Глеб ГорышинВесенняя охота на боровую дичь
Году, быть может, в 52-м я шел по Литейному проспекту и вдруг — остановился как вкопанный: в глаза бросилась афиша на доске городского лектория: «Кандидат химических наук, лауреат Сталинской премии А. А. Ливеровский. Лекция на тему: «Весенняя охота на боровую дичь». Я был тогда студентом двадцати двух лет, только что вернулся... с охоты на боровую дичь...
Не могу удержаться от удовольствия вспомнить, как было дело. Приехал в Лодейное Поле при ружье и патронах с дробью-двойкой (написать «с ружьем» не позволяю себе: неблагозвучно). Местные ушлые мужики сказали мне, что глухари поют за деревней Имоченица (от Лодейного Поля километров тридцать). Поют и ближе, но самые мошники там. Мне тогда нужны были самые...
Вышел на рассвете, по дороге машины тогда не ходили, над дорогой перелетали несметные вереницы птиц: гуси, лебеди, журавли, утки, кулики. В каждой луже крякал селезень. В еловых логах свистели рябчики. Мое сердце переполнялось немыслимой радостью: видеть, слышать, дышать полнотою жизни Природы. К вечеру дошел до нужного мне места.
В деревне сидел на завалинке дед. Я задал ему мой главный вопрос: «Где поют глухари?» Он ответил без обиняков, как если бы я спросил у него, где сельский магазин. «Пойдешь за деревню колеей, в войну езжено, пройдешь версты три, по правой руке будет ляга, бери на левую руку. Отойдешь метров сто, тут тебе ток...»
Ноги у меня (в сапогах с заколенниками) изрядно прибавили в весе; солнце садилось. Так я пришел, как дед наказал, или не так, силы кончились. Я развел костер у края болота. Ночью с болота доносилось как будто чье-то хожденье, чавканье; мороз продирал по коже. Один раз не удержался, выстрелил в воздух, для острастки. В три часа взял ружье наизготовку, медленно двинулся незнамо куда, пуще всего остерегаясь нашуметь. Через какое-то время услышал одного глухаря и другого. Идти под песню к двум глухарям несподручно: глухари не поют в унисон; одного скрадываешь, другого спугнешь. Я замер в раздумье... Тут послышался чавкающий звук: кто-то шел по болоту туда же, куда и я. Скрадыванье глухаря на току не терпит чьего-либо соучастия, как страстное свидание с любимой. Поджидал идущего следом с нарастающей злобой.
Стало развидняться. Я увидел волка, чавкающего по болоту несколько поодаль от меня, носом в кочки. Волк не глядел на меня.
Первым движением было прицелиться в волка. Но что-то остановило руку: убьешь ли волка дробью-двойкой? А если не убьешь? И жалко было распугивать токовище.
Волк потащился именно туда, где пели птицы. Птицы умолкли. На этом моя первая охота близ деревни Имоченицы, на берегу реки Ояти закончилась. Встало солнце, я обследовал ток, разумеется, не шумя, вышел на твердое место в старый осинник, устроил таборок, сварил чаю, задремал, однако вполне забыться не мог: помнил о волке.
Ввечеру мое внимание привлекло какое-то движение в подлеске. Я увидел идущего пешком на ток глухаря. Со сложенными хвостом и крыльями мошник показался мне небольшеньким, как рябчик. Мошник шел не торопясь, поклевывал на кочках брусничины, поглядел на меня круглым глазком, ничуть не обеспокоился моим присутствием: никогда не видывал эдакого зверя или страдал куриной слепотой. Я порадовался редкостной встрече с таинственной птицей. О волке совсем позабыл.
В урочное время пришел на ток, близко услышал песню, хорошо подошел, свалил глухаря. На восходе солнца налюбовался танцами большой птицы с распущенным хвостом на суку высокой ели — и тоже свалил.
Надо сознаться, такого триумфа больше не было ни разу в моей охотничьей жизни. Мне помогла молодость моих ног, ушей, глаз, порадел и хозяин того болота (хотя наслал на меня волка). Я исполнил индейский танец над трупами двух убитых мною красивых птиц. Повесил их за спину, чтобы все видели. Шел по дороге, как победитель заезда (забега, заплыва), чувствуя в атмосфере восторженный рев трибун. Меня догнали на мотоцикле с коляской лодейнопольские охотники Нумеров и Бородавкин, тоже охотились на току, но возвращались пустые, со всяким бывает. Мою удачу восприняли с понятной охотничьей завистью, восхитились мною: «Ну, молодец!» Мою встречу с волком объяснили так: «Это была волчица, у нее там логово. Она тебя уводила от волчат». Пообещали в следующий выходной съездить на мой ток, во всем разобраться.
Не знаю, чем кончилось дело, но после разные люди в Лодейном Поле рассказывали мне о моей удаче на току, о встрече с волком, были разные версии. Но все сходились на одном: молодец! Настоящий охотник! Понятно, что слава — дева неверная, надобно ее подкреплять новыми геройствами, но случая больше не выпало.
...На первой моей встрече с Ливеровским — в городском лектории — я увидел сухощавого человека лет сорока пяти, с подвижным выразительным ртом, со значком лауреата Сталинской премии на лацкане. Лектор выговаривал каждую фразу с таким выражением, как будто вкушает вкусную пищу. И у него был удручающе правильный русский язык.
