Но разве что-нибудь укроется от посторонних в якутских домах летом. На другой же день все узнают, что, прощаясь на рассвете, впервые поцеловал парень любимую девушку. Теленок, что ли, выдал, тот, что всегда пасется за поскотиной возле приветливой юртенки, где живет милая? То-то он всегда смотрит так озорно, будто хочет сказать: «А, ты опять здесь, дружок?» Или, может, жаворонок ранний оповестил? Ведь он по утрам всегда трепещет крылышками над головой, весело повторяя: «Ви-ви-ви-ви-дел я! Видел-видел-видел я!»
А как скроешь, если у тебя собирается камлать шаман?
К заходу солнца двор старухи Кэтрис был полон людей. А она делала вид, что вовсе не удивляется такому сборищу, и приветливо говорила каждому:
— Как живешь? Что нового?
А ведь стоило бы ей только тихо сказать: «Прямо ума не приложу: почему это у меня сегодня так много гостей? Кажется, не сегодня я родилась и не сегодня помирать собираюсь… Нет у меня нынче ни свадьбы, ни поминок…» — и тогда люди смущенно разбрелись бы по домам.
Но не могла Кэтрис этого сделать, не могла нарушить многовековую традицию народа, не смела погнать гостей от себя. Если она отвернется от людей, то и люди отвернутся от нее, а как же можно жить без добрых соседей! Ведь она не какая-нибудь богачка Сыгаиха, которой нет дела до того, что подумают о ней другие.
— Расскажи, милая, как живешь? — сказала она а Федосье, которая пришла сюда с тайной надеждой: а вдруг шаман заодно с Иваном увидит и Никиту?..
Когда Ворон уже уселся на разостланную перед камельком шкуру рыжей лошади и взялся за бубен, вдруг заявился сам Лука Губастый. Люди несмело зашептались.
— Лука?.. — тихо произнесла старуха, не глядя на него.
Лука вспыхнул. И было от чего! Хозяйка смотрела куда-то в сторону и даже не осведомилась, как живет гость. Значит, ему нанесено оскорбление; значит, ему дали понять, что ни он сам, ни его семья хозяйку не интересуют.
— Как живешь, Кэтрис? — выдавил из себя Лука.
— В какую сторону направляешься?
Это было уже слишком! Кэтрис даже не сочла нужным ответить на вопрос! Значит, хозяйка не скрывает, что не нужен ей этот гость и незачем было ему к ней приезжать. Значит, она считает, что гость мог заехать разве только случайно, направляясь куда-то совсем в другое место.
Оставалось одно — тотчас удалиться, согласившись с мнением хозяйки, что тут произошла ошибка.
Однако Лука пробормотал неопределенно:
— Да вот, в ваши края…
Наступило напряженное молчание. Не знал, что делать, и шаман.
— Ну, старец, потрудись, — тихо, но твердо обратилась наконец Кэтрис к шаману. — В своей норе и мышь хозяйка, в своем гнезде и воробей властитель. Юртенка эта моя, так что уж, пожалуйста, ничьим случайным присутствием не смущайся. Прошу тебя, потрудись.
И шаман стал «трудиться». Но всем было ясно, что нет у него на этот раз ни уверенности, ни смелости. Ведь «волшебный взор» его должен видеть только то, что может быть приятным и Кэтрис — матери большевика, и Луке — начальнику белого штаба.
— Пушка скоро выстрелит, — говорил он. — Якутск будет пеплом по ветру развеян, но учитель Иван благополучно вернется в Талбу.
Обе стороны остались явно недовольны. Кэтрис — тем, что город будет разрушен, а значит, погибнут все друзья любимого сына, да и сам он вернется пленником, на издевательства, на мученическую смерть. А Лука остался недоволен тем, что опять появится Иван Кириллов, — а уж он-то не может жить тихо, без борьбы, без того, чтобы не сплотить вокруг себя бедноту. Значит, неминуемо придется иметь дело с красными, но уже не в городе, который отсюда далеко, а здесь, в наслеге, в лесу, за собственным домом, по дороге в собственный штаб.
— Я думаю, Иван не вернется, — проговорил Лука, откашлявшись. — Посмотри-ка, старик, получше.
— Думать может каждый по-своему, — спокойно подхватила Кэтрис. — Я вот думаю, что город останется цел.
— А если выстрелит великая пушка… — начал было шаман.
— Я думаю, что и пушка не выстрелит, — еще более твердо возразила Кэтрис. — Я думаю, что и нет никакой пушки. Погляди-ка, старец, как следует!
Оказавшийся между двух огней Ворон решил отвлечь всеобщее внимание. Он принялся неистово колотить в свой бубен, вертеть головой и дергаться всем телом. Потом вскочил — и ну перебирать ногами, будто ретивый конь. При этом его прищуренные от напряженного вглядывания вдаль глаза были обращены на запад. Все замерли в ожидании решающего слова шамана.
Ритмично колотил Ворон в свой гремучий бубен, разнозвучно звенел железными побрякушками и всеми тринадцатью колокольчиками, подвешенными на волшебном его одеянии. Потом стал красочно описывать все улусы, через которые он мчался на своем чудодейственном бубне-коне.
