Мы широко шагаем по дороге, а она бесконечной лентой вьется впереди. Чаще попадаются курганчики, зеленобокие холмы и большие, свинцовосерые валуны, обтесанные временем, ветрами и дождем.
Идем бодро, то запевая, то беседуя, а то останавливаясь для перекура и минутной передышки.
Уже часов около девяти. Подвод все нет, но мы даже рады этому: так приятно идти хорошим, солдатским шагом, под свежим ветерком, под лучами начинающего пригревать степь южного солнца.
— А ну, братики, постойте. Я его сейчас ахну из нагана, — останавливаясь, говорит Ефремов.
— Кого это из нагана? — удивленно спрашивает Настуев.
— А вон мишень. Орел сидит на кургане, — вытаскивая из кобуры револьвер, показывает Ефремов.
До орла шагов сорок пять. Степной хищник сидит спокойно, величаво, не обращая на нас никакого внимания. Лишь иногда, скосив глаз, он как бы мельком презрительно замечает людей и снова спокойно, не мигая смотрит вдаль.
— Не попадешь, — критически замечает Саградьян, — из ружья — другое дело.
— Из ружья и ребенок попадет, а я вот из нагана, — щуря глаз и тщательно прицеливаясь в орла, говорит Ефремов.
Мы ждем. Ждет, по-видимому, и орел, так как его глаз внимательно наблюдает за нами.
Бухает выстрел. Под самыми лапами орла взлетает комочек земли, но птица продолжает сидеть.
Снова гремит выстрел, и орел, точно теперь понявший, что с ним не шутят, стремительно срывается с места и, взмахивая крыльями, поднимается ввысь.
— Полетел сдыхать, — смеется Панкратов.
— Чуточку ниже взял. Вот что значит не стрелял уже три недели, — сокрушенно говорит Ефремов.
— В стрельбе нужна ежедневная тренировка, — важно заявляет Самойлович, кстати сказать, стрелок плохой, только недавно научившийся обращаться с оружием.
И мы снова шагаем вперед, а запахи степи все сильнее окутывают нас.
Пройдя еще верст одиннадцать, мы заходим в большой, вытянувшийся вдоль дороги сарай. Возле стоит небольшая хатка, из трубы которой приветливо вьется дымок. У сарая расседланные кони, две телеги с каким-то скарбом и красноармеец без рубахи.
— Сюды, товарищи, — кричит он и машет нам рукой.
Это летучая почта, расквартированная в экономии Мазаева, одного из главных овцеводов края, своевременно бежавшего в Ставрополь.
— Ций Мазай ух и гадюка, — сплевывая сквозь зубы, рассказывает красноармеец. — Вин, як павук, сосал усих крестьян. Тикал, сукин сын, отседа, як наши с Яндык пошли.
— Та не сам Мазай, — поправляет рассказчика другой красноармеец. — Той, що мильены имел, той в Ставрополе жил, а тута приказчик був.
— Ну, тот чи ни тот, а тож сволочь для народа, — категорически решает первый и гостеприимно зовет нас в хату попить чайку.
Уже час дня, а подвод наших все нет.
— Полежим на сене, — предлагает Ефремов, и мы ложимся на охапку сухого, еще не потерявшего свой пряный аромат сена. Один только Аббас не желает отдыхать. Он бодрствует, поглядывая на дорогу.
— Сипат нада ночу... один баба спит днем, — философски говорит он и, закинув за плечо винтовку, идет к дороге.
Около трех часов дня подъехали подводы, Пока обозные выпрягали лошадей и возились с поклажей, мы, хорошо отдохнувшие и подкрепленные сном, решаем снова походным порядком отправиться дальше.
— Братцы, возьмите и меня с собой. Надоело трястись в подводе, — взмолился Мизгирев. Он набрасывает на плечи кожанку, берет в руки палку и идет за нами.
— Товарищи, — кричит нам один из возниц, — мы нонеча дальше не поедем, так что на подводы не рассчитывайте. Кони дюже устали.
— А мы и не рассчитываем. Дойдем до следующей почты, там и заночуем.
— Ну, як знаете! — соглашается обозный.
Над степью стоит солнце. Оно уже горячо обжигает лицо. Ветерок, прохладный и влажный, набегает с юга.
Над нами кружат орлы. Их, этих степных хозяев, много, а еще выше белыми стадами то вместе, то разрозненно, словно отбившиеся от отары овцы, проплывают облака. Воздух чист, свеж, прян. Дышится легко, ноги широко шагают по земле, а сиренево-дымная даль бесконечна в своем прозрачном однообразии.
Так мы идем вперед, то останавливаясь на пятиминутный отдых, то присаживаясь для перекура на камни.
По дороге — никого. Ни конного, ни пешего. Только степь да горячее солнце. Так проходят три часа.
Ефремов по карте определяет место, где мы сейчас находимся.
— До Величаевского еще верст тридцать пять, — говорит он.
Хоть идем мы легко, однако утомление начинает сказываться. Аббас и Мизгирев, люди по сравнению с нами пожилые, им больше сорока лет, начинают отставать, часто присаживаются у дороги.
— И что это Механошина все нет. Пора б ему нагнать нас, — говорит Саградьян.
Мы оглядываемся назад, как бы ожидая, что сейчас появятся грузовики.
— Не торопится. Ему что, он сейчас, наверное, в Яндыках чаи распивает, — говорит Панкратов и замолкает. До нас все явственнее доносится шум пока еще невидимых машин.
