Еще до его отъезда решено было проводить среди повстанцев занятия, чтобы поднять их воинский дух. И вот после одного такого занятия капитан Тишко был схвачен в темном коридоре и жестоко избит.
Как ни старался Лука найти виновников этого происшествия, никто их не назвал, зато все хором жаловались, что на том занятии пьяный Тишко несколько раз заявил, что ему стыдно за них, чумазых дураков.
— Ведь вместе воюем, — говорили члены банды, — а он не считает нас людьми.
— Да, вместе воюем, — подтвердил Лука, — вот поэтому-то мы и должны его уважать.
А сам мрачно подумал: «Нас стыдятся даже свои мало-мальски якуты. Анчик-то…»
Но этого мало. Выяснилось, что за время отсутствия Луки группа солдат разучила и стала петь «Интернационал», напечатанный в одной «тайной бумаге» на якутском языке. Когда Тишко арестовал эту группу, отряд чуть не взбунтовался, и пришлось приказ отменить.
Все уговоры Луки извиниться перед капитаном Тишко не подействовали. Отряд сам требовал, чтобы Тишко извинился перед ними за нанесенное им оскорбление. Кончилось тем, что Тишко плюнул на все и уехал на фронт под Якутск.
Лука докладывал на общем собрании жителей наслега. Шутка ли сказать! Образовано белое правительство всей якутской земли! Сам начальник всей Якутской области, знаменитый ученый и оратор Куликовский, да и не он один, а якутские купцы-миллионеры и образованные тойоны тоже ведут переговоры о помощи с дальневосточным белым правительством, с японским царем и самим американским «презентом». («Это тоже вроде царя у них», — объяснил Лука).
— Скоро прибудет пушка, от одного выстрела которой весь Якутск взлетит на воздух! Около самого Якутска белые разбили многочисленный красный отряд, идущий с юга под командованием самого храброго красного командира. Якутск скоро будет взят. В самом городе много наших людей, которые всегда готовы нам помочь. Только вот беда: красные звери, скорей всего, давно убили наших женщин, старого Сыгаева и других тойонов… Прошу вопросы!
— Вопросов нет. Все мы очень рады, что так… — начал Роман Егоров, начальник продовольствия и в то же время исполняющий обязанности наслежного князя.
— Есть один совсем-совсем маленький вопрос… — проговорил словоохотливый Бутукай.
Он встал, почмокал вытянутыми губами и принялся быстро-быстро гладить себя по коротко остриженной голове.
— Да ты что, шаманить, что ли, собрался? — не стерпел Лука. — Хочешь спросить, так спрашивай!
— Шаманов и без меня хватит… Все это так. Правильно! Уму якута сам царь дивился… Но я вот чего в толк не возьму. Говоришь, победили большой отряд красных, что прибыл с юга? А раньше все время говорил, что в России давно повсюду белым-бело от белых, везде, кроме Якутска. Чему же верить?
Послышались плохо сдерживаемые смешки и фырканье. Лука что-то записывал, часто трогая кончиком карандаша отвисшую губу.
— Кто еще?
Когда все вопросы были заданы и Лука уже собирался отвечать, сзади поднялась огромная фигура Василия Тохорона.
— Я!.. — грянул Тохорон, да так, что все охнули. — Я! Хочу спросить. Вот ты говоришь, что в городе много таких людей, что помогают нам взять его. Пожалеть бы их надо. А то ведь весь город взлетит от одного выстрела на воздух…
Тут все откровенно расхохотались.
— Я не позволю задавать такие вопросы! — замахал руками Роман Егоров. — Садись, Тохорон!
— Сажусь!
— Так могут спрашивать только враги наши! Арестовать надо таких! — кричал слепой Федор Веселов, ворочая торчавшей на худой шее головой.
Лука ответил всем, кроме Бутукая и Тохорона. Но когда он закрыл собрание, отовсюду послышались возгласы:
— А Тохорону не растолковал!
— Бутукаю ответь!
— Этим людям я отвечу одно: видно, им захотелось побывать у меня в штабе! Смотрите! Там вопросы задаю я, и не сладко вам будет! — постучал Лука кулаком по столу, собираясь уходить.
— Это не собрание! Не надо было и собирать тогда! — ворчали, расходясь, люди.
Между белыми штабами шныряло множество шаманов. В Талбе побывало их больше десятка.
Был шаман Щука, шепелявый, по-щучьи пучеглазый молодой хитрец с непрестанно дергающимся лицом. Во время камлания Щука звучно лизал раскаленную докрасна железную лопату. Говорили, что он, оборотившись серым волком, ускакал в лес от пяти красных, которые вели его на расстрел.
Был шаман Тарелка, одетый по-городскому, причесанный на пробор пожилой щеголь. Про него говорили, что он своим кинжалом в добрых полторы четверти длиной прокалывал себе грудь и глаза. Говорили еще, что допрашивавший его красный командир сразу же сошел с ума…
Был у Луки и свой главный шаман — Ворон. Он совал бубен в запечный сумрак, а сам протяжно свистел, нагнувшись над ним. Потом начинал умываться из бубна, да не водой, а настоящей кровью. Прославился Ворон тем, что вместе с Лукой увел талбинцев от волревкома и спас им жизнь.
Было еще множество мелких шаманов, прорицателей и колдунов, умеющих толковать сны, гадать на картах, И все они, и прославленные и безвестные, в один голос уверяли, что красные сгинут в два-три месяца.