Много позже я узнаю, что Сталинскую премию Ливеровский получил за участие в разработке новой технологии получения уксусной кислоты. В самом конце нашего знакомства интересы ученого химика будут отданы бездымному копчению колбас, с помощью особого химического препарата «Вахтоль» — неканцерогенного...
Глухариную песню лектор изобразил с помощью спичечного коробка: пощелкал ногтем, поскирскал, открывая-закрывая коробок, — вышло похоже. Я также узнал, чем отличается токовый помет глухаря от кормового, в какое время глухари собираются на токовище, когда засыпают, что на току можно курить, но нельзя кашлять и многое другое.
До близкого знакомства с Алексеем Алексеевичем Ливеровским мне еще оставалось лет двадцать. Нас свела не охота, а литература. Я написал предисловие к одной из книг Ливеровского, вышедшей, когда автора уже не было в живых. Вот что я написал: «Книги А. А. Ливеровского: «Журавлиная родина», «Радоль», «Озеро Тихое», «Корень девясил», «Тихий берег Лебяжьего» не залежались на полках — рассказы и повести в этих книгах согреты любовью к родной природе, одушевлены идеей спасения природы во имя жизни, пронизаны страстным увлечением ходока по лесам и долам Новгородчины, Псковщины, Приладожья...
Алексей Алексеевич Ливеровский родился в 1903 году в Петербурге. Его отец — морской доктор, мать — филолог, профессор университета. В 1930 году он закончил Лесотехническую академию по специальности химика-технолога. Многие годы проработал в академии, прошел путь от лаборанта до профессора, доктора наук. Во время войны, в блокаду лаборатория, которой руководил А. А. Ливеровский, вырабатывала рецепт хлеба пополам с древесиной, а также... изобретала порох...»
История, не вошедшая в мое предисловие, со слов Алексея Алексеевича. Началась война, вышел указ о сдаче охотничьих ружей, радиоприемников, велосипедов, но прежде всего ружей; за несдачу ружья судил трибунал. Ливеровский припрятал свое ружьецо на чердаке академического деревянного дома в парке Лесотехнической академии, где жил до самой смерти. Прежде всего он был охотником, а после всем другим. В блокадную зиму жизнь замерла, но на чистейшей белизне снежного покрова в парке проступили следы зайцев, лис, белок, куниц. Особенно резво набегано было у зайцев. Ливеровский зайцев тропил и постреливал, промахов не давал. От смертельной голодухи его спасала зайчатина, он прикармливал и близкое окружение. Охоты приурочивал к бомбежкам и артобстрелам: в общем грохоте выстрела из охотничьего ружья не услышит и тот, кому надлежало слушать. Но все же охотника выследили, стукнули, добрые молодцы взяли его под белы ручки, доставили в Большой дом на Литейном, поместили в ту камеру, из которой отправляли врагов народа, а также шпионов и диверсантов в одно место — на тот свет. Суток трое Ливеровского допрашивали как диверсанта, вытрясали из него признание... Его спасла... недостача пороха, с порохом был полный швах: на Ленинградском фронте, на Балтийском флоте нечем стало стрелять... Во время дознания установили, что обвиняемый... кое-что понимает в порохе (лабораторию перетрясли). Ученого химика Ливеровского препроводили куда-то высоко, чуть ли не к самому Жданову, расспросили, что нужно для скорейшего производства пороху, химик толково объяснил. Ему оказали содействие, дали доппаек, к лаборатории приставили охрану (ну, конечно, ружье отобрали)... Ливеровский вышел сухим из воды.
Эту историю Алексей Алексеевич рассказал мне уж под конец жизни, когда в общественной атмосфере повеяло либерализмом. А так помалкивал в тряпочку.
Далее по тексту предисловия: «Каждому делу Алексей Алексеевич Ливеровский предавался с творческой решимостью достичь вершины знания, умения, вкладывая в каждый день жизни все богатство личности, таланта. Он был энциклопедическим знатоком всех видов русской охоты — не промысла, а исконной древней профессии жителя лесов, с ее поэзией и строгим законом поведения: не только взять от природы, но и послужить ее сохранению, приумножить. В доме Ливеровского, в профессорском доме в парке Лесотехнической академии, всегда жили собаки: профессор обладал великолепным умением воспитания, натаски охотничьих собак: гончих, сеттеров. За щенками от гончей Радоли, сеттера Увери наезжали первостатейные охотники со всего Союза.
Мы говорим об экологическом воспитании наших детей (теперь уже внуков), не забываем об уроках, преподанных нам самим — Виталием Бианки, Алексеем Ливеровским, Николаем Сладковым... Помните «Вести из леса», в свое время звучавшие по радио? С каким участием мы вслушивались в тайны звериной, птичьей жизни... И в книгах А. А. Ливеровского те же уроки без назидания; в них пример владений распевной новгородской речью, которую, если окинуть взором нашу текущую словесность, мало кто знает...
Оторвусь от давешнего предисловия, перейду к послесловию... Можно предположить, что Алексей Ливеровский, при его безукоризненном владении материалом, не стал заметной фигурой на горизонте художественной словесности... из-за своей безукоризненности. Будучи химически пунктуальным, профессор не допускал в сочинении домысла, вымысла, зыбкости эстетического впечатления превыше знания... К моим сочинениям на охотничью тему относился со строгостью учительницы химии седьмого класса, выставлявшей мне в четверти тройку по своему предмету...