— Братцы, да вы, случаем, не волшебники? — спрашивает Мизгирев. Мы смеемся, глядя назад, откуда все сильнее слышится шум автомобилей.
— Довольно топать, теперь, как мировая буржуазия, рассядемся в машинах и айда дальше, — смеется Самойлович.
За курганами взлетает пыль. Она вьется, то поднимаясь столбом, то кружась вдоль дороги.
Еще несколько минут, и два грузовика и большой потрепанный «мерседес» показываются на дороге. Мы машем руками, веселым криком встречая Механошина.
«Мерседес» останавливается, за ним становятся и грузовики.
— Здравствуйте, товарищи, — сидя в машине, говорит Механошин. Вместе с ним две какие-то женщины, быть может, сотрудницы Реввоенсовета, но мы не знаем их.
— Здравствуйте, Константин Александрович. Вот хорошо, что нагнали нас, а то мы здорово устали, — говорит Панкратов.
— А ен кирепка балной, нога мала ходыт, — указывая на Мизгирева, говорит Аббас.
Механошин молчит.
— Ну, братва, лазь на машины, — командует Панкратов. Мы шагаем к грузовикам.
— Товарищи, машины эти заняты важным грузом, который срочно должен быть доставлен в Святой Крест. Да и мест нет, — вдруг говорит Механошин и, уже не глядя на нас, бросает шоферу: — Поехали!
Мы ошеломлены.
— Как так «поехали»? — говорю я. — Машины эти уйдут только с нами.
— Что вам грузы с барахлом важнее нас, ответственных работников армии? — загораживая путь «мерседесу», гневно говорит Ефремов. И все — Аббас, Настуев, Саградьян, Самойлович, — словом, все зашумели.
Механошин хмуро смотрит на нас, переводя взгляд с одного на другого.
— Машины не уйдут без нас, — подходя вплотную к «мерседесу», говорю я.
— А Сергею Миронычу мы доложим, как вы нас хотели бросить в дороге, — мрачно говорит Панкратов.
— Товарищу Кирову я сам расскажу о том, что вы занимаетесь самоуправством, — холодно отвечает Механошин, — если сумеете, то размещайтесь в грузовиках.
Его «мерседес» трогается с места и исчезает в клубах пыли.
Мы рассаживаемся в грузовиках. Здесь достаточно места еще для десяти человек. Странно и непонятно высокомерное нежелание Механошина посадить нас в машины.
— Барства много. Хоть и член Реввоенсовета, и коммунист, а от него барином за версту тянет, — сплевывая через борт, говорит Панкратов.
Грузовики трогаются.
Небо начинает темнеть. Его синева переходит в зеленовато-серый тон. Солнце уходит, и красная полоса заката окрасила край неба. От земли идут колеблющиеся тени. Розово-желтый закат затянул запад.
Мелькают холмы, деревца, курганы, запоздалый орлан, широко взмахивая крыльями, проносится над нами.
Вдалеке чернеет длинное деревянное строение. Это экономия. От нее до Величаевского недалеко.
Чаще стали попадаться хуторки, стоящие вдоль дороги сараи. Раза два мы обгоняем телеги и мажару, запряженную в пару круторогих волов.
Вечер спустился на землю, когда мы въехали на окраину Величаевского. Село не спало. В окнах горел свет, слышались голоса. Несколько красноармейцев и партизан встретили нас у околицы села. Они указали на хату для ночлега, вызвали хозяина и, попрощавшись с нами, пошли в дальнейший обход села.
— Хучь тута и тихо, однако банды беляков ховаются в степу. А ну як ненароком наскочут, — объяснил мне командир патруля, бывший камышанин Петриченко.
Грузовики стали подле хаты, шоферы ночуют в машинах, а мы с наслаждением ложимся на солому.
Утром едем дальше. На дороге видны следы ушедшего раньше нас «мерседеса».
Ландшафт меняется. Больше зелени, деревьев, населенных пунктов. Чувствуется близость воды. Река Кума с ее притоками проходит вблизи. Живительная близость воды окрасила природу Прикумья. Дорога то идет прямо, словно вычерченная по линейке, то вдруг ныряет в сторону, взовьется и прячется среди зеленых кустов и шуршащего по ветру камыша. Впереди видна экономия. Чем ближе к Святому Кресту, тем больше их, этих степных кулацких крепостей, оплотов местных богатеев, эксплуататоров своих крестьян. Около экономии стоят телеги, подводы, возы. Люди ходят возле них. Кто-то машет нам рукой. Водитель останавливает грузовик, и Мизгирев радостно кричит:
— Братцы! Наши, снабженцы... Догнали... Ну, тут я с вами прощаюсь, — и он лезет через борт машины на землю.
Действительно, это отдел снабжения корпуса, несколько дней назад ушедший из Яндык.
Я спрыгиваю с машины и спешу к табору (иначе его не назвать), расположившемуся за экономией.
— Ждем двадцать минут, — кричит мне вслед Ефремов, — опоздаешь, бросим одного в поле.
Я спешу к «табору», ищу Надю и, как это иногда бывает, сразу же наталкиваюсь на нее. Надя стоит у подводы, весело смотрит на меня. Лицо ее загорело, глаза оживлены. Ветерок треплет прядь ее волос, мы смотрим друг на друга и чему-то улыбаемся. Потом я беру ее за руку, целую, и мы отходим в сторону. Женя приветливо машет нам рукой.
— Как здоровье? Как дела?
Я хочу сказать что-то другое, но говорю почему-то совсем обычные, неподходящие слова.