— Жену?.. Майыс?.. Не видал.
— Мне бы только расписку о ее смерти.
— Зачем тебе это? — почти вскрикнул Никита, ошарашенный словами старика.
— А как же! Надо же мне когда-нибудь жениться. Да вот не идут за меня, все боятся, что она вернется и богатство мое отберет… Да ты погоди! — решительно добавил старик, и Никита опять отпустил стремя. — Тут осталась заячья стрела твоего отца Егордана, возьми-ка ее с собой, пока не забылось… — И старик хлопотливо зашагал по тропке, вьющейся среди бурьяна.
Он толкнул всхлипнувшую дверь и скрылся в амбаре. Никита постоял в недоумении, потом подошел и заглянул внутрь.
Старик, взобравшись на нары, шарил на полке и что-то тревожно бормотал под нос.
Посреди амбара в полумраке на тонком ремешке висела большая пыжиковая доха с непомерно длинными рукавами. Чуть покачиваясь, доха плавно поворачивалась в сторону старика. Из кармана ее торчало ухо рыси. Вот доха повернулась передом к старику, и Никите показалось, что еще мгновение — и она подскочит к Боллорутте и схватит его сзади за шею этими длинными растопыренными рукавами. Обнимет преданного раба своего и, вся трясясь, неслышно засмеется над ним.
И хотя все это уже было когда-то, Никита почувствовал, как у него зашевелились волосы на голове. Но он в два прыжка очутился у дохи, сгреб ее и швырнул куда-то в сырую, сумеречную глубь амбара. Доха на лету взмахнула пустыми рукавами и запорошила глаза клочьями истлевшей шерсти. Брезгливо сморщившись, Никита выбежал из амбара, вскочил на коня и помчался прочь отсюда, туда, где уже строился отряд.
Майыс сидела на коне, стараясь не глядеть в сторону избы, где она когда-то жила в тоске и горести и находила утешение лишь в том, что холила свои длинные косы.
Отряд быстро перевалил через крутой хребет между «двумя Талбами». Впереди была та же прекрасная Талба, но вернувшаяся сюда после далекого путешествия вокруг длинной горной гряды. Такая странная игра природы: неспешно катит река свое плавное течение прямо с юга на север, потом поворачивает на запад и вдруг, будто потеряв что-то в дороге, решительно поворачивает обратно на восток, а потом на юг, обвивая своим течением узкую цепь высоких гор. Так делает она целых шестьдесят верст лишку на вечном своем пути, чтобы вернуться к самой себе и только потом, как бы прихватив забытое, устремиться уже прямо на север.
Лука рассчитал так: гнаться за ним на лодке — значит попусту тратить время и силы, пускаться же вдоль по берегу, через бесчисленные мелкие бурные речки, вливающиеся в величавую Талбу, через непроходимые дебри и болота, — и вовсе немыслимо. Но он не учел того, что совсем не обязательно гнаться за ним, а достаточно перевалить через узкий хребет и спокойно поджидать, сидя на берегу, пока река сама не доставит его прямо в руки преследующих.
Отряд поднялся по узкой каменистой тропе и сразу же спустился на другую сторону — «с Талбы на Талбу». Часть конников быстро переправили на противоположный, покатый берег, где дымила одинокая бедняцкая юрта.
Хозяйка, с трудом поверившая в то, что видит перед собой действительно Никиту, сына Егордана, и, кажется, совсем не поверившая, что это красный отряд, ничего не знала о большой лодке. Тут в юрту с криком влетели два мальчика-подростка:
— На том берегу… — и осеклись, увидев гостей.
Мальчики, жившие у реки, от взора которых уж конечно не укрылась бы ни одна проплывшая мимо лодка, тоже ничего не видели.
Тогда Никиту снабдили биноклем и направили вверх по течению верст на пять. Не проехал он по усыпанному мелкой галькой берегу и трех верст, как далеко на реке показалась желтая точка.
В стеклах бинокля замахала веслами глубоко погруженная в воду новая лодка, в которой сидело много людей. Это были они! Никита повернул коня и поскакал обратно. Отряд, двигаясь по обоим берегам, переместился немного наверх и залег.
Томительно медленно приближалась лодка, похожая на ползущее по зеркалу желтое насекомое. Концы его лапок поблескивали на солнце, и само оно постепенно увеличивалось, становилось все заметнее и отчетливее. И вот уже стали ясно различимы ровные взмахи шести весел, можно было даже сосчитать сидевших в кунгасе людей. Теперь лодка приближалась гораздо быстрее. Стало слышно, как переговариваются там люди. На корме виднелись покрытые белым брезентом грузы. Кто-то вычерпывал из кунгаса воду и выливал ее за борт.
Когда расстояние сократилось до сотни саженей, Сюбялиров подбежал к воде и замахал руками:
— Э-э! Плывите сюда!
Из-за беспорядочно нагроможденных валунов встали бойцы.
На миг в лодке все замерло. Весла недоуменно повисли в воздухе. Потом они расслабленно и недружно опустились на воду, а люди задвигались, завозились, забормотали.
— У нас нету места! — крикнул наконец Лука, хрипло откашлявшись. — И так течь большая, совсем замучились. Чей отряд?
— Отряд Красной Армии! Плывите сюда…
— Брось дурацкие шутки! — На носу стоял теперь дородный человек. Резким движением руки он откинул с лица накомарник. — Спрашивает начальник Чаранского штаба Николай Иванович Сыгаев. Чей отряд?
