Никита громко прочел бумаги Бутукая.
— У всех такие! Вот и у меня! — послышались голоса отовсюду.
— Была бы земля, а корову заведешь! — прогудел Тохорон, покрывая шум.
— Была бы советская власть, будут у нас и лошади и коровы! — закричал Гавриш. — Вот что мы сделаем с ихними бумагами! — Он мелко изорвал бандитские листки и швырнул клочки в сторону.
— Так их, со всеми бумажками!
— Так им, собакам! — зашумели, заволновались люди.
Гавришу с большим трудом удалось успокоить народ и продолжить распределение участков.
За девять месяцев хозяйничания бандиты причинили множество бед. Но, избавившись от бандитского гнета, люди стали сильнее духом, неистовее в своей ненависти к классовым врагам, действеннее в своей любви к советской власти. С них будто рукой сняло вековое, дремучее «не мое это дело»…
Перед наслежным советом открывался непочатый край работы — от разоблачения шаманов до открытия школы для взрослых и помощи обнищавшим семьям.
Легко и весело, под шутки и хохот, Гавриш после одного общего собрания, куда был специально приглашен Ворон, сам проделал некоторые шаманские штуки. Осторожно приложил он острие ножа к своему глазу и стал медленно давить на него. Нож «ушел» по рукоять. Оказалось, что рукоять-то была полая и лезвие легко пряталось в ней. С хрустом лизнул Гавриш раскаленную докрасна лопату и тут же содрал с языка прилепленный к нему кусочек замши. Кровавое умывание из бубна тоже оказалось делом несложным. Для этого надо было только спрятать под рубахой телячий пузырь с кровью да, незаметно вылив ее в бубен, показать людям окровавленные ладони. Остальное дополняло воображение суеверных людей.
К осени закипела в наслеге работа. Стали люди строиться, чинить сани, готовиться к охоте. Всем миром расчистили площадку на месте сгоревшей школы и заложили фундамент под новую, еще более просторную. Зиму думали провести в мирном труде.
Но в начале сентября 1922 года в порту Аян, что южнее Охотска, высадилось войско прибывшего из Харбина колчаковского генерала Пепеляева.
В Аянском порту генерала встречали разбитый наголову «главнокомандующий» белой армии корнет Коробейников с остатками своего войска в триста человек и «управляющий» Якутской области эсер Куликовский.
На спешно созванном так называемом «Аянском совещании» Пепеляева с Куликовским, а также с купцами, тойонами и «представителями народа» было решено всю гражданскую власть сосредоточить в руках управляющего области Куликовского, а все военные силы подчинить генерал-лейтенанту Пепеляеву. На состоявшемся затем банкете участники совещания пьяными голосами орали «Боже, царя храни», а сам Пепеляев разоткровенничался и в своей программной речи прямо заявил, что сейчас он вынужден деликатничать с местным населением, но когда он возьмет Якутск и откроет дорогу на Москву, вот тогда-то он и заговорит языком победителя и сумеет продиктовать свою волю.
Пепеляев послал в Охотск генерала Ракитина, которому поручил взять на себя командование остатками белых войск и наступать на Якутск с севера по зимнему первопутку. В Охотском районе к этому времени существовало несколько враждовавших между собой бандитских группировок: группа есаула Бочкарева — представителя приморского белого правительства, банда некоего Яныгина, группа эсера Сентяпова — того самого, который первым «разгромил» красный Охотск. Под Охотском гнездилось и «Временное якутское областное управление», на деле превратившееся в агентуру по сбору пушнины для конкурирующих американских и японских торговых фирм — «Олаф Свенсон», «Арай-Гуми» и других.
Генерал Ракитин сколотил большой отряд и вскоре выступил на Якутск. В середине сентября из Аяна двинулись войска самого Пепеляева.
Ревком ЯАССР обратился к населению республики с призывом вступать в ряды народно-революционных отрядов, сплотиться вокруг советской власти и дать отпор наступающему врагу. Коммунисты и комсомольцы составили части особого назначения для защиты города. Повсюду проводился сбор продуктов и теплой одежды для бойцов.
Два крупных красных отряда, посланные летом вдогонку отступающим остаткам белобандитских войск, были отозваны к Якутску: один — со станции Быстрая на охотском направлении, другой — из Нелькана. Из Советской Сибири на пароходах по Лене спешили на помощь Якутску части Красной Армии.
Все жители Нагыла, имевшие боевой опыт, кроме вернувшегося недавно и снова ставшего учителем Ивана Кириллова и председателя улусного исполкома Афанаса Матвеева, опять взялись за оружие. Здесь был создан небольшой гарнизон под командованием Сюбялирова.
Никита Ляглярин с завистью глядел на своих боевых товарищей. Он умолял каждого уполномоченного и агитатора содействовать его возвращению в армию. Он бомбардировал все партийные и советские организации улуса заявлениями и письмами. Он послал не менее десятка заявлений в область. Но каждый раз Никита натыкался на неприступную крепость директивы, которая гласила: «Работники советского аппарата остаются на местах». Гавриш, сам потерпевший неудачу в своей попытке уйти на фронт, особенно противился намерениям секретаря наслежного совета.
