочной дороге выехал на дубовскую дорогу. По пути встречается много телег, конных и пеших людей. Некоторые из проезжих с почтительным добродушием здороваются с Панасом Трофимовичем. Дед всем одинаково отвечает, чуть притрагиваясь рукой к папахе.
По сторонам начинается равнина. Огромные, кое-где еще не убранные стога стоят в полях.
Розовый закат охватил горизонт. С поля, возвращаясь в станицу, идут стада. Веселые, озорные казачата носятся взад и вперед на низкорослых лошадях, сгоняя к дороге растянувшееся стадо. Пыль завесой стоит над нами. Аленка, смеясь, так кутает свое лицо в платок, что только щелочки глаз да прядь волос чуть видны из него. Дед ворчливо плюется, то и дело замахиваясь кнутом на проносящихся мимо ребят.
Так в предвечернем закате, в шуме, пыли, криках казачат и мычании коров мы въехали в Дубовскую. На улице, тянущейся через всю станицу, сидят на завалинках старики в бешметах и черкесках, с палками в руках и кинжалами на поясах. Бабы в белых платках и цветных юбках стоят у хат, грызут семечки и судачат. Они ленивыми взглядами провожают нас. Бидарка тряско катит мимо церкви и большого дома, над входом в который прикреплена вывеска с надписью: «Станичное правление». Дед и здесь отвечает на приветствия казаков, подстегивая своего начинающего уставать меринка. Проехав площадь, мы сворачиваем в узенькую улочку и, почти касаясь амбаров, заборов и стен казачьих хат, выезжаем в поле, к полустанку Дубовская.
Уже совсем стемнело. Огни полустанка сверкают в темноте. Несколько телег и тачанок стоят у вокзала. Дед подъезжает к ним, и мы сходим. Через несколько минут Аленка скрывается в станционном здании, а мы распрягаем лошадь и, достав из сумы хлеб, вареные яйца, соль и сало, начинаем есть, ожидая девушку.
Вскоре пришла Аленка с купленным для меня билетом.
Около одиннадцати часов ночи из темноты, со стороны Кизляра, пыхтя и брызжа искрами, подошел паровоз с десятком дрянных вагонов. Устремившись вместе с толпой налетевших на поезд пассажиров, я вскакиваю на буфера и пробираюсь одним из первых в тамбур. Входя в вагон, я успеваю заметить белый платок, курносое лицо и теплый, напутствующий взгляд прижавшейся к перронному столбу Аленки.
Поезд лениво бежит, постукивая в ночи. В вагоне накурено, душно. Огарок свечи мерцает в проходе, озаряя тусклым колеблющимся светом лавки и прикорнувших на них людей. На весь вагон одна свеча, перерезанная проводником пополам.