— Говорят, Сюбялиров! Давай к берегу, пока говорим мы, а не пулеметы…
Люди на кунгасе заметались, оттуда донесся полный отчаяния женский крик.
А течение делало свое дело, и лодка неудержимо приближалась.
Раздалась зычная команда Бурова, и быстро затрещал ручной пулемет. Захлопали выстрелы и с противоположного берега. Лодка завертелась на месте в треугольнике скрещенных впереди следов от пуль, рябью прочертивших стальную гладь реки.
— К какому берегу плыть? — дрожащим голосом крикнул Лука.
— Сюда! Сюда!
Два весла из разных рядов беспорядочно и суетливо хлопали по воде, пока лодка, коротко хрюкнув, не уткнулась носом в прибрежную гальку.
— Пожалуйте, господа начальники штабов! — любезно произнес Степан Буров и приглашающим жестом широко взмахнул рукой, указывая на вершины крутых гор.
Споткнувшись о камень, вышел из лодки Никуша Сыгаев с поднятыми руками. За ним, будто передразнивая его, последовал Лука Веселов. Беспокойно озираясь по сторонам, выскочили на берег дрожащие Вася Сыгаев и Петя Судов. С трудом подняв на руки полумертвую от ужаса Анфису и балансируя на ходу, перешагнул через борт Давыд. Он положил свою ношу на землю, беззаботно огляделся, шмыгнул носом и быстрым движением рук подтянул штаны. Выбивая дробь зубами, вышел Павел Семенов, а за ним полуживой от страха вылез Роман Егоров. С какого-то тюка поднималась и вновь падала молодая краснолицая женщина.
— Никифор, вынеси ее! — приказал Сыгаев.
— Выноси сам! — огрызнулся молодой батрак. — Хватит! Видно, навоевались мы, один — начальником, другой — солдатом… вот только не знаю, чьей армии.
Никуша вспыхнул, свирепо повел глазами, но, встретившись с насмешливым взглядом Бурова, смущенно опустил голову и тихо спросил:
— Можно мне ее… жену свою… мою?..
— Пожалуйста!
Никуша вернулся в лодку и, поддерживая жену сзади за оба локтя, осторожно вывел на берег.
— Сестренка! — неожиданно громко воскликнул Лука, протягивая руки к подходившей Майыс.
Она приблизилась к нему, остановилась и вдруг коротко и быстро взмахнула рукой. Реку огласила звонкая пощечина.
— Отдай мне Эрдэлира! — страшным голосом закричала Майыс в наступившей тишине.
Она прокричала эти слова с такой силой, что где-то в горах несколькими перекатами громко отозвалось эхо.
— Отдай мне Эрдэлира!.. — повторила Майыс, потрясая руками над съежившимся, державшимся за щеку Лукой Губастым, бывшим начальником Талбинского штаба.
У кунгаса оставили часовых, а весь отряд Бурова вместе с пленными вернулся в Талбу. На холме у дороги всадники увидели уже обновленную, огороженную частоколом и чистенько прибранную могилу Эрдэлира с трепетавшим на столбике красным флажком.
Луку и Никушу отправили в город, а Романа, Павла и других, крепко припугнув, отпустили по домам.
Посреди поляны все еще бурлила многолюдная толпа. В центре широкого круга взявшихся за руки людей стоял Афанас Матвеев и пел:
Великий Ленин, вождь любимый,
Нам свободу подарил,
Над землей развеял тучи,
Светом счастья озарил.
Песню громко подхватывал хор, и неслась она, эта песня, далеко-далеко, своими простыми, немудреными словами возвещая людям мир и труд.
ОХВОСТЬЕ
Повсеместно прошли выборы Советов. Председателем Талбинского наслежного совета единодушно избрали двадцатилетнего Гавриила Николаевича Тукова, которого все по-прежнему звали просто «Гавриш». Никита Ляглярин после демобилизации из Красной Армии стал секретарем наслежного совета. Он хорошо справлялся со своими обязанностями, но, когда ввязывался в горячие споры, люди нет-нет да и напоминали ему:
— Ты помолчи! Твой голос не в счет! Тебе еще нет восемнадцати!
Первым делом в наслеге отменили восстановленную белобандитами систему землепользования «по достатку» и в разгар сенокоса наскоро поделили землю подушно.
На общем собрании наслега под открытым небом Гавриш и Никита раздавали маленькие четырехугольные листки с обозначением фамилии главы семейства, количества членов семьи, названия местности и размера отводимого для покоса участка.
— Спасибо советской власти за землю и… за все, — растроганно проговорил Андрей Бутукай, принимая дрожащей рукой «земельную бумажку». — Эх, жаль, Лука Губастый коровы лишил! Вот, Никита, смотри, без тебя тут…
Порывшись за пазухой, Бутукай вытащил и положил на стол аккуратно подшитые ниткой пожелтевшие листки, вырванные из какой-то книги. Поперек печатных строк первого листка было жирно выведено от руки извещение о том, что с каждого взрослого члена семьи Бутукая взыскивается по десяти рублей военного налога, по десяти рублей земской повинности и по два рубля волостной повинности. В заключение были указаны три срока уплаты. Другой листок представлял собой расписку в приеме от Бутукая коровы за тридцать рублей и трех пудов ячменя по три рубля за каждый.