Тут только я заметил, что вдоль левой стены на земляном полу были настланы ветки, сверху присыпанные прошлогодней листвой. Я снял шинель, бросил ее на листья и прилег.
— Курить у вас можно?
— А чего ж. Курите.
Я скрутил папироску, предложил кисет моему новому знакомому. Но он отрицательно мотнул головой:
— Спасибо. Еще не научился.
С наслаждением затягиваясь махорочным дымом, я наблюдал за солдатом, который продолжал усердно драить автомат.
— Где же остальные?
— Ушли на задание.
И по тону, каким это было произнесено, я понял, что Толя не скажет мне, на какое именно задание ушли его товарищи.
Он вычистил автомат, поставил его в угол рядом с вещевым мешком. Сняв с плеч шинель, принялся ее штопать, склонив голову и забавно высунув кончик языка. Я наблюдал за Толей, за его еще совсем юным лицом.
— Вы на фронте давно? — спросил я.
Толя поднял голову, посмотрел на меня.
— Давно. Уже месяц. В армии-то еще больше.
Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться: человек был на фронте всего один месяц и считал это давно.
— И в боях участвовали?
— Ну да. Когда вот эту высотку брали.
— Первое крещение? Страшно, наверное, было?
— Очень, — простодушно признался Толя.
— Это первый раз, — заметил я. — Потом человек, говорят, привыкает, и уже не страшно.
— Врут, — авторитетно заявил Толя. Он отложил шинель, повернулся ко мне. Желтоватый свет падал на его лицо с приметным пушком над припухлыми губами. Блестели большие, доверчивые глаза. — Как же привыкнешь? В бою убить могут. Жизни больше не увидишь. И так-то она сложилась… — И в порыве каких-то мыслей и чувств Толя продолжал: — Шесть классов окончил. А тут немцы пришли. При них какая же жизнь? Прогнали их — в армию ушел…
— Вас призвали?
— Да нет. Мой год еще не призывался.
— Если не призывался, так зачем же вы пошли на фронт?
— А как же? — Толины серые глаза смотрели на меня удивленно. — Войну-то надо быстрей кончать. Пока фашистов не прикончим, никакой жизни не будет. Вот в нашей деревне все ребята ушли добровольно. А как же?
Мы помолчали, потом я спросил:
— Ну, а после войны что вы думаете делать?
— Первое — школу закончу, — мечтательно сказал Толя и неожиданно спросил: — Вы из деревни? Правда, здорово в деревне? — И с сердечной непосредственностью Толя продолжал: — Бывало, идешь, а кругом рожь. Высоченная. Я всегда с отцом в поле ходил. Он агроном. — И тоном, не терпящим возражений, Толя заключил: — Самая лучшая профессия — агроном. Я обязательно стану агрономом.
— Конечно, — отозвался я, а сам подумал: «Таркасов говорил, о любом пиши. Что, к примеру, о Толе напишешь? У него одни мечты. Вся биография в три строчки укладывается…»
Толя погасил плошку. Хрустнул примятый сушняк.
— А вы по какому делу до нас?
— Из газеты.
Я почувствовал, как Толя приподнялся.
— Вы о нашем старшем лейтенанте напишите. Вот человек!..
— О солдате буду писать. Такое задание.
Толя посоветовал:
— Тогда о Петровском. Он один три танка подбил. Вот я, наверное, никогда бы не мог… Или нет, лучше об Игнатове. Он немецкий язык знает. Ловкий и смелый… О Семенихине можно. На фронте с первых дней. Раненый три раза. Или…
Толя, видимо, готов был продолжать, но я обрадовался и перебил:
— Они в вашем взводе?
— Все в нашем отделении, — сказал Толя.
Теперь я знал фамилии людей, о которых можно написать, знал уже кое-что о их делах на фронте. «Утром с этими людьми побеседую», — решил я.
Ночью мне грезился сон. Кто-то дергал меня за плечи, и знакомый голос говорил:
— Товарищ младший лейтенант… Товарищ Залобов! Мы уходим.
— Хорошо. Я слышу. Слышу, черт возьми!..
Потом что-то тяжелое навалилось на меня, опрокинуло на землю…
Разбудил меня сильный грохот. В землянке было темно. Я торопливо кинулся, чтобы разбудить Толю, но его уже не было. Быстро надев шинель, я выскочил в траншеи. На улице светало. В траншеях было пусто. Я даже растерялся и лишь когда увидел в стороне, над полустанком Митрошкино, зарево, сообразил, что там идет бой.
Я кинулся с высотки. У меня было единственное желание — догнать роту. Но в лощине я угодил под минометный огонь и целых полчаса пролежал на земле, чуть прихваченной утренним морозцем. Как только стих бой, я побежал к полустанку и наткнулся на наших батарейцев. От них узнал, что полк сняли с позиций ночью и бой идет уже давно, что полустанок в наших руках и фронт ушел по ту сторону реки.
Я вспомнил, как ночью мне грезилась какая-то чушь, и только теперь догадался, что это меня будил Толя.
Лишь спустя два часа мне удалось перебраться на другой берег. На окраине небольшой деревушки — она только что была отбита от гитлеровцев — я остановился возле группы солдат.
На железной бочке сидел пожилой ефрейтор, дымил самокруткой в палец толщиной и что-то рассказывал столпившимся возле него солдатам. Заметив меня, он оглянулся и на мой вопрос, не знает ли, где рота Таркасова, сказал:
— Так это ж мы.
— Сам Таркасов где?