Вот поднялся он на высокие горы прибрежные, вот перед ним открылась серебряная ширь великой Лены — матери всех рек…
Наконец Ворон вошел в экстаз, но в самый разгар своего шаманского буйства он неожиданно оборвал пляску, откинулся назад, быстро спрятал бубен за спину, козырьком приложил к глазам обитую рыжей кожей колотушку и запел жалобным, тихим голосом:
Ох ты, милый мой, ох, несчастненький,
Ох ты, юноша, милый, глупенький…
Сколько дней, сколько лет прожил ты,
Прожил ты, пробыл ты на земле!
А уже, а уже ты лежишь
На песке, на песке у реки…
Две ноги, две ноги волны смыли,
Две руки, две руки звери съели…
А два глаза — две звезды ворон выклевал,
Не головушка твоя — пустой череп лежит…
Ой, как страшно мне, ой, как жалко мне!
Не бывать пареньку на родной стороне,
Не видать пареньку свою Талбу-реку…
— Перестань! — крикнула дочь хозяйки Агаша и, потрясая кулаками, подбежала к шаману. — Это ты что, про Никиту? Врешь! Придет он!
Это было так неожиданно и страшно, что шаман сразу превратился в самого обыкновенного растерянного старикашку. Он едва не выронил бубен и расслабленно опустился на нары между пугливо подавшимися в сторону гостями. Прекратилось камлание… Оглушенные люди молчали.
— Старуха Кэтрис, ты меня сильно оскорбила, — проговорил в полной тишине Губастый, зная, что присутствующие не забыли выказанного по отношению к нему пренебрежения.
Уехать молча — значило окончательно признать свое бессилие перед жителями наслега.
— Ты ко мне лучше не приставай… Не начальство ты мне! — Кэтрис презрительно оглядела Луку с головы до ног. — Я пока не арестована тобой и в солдатах твоих не значусь. Я старуха Кэтрис, — она высоко подняла гордую седую голову и окинула взглядом стены. — И я у себя в доме, среди своих соседей. А тебя, Лука, не звала!
Лука вскочил с места и вылетел наружу, чуть не сорвав дверь с петель. Он подбежал к лошади, привязанной у ворот, и прыгнул в седло. Лошадь взвилась на дыбы. Тогда он сильно ударил ее ногами в бока, ожесточенно дернул поводья и помчался, все дальше и дальше растягивая и уводя за собой серое облако пыли.
Народ быстро разошелся, смеясь над поверженным старухой Кэтрис бандитским главарем. Посмеивались и над шаманом, который, видать, позабыл, что в тот момент он ускакал на своем бубне-коне за триста верст от Талбы, куда бы никак не дошел крик Агаши.
Идя по дороге, женщины утешали тихо плачущую Федосью, уверяя ее, что Ворон — глупый старик и только попусту треплет языком и что Никита обязательно вернется.
Слегла старуха Мавра и завещала сыну своему Павлу не быть военным, а стать снова простым мирным мужиком. Пришлось Павлу впервые в жизни заняться черным трудом, и теперь он в рваной фуражке и в телячьих рукавицах целыми днями возился возле своего дома.
При смерти был и Федор Веселов, который тоже стал проповедовать замирение.
Повинуясь воле умирающего отца, Лука распустил штаб и объявил «мирную политику».
— Я воевал, — говорил он всем, — только против якутских красных, а не против Советов. Сейчас пришли красные из России и помирили нас.
Лука разъезжал по наслегу и старался снискать себе уважение тем, что устраивал игры и гулянки. Однако люди шли на его зов неохотно. Соберет Лука кучку парней и заливается перед ними:
— Золотые, дорогие мои сородичи! Мои добрые ровесники-друзья! Будем жить весело, будем мирно жить под ясным солнцем и не поминать старые грехи!
Гавриш потешался над ним:
— Что-то уж очень наши белые присмирели. Пушки-то, видно, прибыли не с востока, а с запада и дулом не на город, а на них глядят. Вот они хвосты и поджали!
В одну из июльских ночей за рекой возле избы Боллорутты к небу повалил густой черный дым. Похоже было, что там загорелся лес. Люди, бросившиеся на пожар, оторопело остановились у реки: пылало недостроенное здание школы. Пока на утлых лодчонках в панике переправлялись на тот берег, школа сгорела. Удалось растащить лишь груду обугленных и дымящихся бревен.
Боллорутта преспокойно храпел в своей избе. Когда его разбудили, он долго не понимал, в чем дело, а поняв, полуголый и босой, тревожно засеменил мимо сгоревшей школы к старому кладбищу с покосившимися и посеревшими от времени крестами.
Народ был взбудоражен и со всех сторон потянулся к центру наслега. Стало известно, что ночью исчезли Лука Губастый с женой Анфисой, Роман Егоров и Павел Семенов. Вот тут-то и вспомнили те, кто тушил пожар, что на реке уже не было кунгаса.
Пока судили да рядили, что бы все это могло значить, настало утро. И вдруг, сверкнув в лучах восходящего солнца сталью шашек и винтовок, на тракт выскочили всадники.
Загудели, заволновались люди. Все в какой-то мере причастные к красным, в том числе Егордан Ляглярин и Гавриш, бросились прятаться. Гавриш полез на чердак штабной избы.
— Если красные, так они подумают, что мы белое войско, и откроют стрельбу! — испугался кто-то.
— Эх ты, голова! — Гавриш высунулся из дыры в кровле. — Скажет еще! Это когда же было, чтобы красные принимали народ за бандитов?.. Э-эх!.. Выходите! Наши!