Наконец пожаловала в Талбу дородная красавица шаманка Дыгый, та, которая когда-то вела песенные переговоры с лебедями, обиженными Григорием Егоровым.
Одетая в белый шелк, с распущенными пышными волосами, плыла она в пляске, плавно размахивая зажатыми меж пальцев правой руки тремя длинными белыми пучками конского волоса. Серебристым голоском напевала она в сладостной истоме:
Видно, великий грех
Землю-мать осквернил.
Видно, богиню свою Айысыт
Непочтеньем якут оскорбил…
Оттого-то
Горючими слезами
Истекла якутская земля…
Оттого-то
Дробной дрожью
Задрожала якутская земля…
Красавица Дыгый была «белой шаманкой», иначе говоря — зналась только с добрыми духами земли и леса, с небожителями — защитниками рода человеческого от всех семидесяти семи несчастий и бед, насылаемых чертями и злыми людьми.
Прикрыв глаза, нежно напевала Дыгый о том, как она на волшебных крыльях своих белоснежной лебедью облетала дальние края якутской земли и как видела она, что с востока, прорубая сквозь тайгу просеку в десять шагов шириной, везут на ста пятидесяти лошадях великую пушку от заморского царя.
О, скоро, скоро
Засияет счастье на земле.
О, снова, снова
Айысыт улыбнется мне…
Робко жались по углам простые шаманы и гадатели перед своей царицей. Лука сиял, зачарованный волшебной силой и земной красотой этой женщины. Понуро опустил голову Егордан, поникли и другие присутствующие на камлании бедняки.
А Дыгый уже со слезами в голосе пела-убивалась о расстрелянных красными любимых дочерях богини покровительницы Айысыт, о прекрасных женщинах из Талбы, в которых она вглядывалась волшебным своим взором. Шаманка тонко и точно изображала внешность, походку, голос каждой из женщин, описывала, в каких мучениях погибли они.
— Анфиса!.. Анастасия!.. Марина! — громко угадывали присутствующие.
— «Отомстите за меня, несчастную!» — молила устами шаманки болезненная, бледнолицая Анфиса, жена Луки.
— «Простите, если кого из земляков обидела. Ноет мое сердце по деткам моим и мужу», — жаловалась Марина, жена Романа Егорова.
— «Гниет непохороненное тело мое! Скорее возьмите город и предайте меня земле родной моей Талбы!» — взывала чернобровая Анастасия, жена Павла Семенова.
Не раз уже вытирал глаза Павел Семенов. В беззвучном рыдании кивал головой Роман Егоров. Только Лука не отрывал сухих глаз от прекрасной шаманки и сидел неподвижно, скрестив на груди толстые руки.
Смущенно и взволнованно переглядывались люди. А красавица, внезапно прервав свой торжественный полет, испуганно шарахнулась в сторону, подняла руку с пучками белых конских волос, приложила ее к глазам, будто вглядываясь во что-то неясное, страшное, пугающее, и начала описывать несчастных, погибших за свою великую вину смертью летных птиц и зимних зверей.
— Эрдэлир… Трынкин!.. Русский! Кукушкин!.. Мончуков!.. — восклицали люди, изумленные точным воспроизведением внешности расстрелянных красных.
— И эти главные виновники, — укоризненно звучал голос Дыгый, — и все, кто стоит за ними, слезно плачут, раскаиваясь в своей темной вине, умоляют простить их…
— Ложь! — неожиданно воскликнул Гавриш, которому Лука, как и Егордану, из милости разрешил быть на камлании. Он вскочил и рванулся к шаманке, да так стремительно, что все в изумлении рты разинули. — Врешь! Других не знаю, а Эрдэлиру каяться не в чем! Он был всегда за хороших людей, разве что против баев…
— Стой! — крикнул Лука, опомнившись и вставая. — Пошел в тюрьму! Уведите! Я т-тебе покажу…
Гавриш и сам направился к двери, но на пороге обернулся и злобно оглядел всех:
— Дурачье! Кому верите? Живым был — никогда не просил, не умолял Эрдэлир богачей, а после смерти и подавно не станет!
— Пше-ол! — заорал Лука.
Гавриша увели в тюрьму.
Но по наслегу пошли споры и рассуждения: мог ли в самом деле Эрдэлир раскаиваться после смерти? Да и не только Эрдэлир, а и Кукушкин, и Трынкин, и Мончуков? И неизменно люди приходили к выводу: нет! Если избитые, искалеченные, прошедшие через все мыслимые муки, они перед самой смертью с гордостью говорили: «Мы — мобилизованные партией ленинских коммунистов!» — значит не могли они раскаиваться и после смерти в том, что до конца боролись за народное счастье.
Дыгый была шаманкой, да еще «белой шаманкой», только во время камлания. Выполнив же обряд, она становилась просто соблазнительной бабенкой. Несколько дней прожила она у Луки и не намеревалась, видимо, уезжать. Лука теперь ненадолго вылезал к солдатам и снова запирался со своей гостьей.
Но вдруг грянул гром с ясного звездного неба.
В полночь в штаб прискакал полусолдат-полубатрак Давыд и поднял страшный грохот, колотя кулаком в дверь Луки. При этом он кричал во все горло, что приехали из города Анфиса и другие женщины.