— Вот по дороге идите. — И ефрейтор махнул рукой в сторону другого конца деревни. — Там он где-то. Таркасова-то ранили опять.
— Может, его уже увезли?
Ефрейтор усмехнулся:
— Увезешь его! Пока его ноги носят, он никуда из роты не пойдет. Не первый раз уже… — И вновь повернувшись к солдатам, ефрейтор продолжал: — Поливал он нас из пулемета, зараза, — ни дыхнуть. Думаем, загубит дело…
Я невольно прислушался.
— Ну, а Русланов со мной рядом лежал. — Ефрейтор жадно затянулся. Выпустил дым единым выдохом. — Смотрю, у парня глаза горят, а автомат так стиснул — пальцы побелели. Дядя, говорит, Кузьма, ведь всю роту перебьют… Да и сам я понимаю: еще десять минут — и крышка нам. Нет ходу ни вперед, ни назад. А тут опять слышу Русланова: «Дядя Кузьма, гранаты дайте». Свои-то он, видно, раньше еще в дело пустил. Я и не сразу скумекал, зачем гранаты ему. Дал. А он ползком вперед. Подполз к дзоту — и гранату. Потом на амбразуру, как Матросов… Тут мы и пошли…
Солдаты слушали напряженно, кто-то бросил:
— Парнишка-то — малец совсем. А духом-то… Не он бы — положили нас. И наступления, может, не получилось бы…
Я не сдержался.
— Товарищи, о ком это вы? А? — заволновался я. — Из газеты меня прислали…
Ефрейтор посмотрел на меня, посоветовал:
— Вы, товарищ младший лейтенант, к нашему командиру роты обратитесь. Тут уж дело такое… Как бы не напутать чего. А он точно знает, тоже рядом был.
Таркасова я нашел в конце деревни. Он стоял, привалившись к опаленному стволу березы, и отдавал какие-то распоряжения двум солдатам. У него правая рука была на перевязи, забинтована голова. Увидев меня, Таркасов улыбнулся:
— А, корреспондент. Успехи каковы?
Я смутился. Оставив вопрос Таркасова без ответа, попросил рассказать его о подвиге солдата Русланова. Лишь я назвал эту фамилию, как лицо командира роты посуровело, провалившиеся глаза жестко заблестели.
Таркасов скупо пересказал историю, которую я уже мельком слышал от ефрейтора. Я был буквально ошеломлен, когда узнал, что Русланов — это Толя. Я стоял и оторопело смотрел на Таркасова, точно лишившись дара речи, потом взволнованно выдохнул:
— Совсем неприметный парень. У человека биография только начиналась.
И опять, как при первой встрече, Таркасов холодно сказал:
— Ну, если школа, комсомол, армия… не входят в биографию?..
Таркасов пожал плечами и отвернулся. И тут только я понял, что этот человек очень хорошо знает людей и в его суждениях о них было много такого, чего еще не хватало мне.
Когда я уже отошел от Таркасова, он крикнул мне вслед:
— И не забудьте — ему было только семнадцать лет!..
ХАРИТОНЫЧ
Ваня Чугуев познакомился с ним в первый же день, когда прибыл в зенитный дивизион, в котором ему предстояло служить и воевать. Чугуева назначили во вторую батарею, и он, прикрыв рыжеватыми ресницами глаза, сидел в землянке управления, прислушивался к разговору телефонистов и ждал, когда за ним придут. Вскоре в землянку вошел солдат. По возрасту он годился Чугуеву в отцы. Худощавое, морщинистое лицо, прямой нос, над толстыми губами топорщились прокуренные усы. У порога солдат старательно вытер ноги, снял шапку, обнажив большую бритую голову. Всем кивнул:
— Вечер добрый!
— Добрый вечер, Харитоныч! — почти хором ответили приветливо телефонисты и засуетились, уступая ему место возле печки.
— Присаживайся.
Довольный оказанным ему вниманием, Харитоныч улыбнулся.
— Рассиживаться недосуг. Я за пополнением к вам.
— Что ж у вас там никого помоложе нет?
— А я, что ли, старик? — Харитоныч молодцевато расправил плечи. — Порядок у нас такой: в чей расчет пополнение, тому и забота. Сержант прихворнул малость, меня и послали. — И, погладив ладонью усы, продолжал: — Все бы не беда, если бы людей побольше присылали. А то расчеты у нас неполные. В нашем и подносчик один, и заряжающего на днях в госпиталь проводили.
Харитоныч окинул Чугуева изучающим взглядом. Вид у того был неказистый: темно-синие обмотки и черные ботинки номера на три больше положенного размера, отчего носки у них, как у лыж, загнулись вверх, шинель висела мешком, шапка-ушанка поминутно сползала на глаза и целиком закрывала уши.
Харитоныч вздохнул:
— Н-да, дела, леший дери, — и, шагнув к Чугуеву, протянул руку: — Давай знакомиться. Огородников моя фамилия. А по батьке — Семен Харытоныч.
Рука у него была сильная, мускулистая.
Скрутив на дорогу по папироске, они вышли из землянки и пошли узкой тропкой: Харитоныч впереди, Чугуев следом. Вокруг них теснились высокие толстые сосны. Пыля снегом, с присвистом шумел в шапках деревьев ветер. Изредка, когда солдаты проходили просеки, ветер налетал с силой, неприятно студил лицо.
Узнав, что Чугуев из деревни, Харитоныч всю дорогу расспрашивал, как там живут, потом задумчиво заключил: