Вечер никак не кончался, и вообще все дни у Верочки были длинные-длинные, скучные, одинаковые. Одна отрада – телевизор, да племянница, может, вкусненького приготовит.
Вот в прошлый раз захотелось торта, и племянница за ним пошла было, но тут эта Парамонова, старая дура, взяла и повесилась!.. И осталась Верочка без торта.
Ее не особенно интересовали дела, творящиеся в доме. У нее на окнах щиты железные, и дверь тоже железная, а что там за щитами и дверьми, нам дела нет, пусть хоть они все в преисподнюю провалятся! Вот взрыва Верочка испугалась, потому что взрывом-то весь дом могло завалить вместе с ней! Она даже сыну звонила, жаловалась, все подъезжала, чтобы они ее к себе забрали, стара, мол, зажилась на этом свете и все такое, но они не забрали. Тетя Верочка и не собиралась никуда переезжать и попытку предприняла просто так, для проверки сыновних чувств.
Впрочем, на сыновние чувства ей тоже было почти наплевать.
Да где это племянница пропала, пора бы уж ей домой вернуться! Знает же, что тетка одна и… скучает. Она почти всегда скучала, с тех пор, как ушла на пенсию.
В дверь позвонили, когда Верочка начала задремывать под программу «Чрезвычайное происшествие». Эту программу она тоже очень любила, потому что та ее пугала, а пугаться тетя Верочка любила. Напугавшись как следует, она вроде лучше себя чувствовала и радовалась тому, что сама в такой безопасности.
Она даже не сразу поняла, что звонят, открыла глаза и некоторое время таращилась в телевизор, думала, что звон идет оттуда. Но там ничего не звонило.
Только когда прозвенело во второй раз, она поняла, что это наяву, а не в телевизоре.
Да кто ж там трезвонит-то, ночь-полночь на дворе, седьмой час! Небось племянница полоумная ключи позабыла!
Верочка долго выбиралась из кресла, выбралась и зашаркала валенками к двери, наступая на шелуху от семечек. Шелуха лопалась с приятным тихим звуком.
Посмотрев в «глазок», Верочка с удивлением обнаружила, что это не племянница вовсе. Позвонили еще раз – в «глазке» Верочка видела, как человек поднял руку и нажал кнопочку.
– Сейчас-сейчас! – крикнула Верочка. – Открываю!
Она долго возилась с замками, которых было очень много, а когда наконец открыла, гость выражал все признаки нетерпения.
– Что это вы так поздно? – негостеприимно спросила Верочка, удивленная визитом. – Ночь скоро!
– Я ненадолго, – сказал гость. – Тут вам… почитать.
– Что? – не поняла Верочка.
– Да вот, берите! – И в руки ей плюхнулась объемистая пачка бумаги, в которую раньше в бакалее заворачивали селедку.
– Мне не надо! – стала отказываться она, которой не нужна была никакая бумага. – Зачем это?
– Может, пройдем, и я все вам объясню.
Недовольная Верочка, у которой руки были заняты бакалейной бумагой, повернулась, чтобы идти в комнату, и… все.
Она даже боли не почувствовала, только чернота вдруг упала и накрыла ее.
Чернота и тишина.
– Нет, – сказал Добровольский совершенно спокойно. – Люся не убивала Парамонова. Она долго сидела дома, соскучилась и пошла к тебе, Липа. Тебя не было, потому что ты…
– Да-да, – нетерпеливо крикнула Олимпиада, – я выносила мусор и упала, а ты выгуливал кота, я помню, и дальше что?
– Тебя не было, зато был твой… кавалер.
– Я… спал, – сказал Олежка, с каждой минутой все отчетливее осознавая, что дело его плохо. – Ну и что? Я ничего не слышал!
– Люся позвонила, он открыл и… что было дальше?
– Ничего, – мрачно ответила Люсинда и посмотрела в сторону. – Больше ничего не было.
– Это неправда, – спокойно сказал Добровольский. – Что было на самом деле?
Молчание.
– У-уф, – выдохнула Олимпиада и сделала зверское лицо: – Люська, кончай темнить! Что случилось?!
– Липочка, я ни в чем не виновата! Он… он сам ко мне полез!
– Кто?! – поразилась Олимпиада Владимировна.
Несчастная Люсинда кивнула на Олежку, который вдруг шагнул назад и сначала посмотрел, куда бы ему упасть, и рухнул в кресло. Вышло очень красиво.
– Я-я-я?! – закричал он из кресла. – Я к тебе полез?! Что ты врешь, дура?! Ты меня с кем-то перепутала! Это к тебе на базаре урюки лезут, а я не лез!
– Что значит… полез? – растерянно спросила Олимпиада.
– Ну, то и значит, – измучившись, выдавила из себя Люсинда Окорокова. – Он сказал, что раз я слов не понимаю, то он меня… делом проучит! И стал тащить на диван. Он сказал, что ты ушла надолго и, в общем, он… он, в общем, успеет.
– Про диван я не догадался, – задумчиво проговорил Добровольский. – Я думал, что вы просто… вступили в дискуссию, он вас ударил, и все.
– Я не виновата, Липочка! – опять крикнула Люсинда. – Я не виновата! Я вырвалась, и он… он…
– Да я тебе ничего не сделал, что ты врешь! – Олежка попытался встать, но раздумал и остался в кресле. Он решительно не знал, какие воспитательные меры воспоследуют со стороны Олимпиады, и поэтому предпочел пока побыть подальше – сидячего не бьют, как и лежачего! Как его бить, сидячего-то?
Да и что такое случилось?! Виноватым он себя не чувствовал нисколько.
– Он вас ударил, – подсказал беспощадный Добровольский. – По лицу. Вы выскочили из квартиры, побежали вниз, и тут мы вас застали, между первым и вторым этажом. Вы держались за щеку и наврали нам про то, что услышали с улицы какой-то звук и пошли узнать, что случилось.
– Стойте! – крикнула Олимпиада. – Замолчите все!
Она тяжело дышала, и щеки у нее были очень красные.
– Олег, – сказала она, – что произошло? Ты можешь мне объяснить?
– Да она все врет! – как попугай, повторил Олежка. – Она приперлась и стала тут бузить, ну, я и… приструнил ее маленько.
– Ты ударил… Люську?!
– Нет! Она все врет, говорю же! Я тебя сколько раз просил, чтобы ее здесь не было! Я этих шлюх рыночных не выношу!
– Не выноси-ишь? – протянула Люсинда, и глаза у нее прищурились. – Не выносишь, а под юбку мне лез! Говорил, что Липа ничего не узнает, что я тебе давно… глаза мозолю, хвостом перед тобой кручу! Что сама напрашиваюсь, раз сюда таскаюсь!
– Да что ты ее слушаешь?! Она врет! На базаре там небось всем дает, вот и придумала!.. Проститутка!
– Он тебя… в кровать тащил, что ли?! – округлив глаза, вопросила Олимпиада и повернулась к Люсинде. – Ты пришла ко мне в гости, а он решил тебя по-быстрому трахнуть?!
Люсинда мрачно кивнула:
– То все говорил – пошла, мол, вон, а тут вдруг такое!.. Говорит, тебе же все равно с кем, а я не могу, с ума схожу с этой рыбой мороженой. С тобой то есть, Липа! Ну, я его и толкнула, а он мне… по морде.
– Да врет она! Ты что, не видишь?!
– Да ты же ничего не можешь! – с безмерным удивлением выговорила Олимпиада. – Раз в год, да и то не в каждый! А ты, оказывается, гигант секса?!
И тут она размахнулась и врезала Олежке по носу, да так, что голова у него запрокинулась и из носа тут же показалась кровь – Олимпиада была девушкой высокой и довольно сильной, немецких кровей, а Олежка не ожидал нападения.
Он схватился за нос, ощупал его со всех сторон, отнял руку и посмотрел на свои пальцы.
– Дура, блин! – крикнул он. На пальцах была кровь. – Ты чего дерешься?!
– Ты подонок, – сказала Олимпиада. – Мелкий, скользкий подонок, и пошел вон отсюда!
– Я сначала не понял, почему твоя подруга мне соврала, – обстоятельно объяснил Добровольский Олимпиаде. – Она никак не могла ответить, как оказалась между первым и вторым этажом и почему держится за щеку! А она не ответила, потому что думала, что ты на нее рассердишься и не поверишь в то, что твой… кавалер повел себя так скверно.
– Да уж! – с ненавистью произнесла Олимпиада. – Скверно!
– Но сразу было понятно, что, если не она скинула с крыши Парамонова, значит, произошло нечто, что могло расстроить или задеть именно тебя.
– Почему меня? – Олимпиада завела за спину руку, которой дала Олежке в зубы, и вытерла ее о штаны.
– Потому что ты – единственный человек, с которым она дружит в этом доме, – пояснил Добровольский, – и который для нее важен. Она не могла тебя так подвести.
– Это точно, – согласилась Олимпиада.
– А может, она как раз и скинула с крыши вашего Парамонова! – крикнул Олежка, не отнимая руки от лица. Из носа все еще покапывало красным, и другую руку – горстью – он держал под подбородком, но не делал попыток встать, чтобы пойти умыться – боялся, что Олимпиада опять полезет в драку. – Да она на рынке работает, они все там шлюхи базарные, и ножом могут пырнуть, и…
Зря он это сказал!
Олимпиада Владимировна подскочила к креслу, нагнулась, будто собиралась его расцеловать, но вместо этого двумя пальцами защемила многострадальный нос, отбросив Олежкину руку.
Он по-заячьи закричал и забился. Кончик носа у него побелел.
– Одбусди! Одбусди, дуда! – кричал он не слишком внятно из-за зажатого носа. – Одбусди, хуже дудет!
– Будешь знать, как к девушке приставать, – назидательно сказала Олимпиада, словно она была дружинницей, выговаривавшей нарушителю общественного порядка. Не отпуская нос, она несколько раз ткнула Олежку лицом в колени. – Будешь, будешь знать, как приставать!..
Люсинда Окорокова не выдержала и тихонько хихикнула. Павел Петрович был безмятежен и светел, как летний полдень.
– А Парамонова Люся с крыши не скидывала, – сказал он Олежке. – На крыше были следы кед, рифленых ботинок и валенок. Люся была в тапочках, а никаких тапочек на крыше не было! А вот вас я подозревал, любезный. Но Люся обеспечила вам алиби. Когда Парамонова сталкивали, вы как раз с ней дрались.
Олимпиада наконец отпустила нос своего кавалера, брезгливо поморщилась и вытерла руку о его светлую офисную рубаху.
– А вот теперь очень быстро, – сказала она. – То есть очень быстро. То есть с низкого старта. Ну?!
– Что? – не понял Олежка, вновь схватившийся за нос с целью обследования и оценки повреждений.
– Проваливай – что, что! И больше никогда не попадайся мне на глаза!
– Да кто ты такая, сосулька драная, кошка кастрированная, чтобы мне тут приказывать!..