Выезжая в Нагыл по делам наслега, Никита каждый раз втайне надеялся, что ему удастся убедить улусных руководителей в необходимости его пребывания на фронте. А мать, снаряжая его в дорогу, каждый раз повторяла:
— Не вздумай там проситься на войну. Это ведь не праздник.
— Ну конечно, ну еще бы! — охотно соглашался Никита. — Только если мобилизуют…
— Ну, тогда дело другое… А сам-то смотри не напрашивайся!
Егордан, который знал, что сын его давно просится на войну, и в душе даже сочувствовал ему, в таких случаях грустно молчал, но прощался с Никитой особенно душевно.
А немногословный и рассудительный Алексей вполне резонно замечал:
— С одним врагом советской власти воевал, так уж и с другим надо!
— Не умничай, ты! — сердилась мать.
Что касается шестилетнего Семена, то он уже давно расправлялся с Пепеляевым при помощи самодельных лука и сабли.
В один из тех дней якутской поздней осени, когда о внезапно ушедшем лете еще напоминали незамерзшие топкие болота и преградивший узкую тропу бурелом, а о столь же внезапно наступившей зиме уже возвещали льды и стужа, к Талбе-реке подошел отозванный командованием из Быстрой отряд Ефима Маркова, направляющийся в Чаранский улус.
Тут Никита не утерпел.
Он с утра был рассеян и молчалив, а потом вдруг сорвался с места, едва не опрокинув свой секретарский столик, туго затянул ремнем старую шинель, лихо сдвинул буденовку на затылок и, не ответив на чье-то: «Куда?», выскочил из наслежного совета. Старая кляча, за свою постоянную невозмутимость прозванная «Соломоном Мудрым», на этот раз как-то приободрилась под Никитой и довольно резво поскакала к переправе.
Бойцы и выделенные им в помощь жители спешно перевозили груз, вплавь переправляли коней и волов. Тут очень пригодилась заново перестроенная Бутукаем «для своих» шестивесельная лодка-кунгас. Давно Гавриш на общем собрании от имени наслежной власти запретил ее называть «лодкой Губастого». Тогда же Никита огромными буквами вывел на носу кунгаса по обоим бортам новое название — «Красный».
Сейчас «Красный», переполненный бойцами, находился как раз на середине реки. На том берегу белели две палатки.
Привязав Соломона Мудрого к иве, Никита быстро переправился через реку на какой-то за непригодностью отведенной в сторону лодке-душегубке.
Старик Боллорутта в страшных лохмотьях, надетых «для жалости», протягивал толпившимся у воды красноармейцам заскорузлую ладонь и просил:
— Тай, табарыс, табак! Бандыт худа!..
Подошедший Никита спросил командира отряда товарища Маркова.
— Маркова?! — удивился коренастый кавалерист. — Зачем тебе Маркова? А не лучше ли тебе самого товарища Буденного?
Бойцы захохотали, но тут же смолкли, даже прежде, чем Никита успел обидеться. На берегу показались Марков с Буровым. Увидев бегущего Никиту, Марков совсем по-штатски всплеснул руками, а Степан Буров рявкнул что-то во все свое могучее горло. Подбежавший Никита козырнул по всем правилам и отрапортовал:
— Боец-разведчик Никита Ляглярин прибыл в ваше распоряжение!
Командиры вернулись в палатку и долго беседовали с Никитой, вспоминая прошлое. Однако Марков наотрез отказался принять его в отряд.
— Очень сожалею, но не могу, — тихо повторил он. — Вот если б ты справку улисполкома принес об освобождении тебя от работы в наслеге…
— Хороший парень, ох, хороший парень! — басил Буров, искренне сочувствуя Никите.
— Справка будет! — горячо воскликнул Никита под конец. — Разрешите идти.
Через час Никита уже был на дороге в Нагыл.
Разговор с Афанасом в улусном исполкоме, начатый в весьма дружеских тонах, окончился ссорой. Афанас расспрашивал о наслежных делах, о строительстве школы, о людях. А Никита все сворачивал на войну, а затем, заранее рассерженный предстоящим отказом, решительно заявил о своем уходе в армию. Афанас сморщился, как от зубной боли:
— Опять!.. Никита, мы же с тобой который раз об этом говорим! Смеешься ты, что ли, надо мной?
— Ты смеешься!..
— Ну, давай все бросим работу и пойдем разгуливать по фронтам…
— Значит, наша Красная Армия…
— Дай договорить и не цепляйся к слову, как репей к торбасам. Уйдем все на фронт и все дороги в наслеге откроем генералу: приходи, мол, и властвуй! Нет, брат, ты эту мысль выкинь из головы. Все тебе в разведку хочется скакать, а как заполняешь окладные листы сельхозналога? Будто ворона по песку расхаживала да часто останавливалась и… ну, словом, объелась она в этот день. Стыд и позор! Самый боевой парень на Талбе — и такой почерк!.. Нет, брат, мы должны уметь не только стрелять, но и писать.
— Я ухожу! — вскочил Никита.
— Куда? А, понимаю: переписывать окладные листы!
— Не смейся! Ухожу на фронт — и все! Если мы тут будем сидеть да окладные листы переписывать, вот тогда и придет твой генерал.