— Что, что? Город взят?! — воскликнул Лука, высунувшись из комнаты.
— Так тебе и взят! Сами красные отпустили!..
— Болван! Я тебе сейчас вправлю мозги!
— Ей-богу! Отец послал… Поезжай домой — сам увидишь!
Когда Лука оделся и выскочил из комнаты, Давыда уже и след простыл, но в казарме только и говорили о том, что красные отпустили всех женщин и вообще всех задержанных ими людей.
Наскоро попрощавшись с красивой шаманкой, которая тотчас отбыла из Талбы, Лука с тяжелым сердцем поехал к себе.
Прибытие женщин сразу развеяло все измышления бандитов о «зверствах красных», все волшебные «видения» шаманов и гадателей. Даже сдержанные рассказы самих «пленниц» относительно виденного и слышанного в городе невольно вызывали симпатию к красным. Лука уже несколько раз бил свою Анфису «за большевистскую агитацию». Насмешливая и острая на язык Марина при всех громко благодарила мужа за то, что он, кривоногий черт, вздумав стать белогвардейцем, дал ей возможность повидать город и людей. Рассудительная Анастасия не спеша говорила:
— Видно, красные появились не для того, чтобы их истребили Лука Губастый, кривоногий Роман да мой несчастный стрекотун.
Через несколько дней начальник продовольствия штаба Роман Егоров привез из хранившегося у него табачного запаса солдатские пайки. Для удобства он завернул каждую мерку в отдельный листок бумаги. Лука случайно обратил на это внимание и пришел в ярость. Скомкав несколько таких листков, он с ожесточением кинул их, к великому ужасу и конфузу неграмотного Романа, прямо ему в лицо. Выяснилось, что бумажки оказались невзначай вывезенными Мариной листовками с обращением губревкома к якутскому трудовому населению. Губревком поздравлял население Якутии с провозглашением автономии, призывал жителей всех улусов и наслегов к сплочению вокруг красного знамени, к скорейшей ликвидации бандитизма.
Пошли слухи, что Иван Сыгаев, также отпущенный красными, усиленно уговаривает сына, пока не поздно, стать мирным жителем. Тем временем Лука, Роман и Павел, каждый с двумя солдатами, за одну ночь согнали со всего наслега последние сорок коней и отправили их, как они говорили «на несколько суток», для того лишь, чтобы провезти через Нагыл до границы Чаранского улуса наконец-то прибывшую с востока огромную пушку великого заморского царя.
Но наступила весна, пушка все не стреляла, а взятые «на несколько дней» кони так и не вернулись.
После отъезда Тишко на фронт и возвращения заложниц талбинский штаб постепенно стал хиреть. Солдат спешно отправляли на запад для участия в боях за Якутск. Некоторые из них уходили охотно и весело, беспокоясь лишь о том, как бы великая пушка заморского царя не выстрелила без них. Другие заявляли, что они уговаривались служить у себя на Талбе. Не желая идти драться за чужие наслеги и улусы, они сдавали оружие и расходились по домам. Таким образом, к лету в Талбе осталась дружина, насчитывающая всего десять — пятнадцать человек, да и то старичков.
Каждый день Лука проводил с дружинниками «военное обучение».
Забавно было смотреть, как Роман Егоров марширует на старости лет. Его старший брат Михаил, где только мог, зубоскалил по этому поводу.
— Ну, теперь-то уж красным каюк, — говорил он, — Роман их живо растопчет!
Вокруг марширующих старичков резвились назойливые мальчишки. Разве их отгонишь! Мигом поделятся на две группы и затеют на глазах у солдат войну «красных» и «белых». Тут пускались в ход и камни, и палки, и кулаки. Да что-то у них все так получалось, что побеждали «красные», прибывшие на пароходах. Утомившись «от войны», они не давали покоя дружинникам, передразнивали их, орали, смеялись.
— Смотри-ка, смотри! Роман красных топчет! Ой, страшно, ой, умру!
— Пра-а-в-ва! — мощным голосом командовал Лука по-русски.
Старички сбивались в бесформенную кучу, сталкивались лбами.
— Сказано тебе, дурак, «праба», значит надо в левую сторону вертаться! — кричали они один на другого.
— А ты чего лезешь как ошалелый! Совсем ногу отдавил, собака!
— Сам собака!
— Зми-иррна! — ревел начальник штаба, и все замирали как вкопанные. — Роман Егоров, ты все ерзаешь на месте, как корова перед отелом! А еще солдат! Воз сена между ногами проедет.
— Ха-ха-ха! Хо-хо! — доносилось со стороны, где толпились глазеющие острословы и безжалостные мальчишки.
— А ты не лайся! Тоже мне командир! Не хвастай! Это тебе не с шаманкой Дыгый шутки шутить! — огрызался Роман.
И опять сыпались насмешки и колкости со стороны глазеющих земляков.
Лука мобилизовал знаменитого в наслеге столяра Бутукая и еще нескольких мужиков и приказал им в три дня построить из валявшихся около незаконченного здания школы бревен и досок преогромный шестивесельный кунгас для «военных целей». Туда же он повелел согнать лодки со всего наслега. Некоторые догадливые старики шептались:
— Видно, по этой дороге идет с востока еще какая-нибудь преогромная пушка со множеством войска.
