Фредди погрузился в отчаяние, а маркиз смотрел на него, как смотрят на шарик, бегущий по рулетке. Многое зависело от того, что будет, – свобода любимого сына, благополучие девицы, к которой он сразу почувствовал отеческую нежность…
Века сменялись веками. Наконец, когда Фредди поднял взор, лицо его явственно перекосилось.
– Ладно, – сказал он.
– Молодец, – одобрил маркиз и пошел звонить в парижскую редакцию «Нью-Йорк Геролд Трибьюн».
Только он исчез, появилась Терри. Вид у нее был такой, словно она прошла сквозь бурю, что, собственно, и случилось. Кейт умела бранить сестер, но этой ночью превзошла себя.
– Ой, Мя-ач! – сказана Терри. – Вы еще здесь? Я думала, давно ушли.
– Нет, не ушел. С маркизом разговаривал. Знаете что?
– Откуда же?
– А я сейчас скажу. Все в порядке.
– Очень рада. Убедите в этом Кейт.
– Мы с вами поженимся.
– Что вы! Зачем?
– Вы пойдете за меня?
– Нет.
– А этот Мафринюс очень советует.
– Не его собачье дело.
– Позор, говорит.
– Ну и пусть. Спасибо вам, Мяч, вы истинный рыцарь, но обо мне не беспокойтесь. Между нами говоря, я и так выхожу замуж.
– Нет, правда?
– Вроде бы да.
– То есть, вы кого-то любите?
– Именно.
– Джефа? – догадался Фредди.
– Еще одно очко. Фредди заулыбался.
– Это хорошо. Он – ух, какой парень!
– И я так думаю.
– Правда, француз, – огорчился честный Фредди. – Ничего не попишешь. Хотя у него мать американка!
– Тогда все в порядке, – сказала Терри. – Ну, Мяч, катитесь к себе. Спасибо за помощь. Привет Змеюке.
Именно в этот миг появилась Кейт, подобная Саре Сиддонс [72] в роли леди Макбет, и Фредди юркнул на балкон, пробормотав что-то вроде «Спокононочи». Постояв немного на фоне летнего неба, он исчез, словно кошка в саду, поскольку при всей своей смелости эту особу боялся. Она воздействовала на него точно так же, как на Питера Уимза из юридической конторы «Келли, Дубински, Уикс, Уимз и Бэссинджер».
– Та-ак! – проговорила Кейт.
– Ты удивилась, что он еще здесь? – спросила Терри. – Ничего. Он ждал, чтобы сделать мне предложение.
– О! – воскликнула Кейт. Мы преувеличим, если скажем, что лицо ее смягчилось, но все же ей явно стало легче. – Да, это лучше всего.
– А я ему отказала.
– Что!
– Он очень милый, но я за него не выйду.
– Ты шутишь?
– Нет.
– Значит, ты сошла с ума. Неужели тебе неясно…
– Ой, хватит!
– Да что с тобой говорить! Терри охватило раскаяние.
– Ну, прости меня! Я не хотела тебя обидеть. Просто нервы сдали. Я какая-то взвинченная.
– И грубая. Что ж, пойду лягу. А, забыла! – Кейт открыла сумочку. – Когда я брала ключи, мне дали записку. Спокойной ночи.
6
Когда еду и вина заказывает маркиз Мофриньез-э-Валери-Моберран, гости, вернувшись домой, часто нуждаются в соде. Случилось это и с Кейт. Вскоре она вернулась, гордая и скорбная, и надменно произнесла:
– Соды нету?
Терри не ответила. Она что-то писала.
– Нету ли у нас соды? – повторила сестра.
Терри обернулась. Лицо у нее было бледное, глаза – какие-то темные.
– Есть. В ванной.
– Спасибо. Они помолчали.
– Ты ляжешь когда-нибудь? – спросила Кейт.
– Вот только допишу.
– А кому ты пишешь? – по-прежнему гордо, но не без любопытства осведомилась Кейт.
– Фредди. Можешь оставить утром у портье. Так, записка. Принимаю предложение.
– Что?! Значит, ты видишь, что я права?
– Ты всегда права, и с Джефом тоже. Ты сказала, что я получу любезное письмо – занят, то-се, деловая встреча. Вот оно, пожалуйста. Прочти, если хочешь, – сказала Терри и, горько плача, кинулась на тахту.
– Ой, дорогая! – запричитала Кейт, обнимая ее покрепче. – Ой, моя миленькая!
Глава VIII
Трапеза с издателем превзошла все ожидания. Начиная с мартини, она струилась, как бриз. Именно такие трапезы запечатлеваются на пленке памяти, когда с нее стерся даже вчерашний день.
Джеф, как все мы, нередко сомневался в том, что человек – венец мироздания. На эту мысль его наводили немецкие солдаты и консьерж в его доме. Однако сейчас, глядя на Клаттербака, он понимал, что заблуждался. Род человеческий, в сущности, неплох. Если он произвел на свет это дивное создание, он вправе похлопать себя по груди и лихо надеть шляпу набок.
Да, ничего не скажешь, телесно этот ангел не достиг идеала. Обычно издатели тощают от общения с авторами, он же – раздался во все стороны и благодаря круглому лицу, круглым глазам и круглым очкам походил на сову, отдавшую должное полевкам. Ближних он превосходил не внешностью, а речью.
Поначалу, надо признаться, и здесь он ничем не блистал, ибо за коктейлями говорил о том, как хорошо без жены в Париже. Конечно, заверил он, она – лучшая из женщин, но не всегда его понимает. Скажем, трудно внушить ей, что человек умственного труда должен время от времени развлекаться, иначе у него будет язва. Примерно это слышал Джеф и от Честера Тодда.