Но только успели построить кунгас и собрать на реке возле избы Боллорутты все лодки, как в одну из светлых ночей конца июня со стороны Нагыла потянулся длинный караван тяжело нагруженных вьючных коней. Их было не менее двухсот пятидесяти. Так появился в Талбе сам член областного правительства Михаил Михайлович Судов со своей прекрасной Анчик, с маленьким сыном и с полусотней солдат.
Как раз в ту ночь арестованных Егордана и Гавриша, а также вольного Бутукая и нескольких других мужиков послали неводить на реке для дружинников неподалеку от избы Боллорутты. Обнаружив на берегу невиданное множество людей, любопытный Бутукай не утерпел и направился к замеченной им белой палатке, перед которой горел костер. Робко поплелись за ним и остальные. Бутукай еще за несколько шагов сорвал с головы картузишко и подошел прямо к Судову, сушившемуся у огня. Тут же топтались Лука, Егоров, Семенов и одетый в старые дорогие меха старик Боллорутта. Неподалеку хлопотали солдаты.
— Совсем загубили, проклятые! — жаловался Боллорутта Судову. — Начали строить школу, заманили туда жену и увезли с собой. Один тут живу и лето и зиму. Может, табаком, чаем поможешь… Отца твоего знал хорошо, останавливался, бывало, он у меня, когда проезжал по торговым делам.
— Да, красные — такие, у кого жену, а у кого… — безразличным тоном начал было Судов.
— Здорово, Мэхэиле Мэхэились! — радостно воскликнул вдруг Бутукай, мягко оттеснив старика от Судова. — Расскажи, как живешь?.. Куда едешь?..
— В Охотск и дальше, — недовольно промычал Судов, глядя в другую сторону.
— Ружья покупать у японского царя и американского презента? Или по другому делу?
— Миша! — послышался из палатки голос Анчик, и одновременно там захныкал ребенок.
— Ружья покупать! — уже зло бросил Судов, направляясь в палатку.
— Хорошо! — обрадовался Бутукай. — Это очень даже хорошо! Небось уже пушку заморского царя поставили против красных? Вот вижу — едешь с ребеночком и хозяйкой. А не трудно будет?
— Пушку? — обернулся Судов, стоя у входа в палатку, и ржавые белки его выпуклых глаз грозно блеснули в полутьме. — Поставили! Скоро выстрелит! Тогда берегись!.. Видно, ты свой народ совсем распустил: ораторствуют много, — угрожающе обратился Судов к Луке. — А за такую лодку тебя надо бы расстрелять. Не лодка, а дырявое корыто!
Когда Судов скрылся в палатке, Лука прикусил свою отвислую губу и, багровый от натуги, молча поднес к носу Бутукая огромный кулачище.
— Понятно! — согласился Бутукай — Уму якута… Айда ершей ловить! — закричал он и устремился к поджидавшим его поодаль товарищам. — Вот теперь понятно!..
И пошла гулять по наслегу весть о том, что великая пушка действительно установлена на горе, на правом берегу Лены, против города, и не сегодня-завтра пальнут из нее. А выстрел будет такой, что услышат и в Талбе. Земля задрожит под ногами, посуда зазвенит на полках, по верхушкам деревьев гул пройдет.
Людей, прослышавших об этом, становилось с каждым днем все больше и больше. Теперь только и было разговоров:
— Видать, орудие сегодня выстрелило: под ногами у меня так и дрогнуло…
— Пушка-то сегодня на рассвете так бабахнула, что в лесу даже все загудело…
— Ночью чашки звенели — должно, пушка…
И хотя слухи эти не подтверждались, овладело людьми великое беспокойство. Богатые тревожились: почему пушка все не стреляет? Беднота горевала: а вдруг на самом деле выстрелит, разрушит город? Не жди тогда счастья!
После отъезда Судова все чаще стали грызться Лука Губастый с Павлом Семеновым. На виду у всех Лука орал на Павла:
— Вор! Все имущество штабное растащил!
— Кровавый пес! — кричал Павел. — Уйду я из отряда! Ты затеял войну, ты и воюй!
А вскоре по наслегу пошла гулять другая весть — о том, что из красной России прибывают все новые и новые войска и что белые разбиты на западном берегу Лены. Теперь люди, не скрывая насмешки, спрашивали в штабе:
— А где же пушка-то?
— У него в погребе спрятана! — отвечал Павел, нагло указывая на Луку.
— Молчи, дурак! А не то… — вспыхивал Лука.
Начали они, один втайне от другого, говорить людям:
— Он того человека убить хотел, а я его спас.
Каждый из них считал своей заслугой, что остались в живых Егордан Ляглярин, Гавриш, Тохорон и другие. Наконец Егордана и Гавриша вовсе освободили, причем Лука и Павел наперебой объясняли им, что они-то всегда защищали людей, а, мол, это все кровавый пес Тишко — сам расправы чинил и других заставлял. Зато уж теперь никого в наслеге не арестуют. Теперь мирная политика.
Молчаливо и безропотно скорбела старуха Кэтрис по своему единственному сыну Ивану. Как ушел с красными еще прошлой осенью, так с тех пор ни слуху ни духу. Никому не высказывала Кэтрис своей тоски, на людях держалась все так же невозмутимо и гордо, но по ночам не спала, все сидела у окна и смотрела на запад.
Наконец, тайно от всех, пригласила она к себе шамана Ворона: пусть шаман сообщит ей, что стало с сыном.