Предупредив, что он ни в малой мере не сидит на диете, Клаттербак заказал внушительный ланч и развил свою тему, выражая признательность Промыслу, подсунувшему любимой супруге простейшую корь. Однако когда официант привез бифштекс с жареной картошкой, он перешел к делу, представ перед Джефом во всем своем очаровании.
– Так вот, эта ваша книжка, – сказал Клаттербак, впиваясь в мясо вилкой и зубами. – Поразительно! Где вы научились так писать по-английски? И не подумаешь, что француз.
– Я наполовину американец. Оба языка мне родные.
– И про Америку пишете, как будто там долго жили.
– А я и жил. Отец женился, мы с мачехой не ладили, и я туда уехал на несколько лет. Чего я только ни делал! И водой торговал, и на ранчо вкалывал, и бродил с другом по пустыне… Ну, всякое бывало. К началу войны я служил официантом в нью-йоркском отеле.
– В каком?
– «Бербадж».
– Бывал там, бывал. Кормят хорошо, но мало. А потом вы проливали кровь за Францию?
– Именно. Вообще-то я немного пролил. Мог и больше.
– Не были в этих, как их, маки?
– Был.
– Тяжело, а?
– Нелегко.
– Кормят плохо, я думаю.
– Да, не особенно.
– Ах, как я вас понимаю! Вот, посудите. У меня домик в таком Бенсонбурге, на Лонг-Айленде. Сидим мы как-то в воскресенье, пьем коктейль, тут заходит кухарка и сообщает, что соседский дог съел баранье жаркое, когда она отвернулась. Представляете? Мясная лавка – в Уэстхемптоне, это шесть миль, и вообще закрыта по воскресеньям. Пришлось обойтись яйцами. Я съел штук пять, ну, шесть, с беконом, закусил сыром, пирогом… Ничего, выжил, но не дай бог опять так влипнуть! Эй, гарсон! Анкор [73] картошки фри. Да, боец Сопротивления, это вам не кот начхал. Очень хорошо для суперобложки.
Джеф подавился. На Клаттербека он смотрел так, как месье Легондю – на светящуюся фигуру, посоветовавшую ударить топором месье де ла Урмери.
– Простите, вы не скажете это еще раз? – спросил он.
– Про картошку?
– Нет, про суперобложку. Вы ведь о ней говорили?
– Говорил.
– Значит, вы хотите издать мою книгу?
– Естественно, – отвечал Клаттербак, совершенно уподобляясь сияющей фигуре. – Именно такие книги я люблю. Веселая – раз. Забавная – два. Смелая – три, но, заметьте, не переходит предела. Напоминает Ивлина Во. А главное, нормальные люди, которых видишь каждый день, а не эти чертовы издольщики, которых терзают в Алабаме, что ли. Если бы вы знали, – прибавил издатель, печально подкладывая себе картошки, – сколько мне приходится про них читать!
– Страдают, да?
– Как нанятые. А не крестьяне, так дети-калеки. Вот, послушайте, такой сюжет, читал в самолете. Незаконный ребенок – калека, естественно – живет у злого отчима. Тот шестнадцать страниц его лупцует, а потом убивает мамашу. Не свою, этого типуса. Типус сходит с ума и умирает в поле. Отчим вешается, настоящий отец стреляется. Сколько трупов?
– Вроде четыре.
– Неужели так мало? Ну, вам видней. Одна девица обожгла лицо, а ребенок – не тот, уже другой – попал под автобус, обе ноги отрезали. Любой аппетит отобьет! – вскричал Клаттербак, кромсая бифштекс, как сэр Галахад кромсал врагов. – А тут ваша книжка. Кстати, вы ее мне прямо прислали, значит, у вас нет агента. Это хорошо. – Тут он отвлекся, сравнив этих субъектов с покойным Джесси Джеймсом [74] и особо описав одного из них, чьи нравственные правила неприятно удивили бы команду пиратского корабля. – Наверное, вы думали, чего мы так долго молчим. Дело в том, что я встречался с теми-семи.
– С теми-семи?
– Ну, журналы там, студии, карманные серии. Очень заинтересовались. Да уж, сразу взяли на заметку. Когда я сказал, что мы надеемся продать 100 000…
Зал завертелся и взлетел, как Нижинский [75]. Когда он вернулся на пол, Джеф переспросил:
– Вы им сказали, что надеетесь продать 100 000?
– Мы всегда так говорим, – пояснил Клаттербак, вводя его в тайны издательского дела.
Сердечно попрощавшись, Джеф расстался с издателем в 7 часов утра. Конечно, ланч не занял столько времени, но он перешел в обед, продолжился ночным обзором Монмартра и завершился на рынке миской лукового супа. Словом, Джеф вышел из машины в начале одиннадцатого и пошел к себе отоспаться.
Почти сразу после этого из отеля вышла Кейт. Несмотря на соду, она не очень хорошо себя чувствовала и решила подышать морским воздухом. Записку для Фредди она оставила у портье и направилась по Promenade des Anglais.
Утро стояло прекрасное, дул ветерок, сияло солнце, и Ровиль был в лучшем виде. Толстые мужчины плескались у берега или лежали на пляже, намазанные маслом, обретавшим мерзкий бурый оттенок. Кейт быстро полегчало. Через час, вернувшись в номер, она и чувствовала себя, и выглядела лучше, а потому весело окликнула сестру: